Твердь небесная
Шрифт:
О происшествии с двумя студентами из своего поднадзорного кружка чиновник узнал, конечно, пораньше Дрягалова, Машеньки и даже самой Хаи Гиндиной. Хотя Мещерина с Самородовым арестовала и не охранка вовсе, а сыскная полиция, в Гнездниковский сведения об этом поступили мгновенно. Равно и о том, что полиции удалось обнаружить и накрыть кружковскую типографию, за которой охранное отделение охотилось давно, да все безрезультатно. События эти заставили чиновника основательно задуматься. Как ему казалось, саломеевский кружок сделался для него почти родным. Он не один год следил уже за его деятельностью. Он его взлелеял. Он, если угодно, покровительствовал ему. Биографии большинства кружковцев были ему известны исключительно подробно. Для него кружок сделался своеобразным барометром, указывающим на состояние погоды в революционной среде.
Вздумайся только ему покончить немедленно с кружком, это сделать было бы нисколько не сложно. Но для чего? Избавив общество от двух дюжин социалистов, он практически утратил бы контроль надо многими другими такими же бунтовщиками, поддерживающими в той или иной форме связь с его кружком. Во всяком случае, на некоторое время утратил бы. Так, например, когда в Москве появлялся гость из других краев, в Гнездниковском это сразу становилось известно.
Нужно сказать, что кружок, в котором сотрудничал Дрягалов, был отнюдь не единственным московским кружком, находящимся под пристальным наблюдением охранки. Но именно в этом кружке отделению удалось произвести крайне желательные для отслеживания его деятельности обстоятельства. Такой порядок, по мнению Викентия Викентиевича, должен быть заведенным, по возможности, в наибольшем числе поднадзорных революционных организаций. Дело все в том, что, помимо Дрягалова, в кружке состоял и еще один сотрудник. Причем каждый из них не подозревал ничуть о существовании дублера. Такая система, по своей сути, была чрезвычайно действенною. Ведь два различных источника, показывая об одном и том же, могли давать самые исчерпывающие сведения. Впрочем, в данном конкретном случае, хитрый порядок этот пользы приносил не столь уж, как хотелось бы в Гнездниковском. От Дрягалова сведения поступали самые незначительные. И с этим приходилось мириться. Потому что Дрягалов был слишком видною личностью, и к тому же натурой своенравною, чтобы он так запросто позволил притеснять себя повинностью большею, нежели ему самому благорассудилось бы исправлять. А другой сотрудник – инженер Попонов, человек, напротив, без особенных достоинств, почему и играющий в кружке роль довольно-таки ничтожную, опять же не мог в достаточной мере удовлетворять охранное отделение. Знал он едва ли не меньше Дрягалова. Единственное, доносил он в Гнездниковский решительно обо всем, что ему становилось известно, ничего не утаивая. Так, донося об их последнем собрании у Старика, он отписал в охранку, что в кружке появились трое новых девиц, видом благородных чинов,и что оне речей не говорили, а всё на ус мотали.
Этот осведомитель Попонов являлся одним из редких социалистов, кто еще и служил. Он был инженером-технологом и состоял в соответствующей должности на известной фабрике «Эйнем», почему от него постоянно пахло ванилью и бисквитами. В кружке к нему отношение сложилось вполне безразличное, ввиду его полной научной социалистической никчемности. Даже как человек близкий к пролетарскому классу он не представлял интереса. Выяснилось вскоре, что революционные преобразования его интересовали лишь постольку, поскольку они могли быть полезны непосредственным участникам, то есть кружковцам, и, конечно, ему самому среди прочих. И он совершенно откровенно, так, во всяком случае, всем казалось, не понимал, что социалисты, а значит и он сам, в первую очередь должны быть озабочены улучшением положения простого работного люда. На собраниях он никогда не выступал, но неизменно задавал много вопросов. При вотировании обычно присоединялся к большинству. Для Саломеева он был очень даже удобным клевретом. Поэтому, одаривая по своему усмотрению кружковцев дрягаловскими деньгами, Саломеев никогда не забывал о Попонове, который, таким образом, имел доходы сразу по трем статьям – в кружке, в охранке и по должности своей на фабрике. Все это позволяло скромному и невзрачному на вид служащему жить довольно. И, кроме содержания семьи из шести человек, ему доставало еще средств и на известного рода забаву, к которой он захаживал раз-другой на неделе в 1-й Бабьегорский переулок.
