Тварь изнутри
Шрифт:
Он похож на громадного пса, ростом с телёнка, не меньше — мускулистого настолько, что торчащие бугры мышц распирают клочковатую шкуру и перекатываются под ней. Бежит легко, не угрожающе, а как-то даже весело, резвясь, виляя лысым, словно крысиным хвостом. У него в пасти какой-то окровавленный шмат.
Никто не стреляет. Зверь видит отца — и идёт, как собака к хозяину: прижав уши, пригибаясь, крутя хвостом, как бичом. Глаза на жуткой морде горят, как угли — рдеющим красным — но нет ощущения лютой злобы, есть — преданность и подобострастие
Может, поэтому и не стреляют.
А чудовище, ластясь, поскуливая, как обрадованная собака, кладёт перед отцом окровавленное нечто. В багровом месиве торчит рожок-веточка.
— Ты меня понимаешь, Когар? — говорит отец странным тоном.
Зверь ухмыляется, приседает, почти ползёт — смотрит на него снизу вверх, с обожанием, кровавая пена капает с клыков: «Ваша светлость, я выполнил ваш приказ, я принёс дичь, ваша светлость! Я — молодец?»
— Хороший пёс, — говорит отец с фальшивой ласковостью, под которой — отвращение. Когар делает ещё несколько шагов, будто хочет тыкаться башкой в колени отца, лизать ему руки — как делают настоящие собаки. Отец стремительным, неуловимым движением втыкает кинжал ему в затылок. Зверь оседает, рушится на траву, не успев взвизгнуть.
— Всё в порядке, — говорит отец воинам. — Но я напоминаю всем: вот что происходит с теми, кто нарушает запрет — даже если запрет нарушается ради выполнения приказа. Беднягу Когара теперь не удастся даже похоронить на освящённом кладбище… Сожгите тушу.
И поворачивается к близнецам.
— Сегодня всё обошлось, но вы прекрасно понимаете, что это — дело случая. Оба будете наказаны за то, что ушли из дома без разрешения. Вон отсюда!
Близнецы молча разворачиваются и уходят. Они не спорят и ничего не просят.
По дороге к замку они оба молчат, но их мысли стекаются вместе, как два ручья в один поток. У них на уме — жалость и чувство, довольно близко напоминающее ненависть.
Рао на следующий день не может встать с постели.
Лихорадка треплет его целую неделю. Целую неделю он висит в тёмном, пронизанном горячими искрами ничто между мирами.
Брату не позволяют к нему войти. Тедар бесцельно шляется по замку, часами сидит на сторожевой башне и смотрит на лес.
Ненависть Тедара окрепла и оформилась. К ненависти теперь примешивается страх, от которого моментами перехватывает дыхание. Страх перед чужой смертью. Осознание смертности брата, второй половины мира — ведь и Рао может умереть, как дед. Тогда Тедар останется один, в месте, которое успел возненавидеть. Думать об этом нестерпимо. Когда страх накрывает с головой, Тедар мечется пойманным зверьком, не находя себе места, кусает пальцы, молится и даёт бессвязные обеты. Страх отпускает — и тяжело дышать уже от тихой холодной ярости.
Неделю Тедар почти ничего не ест и молчит, если к нему обращаются. Он одним рывком перемахивает рубеж, отделяющий детство от взрослости. Олия, насильно приподняв за подбородок
— Вспомни, что я тебе говорила, виконт эла Гроули, — начинает она, но Тедар слышит страх в её голосе. Он научился отлично распознавать страх в ком бы то ни было. — Злобного зверя внутри необходимо запереть на…
Тедар меряет Олию взглядом. От ненависти сжимается горло, но он вталкивает в себя воздух. Бросает:
— Вот и держи его взаперти… экономка!
Олия бьёт его по лицу — наотмашь. Тедар моргает, не отворачивается. Олия сжимает кулаки, разворачивается на каблуках, быстро уходит, почти убегает. Рассказывает отцу. Потом Тедара нестерпимо долго допрашивают о том, как он смеет, что его побудило и понял ли он, какой грех совершил. Тедар молчит. Ему наплевать. Любая боль — слабее ненависти и страха.
Когда от него, наконец, отступаются, Тедар уходит на башню, где они бывали вместе с Рао. Там он тихо плачет и молит кого-то — Вседержителя, духов леса, владыку ада — оставить на этом свете брата: больше никого нет и, наверное, не будет.
Кто-то услышал. Через неделю Рао приходит в себя, но он так слаб, что лежит пластом. В ответ на радостные восклицания отца — молчит.
— Моих сыновей испортили твари из леса! — говорит маркграф с отвращением и выходит из комнаты, где лежит больной.
Зато к нему, наконец, пробивается Тедар. В комнате — Олия, монах, лекарка, ничего говорить нельзя — но близнецам и не надо. Они встречаются взглядами — и, как всегда, понимают друг друга без слов.
Тедар — в ярости, а Рао — в смертной тоске.
В клетку заперли не тварей, которые в них живут — их самих.
Надо что-то делать. Надо бежать. Но у Рао нет сил.
— Я всё равно умру, — говорит он брату — беззвучно.
И Тедар принимает решение.
Он приходит в комнату брата после полуночи. Сиделка сладко спит; чуть слышный скрип двери её не будит. Ночник еле коптит — в его слабом красноватом свете Тедар видит лицо Рао с тёмными кругами под глазами. Глаза блестят: Рао понял, Рао ждал.
— Встань, пожалуйста, — шепчет Тедар. — Обопрись на меня. Надо идти.
Рао смотрит виновато.
— Мне тяжело.
— Пожалуйста.
Рао поднимается отчаянным усилием. Тедар стаскивает его с кровати.
— Только не шуми, пожалуйста.
Рао цепляется за него, почти висит на плече. Самое главное — выйти из комнаты, уйти от сиделки, пусть она спит — а там…
Босые ноги ступают бесшумно. Тедар держит башмаки в руках. Рао запыхался и пытается выровнять дыхание. Тедар шепчет:
— Ещё немного. Ещё.
Как можно тише проходят мимо лестницы, на которой дежурит воин. Останавливаются в пустой трапезной. Там почти совсем темно, только полосы лунного света из окна — бледными дорожками лежат на полу, салфетками — на столе. Рао почти падает на скамью, опирается на стол. Тедар садится рядом. Тут можно говорить — ни здесь, ни вокруг никого нет.