Твари, подобные Богу
Шрифт:
Кстати, чтобы предстать в красе, пора вылезать из постели… Тата поерзала — неубедительно, для вида, — и глубже зарылась в одеяло. Еще немножко, чуточку. Так приятно лежать, прислушиваясь к манхэттенскому шуму. Под окнами сувернирный магазин, овощная лавчонка, химчистка и в подвальчике бар — с сомнительной, по утверждению Майка, репутацией. В первой половине дня на улице всегда особенная возня. Кто-то что-то привозит, разгружает, швыряет, то и дело раздаются стук, грохот, выкрики… Вот и теперь не то продавцы, не то грузчики переругиваются на странном гортанном языке. Интересно, каком? Китайском?
— Тата! — вдруг отчетливо прозвучало снизу. Она вздрогнула, рванулась с кровати, но поняла, что никто ее звать не может. Просто созвучное иноземное слово…
И
Ей привиделся Протопопов. Он бегал вдоль дороги в каком-то инфернальном освещении под проливным дождем, увязая в глине, и отчаянно звал: «Тата! Тата!», а она пряталась за деревом и больше всего на свете боялась показаться — иначе он догадался бы, что она знает о нем что-то очень и очень нехорошее…
Интересно, какие обиды ей припомнились? Из каких глубин подсознания он выплыл? О Протопопове Тата думала редко, и по принципу: «De mortuis aut bene, aut nihil» [2] . Он и правда очень ради нее старался. А как они понимали друг друга — не с полуслова, а с полувзгляда, обрывка мысли! Тата изредка скучала по их витиеватым философствованиям о «жизни, вселенной и прочем подобном» — в этом было что-то эпикурейское…
Тата улыбнулась: они познакомились совсем еще молодыми, но она считала себя пенсионеркой — тридцать два года! — и не верила, что в нее можно влюбиться. Протопопов сразу сказал: «Мне нужна только дружба». Дал индульгенцию, позволил без угрызений совести наслаждаться куртуазным ухаживанием, цветами, стихами, смешными подарками. Для вида она попереживала — нехорошо, он женат, она замужем, — но скоро махнула рукой. Слишком комфортно им было вместе, слишком не хотелось из-за глупых условностей отказываться от общения, хитро замаскированного под дружбу. Ничего ведь такого…
2
О мертвых либо хорошо, либо ничего. (лат.)
Но… его долгие взгляды, и воровские прикосновения к ее руке, и весь этот неопасный захлест чужой страсти… Похоже на купанье в прибрежных волнах в легкий шторм — обдаст пару раз жаром, и убегаешь… Тата не любила Протопопова — но много лет, как вампир, питалась его чувствами. Она привыкла винить его в их некрасивом разрыве, а теперь понимала, что сама виновата намного больше. Протопопов давал — она брала. Он страдал по-настоящему — она играла. Вот и доигралась, что еще скажешь?
Перед глазами кадрами из фильма замелькали сцены их недолгого романа. Красиво, даже не верится… протопоповская тяга к роскоши, предмет ее вечных насмешек, пришлась очень кстати. Судьба, надо отдать ей должное, на редкость талантливо срежиссировала «историю небывалой любви и удивительных путешествий кавалера Протопопова и Прекрасной дамы». Не удивительных — фантастических, феерических, головокружительных и… да, гламурных, так ли уж это плохо? Есть что вспомнить. С мужем Тата несколько раз ездила в Париж, столицу Франции, один из крупнейших европейских городов, и это, oh yes [3] , было здорово и замечательно, но Париж— тот самый, который «увидеть и умереть» — открылся ей только с Протопоповым.
3
О да (англ.)
Моя личная «бель эпок», почти без иронии подумала Тата.