Однако, как ни старался Попонов угодить охранке, донесения его, даже и дополненные скупыми сведениями от Дрягалова, не способствовали до сих пор решению одной из важнейших для Гнездниковского проблем – обнаружению подпольной типографии. О существовании ее знали там давно. Все, что в ней выделывалось – будь то брошюры, листовки, книжечки всякие, – немедленно попадало на стол к ведущим за кружком наблюдение служащим охранного отделения и в первую очередь к дрягаловскому знакомцу Викентию Викентиевичу. Чиновник этот принимал все возможные и невозможные меры, чтобы раскрыть типографию. Но она оказалась крепким орешком даже для него, настоящего в своем деле искусника. Вместе со своими верными помощниками он самым внимательным образом анализировал все поступающие к нему сведения. Он до пены у рта загонял агентов наружного наблюдения – филеров, принуждая их выслеживать кружковцев по всей Москве и по губернии, в надежде на то, что те выведут-таки их к заветной цели. Так нет! Все тщетно. В результате он узнал много всяких иных полезных неожиданностей. Ему, например, стало известно, где квартируют двое самых скрытных кружковцев – Саломеев и Гецевич; где кружок собирается еще, помимо дрягаловского дома; выяснились также и кое-какие подробности о других малоизвестных или даже совсем ему неизвестных ранее кружках и организациях и об их участниках; выяснялось что угодно, но только на типографию ему так и не удавалось выйти, будто она заговоренною какою была. И вдруг эту типографию берет полиция! Мало того, будто бы насмехаясь над незадачей охранного отделения, из полицейского дома, на поверенной территории которого и была обнаружена типография, в Гнездниковский тотчас послали об этом известие и еще присовокупили к нему несколько экземпляров брошюры некоего Тимофеева из захваченного там же полного свежеотпечатанного тиража. Тимофеевым в последнее время подписывал свои сочинения Лев Гецевич – главный прожектер саломеевского
Спустя какие-то часы после первого насмешливого извещения в охранное отделение прибыл курьер уже из самого полицейского управления с уведомлением о том, что известный кружок, за которым полиция, оказывается, тоже вела наблюдение, ею раскрыт вполне. Произведены аресты. Обнаружена и захвачена огромнаятипография с целым складом недозволенных сочинений при ней. Вредная деятельность разоблаченной намиорганизации прекращена. Так заканчивалось уведомление.
Чиновник только за голову схватился. Многомесячная его кропотливая работа с кружком, при посредничестве которого он уже начинал контролировать практически все революционное подпольное движение в Москве, пропала втуне. Ему было отчего прийти в отчаяние. Правда, после выяснилось, что полицейское уведомление оказалось несколько преувеличенно. И деятельность организации была совсем и не прекращена, а только приостановлена. Так грубо потревоженный, кружок, естественно, затаился. Арестов было произведено всего два, что опять же не позволяло говорить о кружке как об организации, раскрытой вполне. И уж совсем потешно характеризовалась захваченная типография. В традиционной своей манере преувеличивать собственные достижения, полицейские назвали огромною типографией тесный грязный чулан, две трети которого занимал колоссальный, со слоновьими ногами пресс, по-видимому, доставшийся русской революции от самого Гутенберга. Производительность этого экземпляра для кабинета редкостей была крайне невелика, почему и никакого склада изделий при типографии не существовало. Впрочем, в углу чулана в стопках лежало полторы тысячи брошюр г-на Тимофеева. Они-то, вероятно, и значились в полицейском уведомлении как склад недозволенных сочинений.