Она вспомнила тот свой сюрреалестический день рождения и необъятный букет мелких душистых роз, поцелуи, холодное осеннее солнце, завтрак в кондитерской. Пока она, растягивая удовольствие, любовалась пирожными и изящной фарфоровой чашечкой с ароматным кофе, Протопопов, счастливо сияя, фотографировал ее с улицы, сквозь стекло. Она рассеянно улыбалась в ответ, уверенная, что ничего не чувствует, лишь скользит над собственным
Тата всегда считала, что к мужчине надо прилепиться душой и телом, стать половиной — к тому и стремилась, — но от Протопопова отгородилась полностью, инстинктивно: иначе стало бы невозможно ее актерство, игра в любовь. Ей это казалось нечестным — но в итоге она не сократилась до половины, осталась отдельной, цельной человеческой единицей. И поездку восприняла ярче, сочней, всемифибрами. С Иваном часть рецепторов неизменно отвлекалась на его реакции, с Майком тоже, а вот Протопопов в ее воспоминаниях попросту отсутствует. Размытое пятно сбоку, абстрактный спутник, фон. Зато виды, здания, музеи, картины прорисованы в памяти с удивительной четкостью.
Вот так: либо единая плоть и прощай половина мозга, либо гордый суверенитет в железяке для спуска под воду. Третьего не дано?
Когда в день ее рождения они гуляли по улицам, целовались у церкви Сакре-Кер, глядя с высоты на город, ужинали в кафе на Монмартре, среди художников и толп народа, Тата испытывала неизъяснимое, сокрушительное, полномасштабное счастье… А с кем, вроде бы и не помнит… Почему? Потому что сознание вытеснило Протопопова как предателя?
«Ведь он предатель, не забыла?» — зло усмехнулась Тата. — «Уж больно активно ты по нему ностальгируешь». «Но я сама подставилась под удар», — тут же ответила она себе. — «Прекрасно знала, как Протопопов остался совладельцем фирмы. А предавший однажды предаст дважды — это аксиома».
Ждала от Протопопова, человека с гибкой моралью, нравственных подвигов? С какой стати? Слишком много о себе понимала, вот с какой. Думала, это он с ними со всеми так, а я для него — святое. Кстати, похоже, сейчас, с Майком, напрашивается на аналогичные неприятности…
Тата недовольно поморщилась и открыла глаза. К чему этот сеанс самоанализа в день презентации? Ей, в конце концов, велено хорошо выглядеть. Да и времени уже много. Сейчас она встанет, примет душ, наденет свое замечательное платье и пешком прогуляется до Валерки. Ну, и перехватит что-нибудь по дороге, в кафе. Надо развеяться, отрешиться.
Она вышла из парикмахерской в некотором смятении — так сделалась хороша. На нее смотрели. Шелк платья мягко льнул к телу, туфли делали что-то необыкновенное с походкой, глубокий вырез тревожил воображение, и встречные мужчины поневоле прикипали к нему взглядами.
Красота — это страшная сила, в панике подумала Тата и после десяти минут пытки вниманием не выдержала: взяла такси.
Майк ждал ее у входа в гостиницу, высокий, обаятельный, элегантный. Он поглядывал по сторонам нетерпеливо, как раньше, в дни первых московских свиданий. Тата встрепенулась; сердце забилось чаще. Она и забыла, что так бывает. Нет, все разногласия — ерунда, пока есть это юное, счастливое предвкушение…
Майк, увидев Тату, в первую секунду обомлел, но затем вобрал пристальным взглядом ее облик, помрачнел и, едва коснувшись губами подрумяненной щеки, сухо сказал:
— Прекрасно выглядишь.
И через мгновение добавил:
— Вырез великоват. — Взял под локоть и не повел, а буквально потащил к вращающимся дверям отеля, при этом словно пытаясь загородить от окружающих.
«Он что, стесняется меня?» — взволновалась Тата. Ему не нравится платье? Но он видел его дома, она примеряла, и он одобрил, а сейчас в лице переменился… значит, дело в другом… Она слишком сильно накрашена? Майк не любит «разрисованных». Тата красилась редко и совсем чуть-чуть, и сегодня макияж не показался ей ярким. Но сейчас ее охватили сомнения: вдруг в искусственном освещении салона она чего-то не рассмотрела? Захотелось спрятать лицо. Она открыла сумочку и, склонившись, начала бессмысленно перебирать содержимое.