Но все эти подробности для чиновника охранного отделения уже не имели значения. Его снедали совсем другие раздумья. Как бы ни преувеличивали свои доблести полицейские, одно бесспорно – они перехватили здесь первенство у Гнездниковского. Как бы грубо они ни сработали, успех их был очевиден. Могло ли такое произойти случайно? – сам себе задавал вопрос чиновник. Ведь в сыскном деле полно всяких, порою самых невероятных, случайностей. Но, как подсказывало ему чутье опытного сыщика, теперь был не случай. Как-то все это у них ловко вышло: одновременно и арестовать людей, и типографию найти, и захватить ее в тот самый момент, когда там еще находился полный тираж последней отпечатанной брошюры. О полноте взятого тиража можно было предположить, прежде всего, потому, что нигде больше по всей Москве не появилось и следа нового сочинения этого Тимофеева. Все указывало прозорливому чиновнику на какую-то предшествующую работу полиции с его кружком. О чем он, к стыду своему, не проведал вовремя. И какую именно работу исполнила полиция, долго гадать ему нужды не было. Методой покойного полковника Судейкина с переменным успехом пользовались все сыскные учреждения. Почти наверно в кружке, кроме двух сотрудников охранного отделения, сотрудничал еще и полицейский агент, бывший к тому же куда как осведомленнее обоих своих конкурентов. У Викентия Викентиевича – человека не без юмора – это открытие не могло не вызвать улыбки: кто же делает русскую революцию, подумал он, неужели одни сотрудники?
Да, действительно, все это было бы смешно. Но до шуток ли, когда ему теперь надо начинать все едва ли не с самого начала. Нужно поднимать расстроенный кружок. Опять налаживать его работу. Полицейским что! – им нужен лишь сиюминутный успех. Единственно ради поощрений от начальства. А каково будет завтра, уже не их печаль.
Викентий же Викентиевич поистине исправлял свое дело за совесть. Те же чувства он всегда старался внушить и подчиненным. Насколько это ему удавалось, можно было судить в первую очередь по тому, что работа охранного отделения вполне наладилась. И тут вышел такой досадный случай, поставивший под угрозу срыва все запланированные им дальнейшие мероприятия по ограничению опасной для государства революционной деятельности! Полиция спутала ему все карты. Как говорится, «дала нос».
Но что за честь теперь роптать. Необходимо действовать. Его обязанности остаются его обязанностями. И за их невыполнение будет строго взыскиваться именно с него. Невзирая ни на какие причины.
И чиновник скрепя сердце поехал к своим заклятым друзьям в полицейское управление. Как он и предполагал, переговоры его с мундирамине оказались сложными. Во-первых, он выразил свой безмерный восторг от работы полицейских и искренне поздравил их с последним удачным крупным делом. Кроме того, он сказал, что непременно доложит еще и от себя лично общему их начальнику директору департамента полиции об изумительном успехе московского сыска. И уже затем он попросил полицейских передать охранному отделению двух арестованных намедни студентов. Он сказал, что, может быть, ему удастся добыть от них еще какие-нибудь сведения, в равной мере небесполезные и для охранного отделения, и для полиции. Это его выражение «еще какие-нибудь» должно было свидетельствовать, насколько он убежден в том, что основные-то сведения от арестованных полиция получила. А он, отдавая должное их бесподобному мастерству, смиренно согласен довольствоваться и какими-нибудь.О, если бы полицейские умели смущаться или краснеть, подобно барышням! Но нет, они не смутились и не покраснели. А было отчего. Дело в том, что им решительно не удалось добиться от арестованных каких бы то ни было сведений. Ни самых пустячных. Нехитрый их арсенал приемов состоял из одних только угроз либо безответственных обещаний всяких благ. Ни то ни другое на Самородова и Мещерина не подействовало. И теперь полицейские просто-таки терялись, как с ними поступать дальше. Они, естественно, ни в чем не признаются. Улик против них никаких. И обыск ничего не дал. Что с ними делать? И тут представляется счастливый случай сбыть арестантов с рук. Вот и кстати, рассудили полицейские чины, пускай-ка эти статские сними попыхтят теперь.