Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
— Папа, мы сходим на кладбище, — говорит отец, — к маме на могилу.
— Подите, подите, — напутствует дед, и мы, так и не раздевшись, выходим на улицу.
Раннее утро, снег блестит на солнце, кладбище рядом — надо перейти шоссе за окраиной. С некоторым поеживанием следую за мужиками — честно говоря, приятного мало гулять по кладбищу, хоть бы и ясным днем; но долг отдать надо, ведь на похоронах бабушки я не была — детишки еще были маленькими, не тащить же их было с собой… Да и начальник мой, сучья лапа, не отпустил. "У тебя уже, кажется,
Делаем крюк по кладбищу, ищем могилу, наконец нашли. Я захожу в оградку, чтобы посмотреть на фотографию, и вдруг словно мороз дерет по коже: с фотографии на меня смотрит не бабушка, а ведьма какая-то — лицо в морщинах, взгляд озлобленный… Я вглядываюсь: да нет же, это моя бабушка. Но я ожидала увидеть ее другой — какой помню: неприметной, маленькой, тщедушной, сморщенной, в платочке, глаза светло-голубые, нос уточкой, а тут — колючий взгляд, сердитое лицо… Неужели она была такой? Правда, мать всегда про нее говорила, что свекровь была "колдовкой", умела колдовать; дескать, это она "сделала так", что с отцом они — как кошка с собакой, но "прожили всю жизнь", не разошлись. Довольно часто она это повторяла и не любила к ней ездить. Но то слова. А я бабушку видела шесть лет назад, когда приезжала к ней на восьмидесятилетие. Она была уже плоха, по дому не обряжалась, корову не доила, за ворота не выходила — дед все делал сам; но обладала в то время очень ясной памятью и умом. "Как там поживают?.." — она называла сестер матери и всех их детей поименно, хотя большинство из них никогда и в глаза не видала. Мне это показалось очень странным, я только поудивлялась, но не придала тогда этому значения. А выслушав мой рассказ о несложившейся моей худой жизни, бабушка вдруг спросила: "Ты беременна?" — и опять попала в точку, хотя замечать было еще рано. О своей жизни рассказывала она интересно и толково, но вот поговорили мы с ней мало… До сих пор жалею, что мало видала бабушку и мало с ней разговаривала. Но тут… напугала она меня.
Чтобы отвлечься, я начала выщипывать с холмика сухие травины, торчащие из снега. Мужики тоже засуетились и неуклюже стали мне помогать. Потом достали водку, закуску, втроем мы помянули и, не задерживаясь долго, пошли по родне дальше — к теткам, дядьям — и, после двух-трех могил, к выходу: думаю, что не очень-то ловко было на пустынном и голом кладбище не только мне, но и трусоватым в душе мужикам.
У дедовой калитки Евгений распрощался с нами до вечера, не стал и заходить, а мы вернулись к деду.
В доме было уже тепло, но не очень-то уютно. Я никогда не чувствовала себя здесь уютно (может, потому, что никогда не приезжала летом) — не то что в просторном, солнечном, высоком доме бабушки Дуни (по маме), где я привычно проводила свои каникулы. А дом деда состоял из пяти небольших клетушек и одной комнаты побольше — "зала": так дед его разгородил, когда Евгений женился. Кухня и каморка деда были жилищем аскета — ничего лишнего, никаких украшений. В следующих комнатах, сейчас почти нежилых, окна украшали тюлевые занавески, на дверях висели цветастые шторы с бахромой, пол закрывали домотканые половики (гостей "в сапогах" дед туда не пускал), а в "зале" и в отгороженной от него спаленке, с иконой в углу, половики на полу лежали в два слоя. На круглом столе под попоной стояла швейная машинка "Зингер" (дед сам шил себе рубахи, портки, занавески и прочие необходимые вещи), в простенке стоял новый, нелепо смотревшийся здесь трельяж, у стены — новехонькое пианино, накрытое самошитым ситцевым покрывалом. В обеих передних комнатах на стенах висели ковры, стояли мягкие диваны и были подвешены люстры, прямо с красовавшимися на них ценниками.
— Дед, да у тебя тут шикарно, — удивилась я.
Дед сверкнул ослепительной улыбкой, и в восемьдесят три года делающей его мальчиком:
— Я еще машину куплю, и поставлю ее в гараж.
— Зачем?
— А пусть стоит.
Ну чего непонятного: да чтоб было состояние "полного блага". Приятно, наверно, ощущать, что ты можешь себе это позволить. Ведь всю жизнь дед недоедал, скупился… Экономил, скапливал. А обстановкой стал обзаводиться недавно —
Я продолжаю осматривать дедово хозяйство, любопытствую.
— Кофе хошь? — спрашивает дед и, кажется, не шутит.
— У тебя что — кофе есть?
— Есть. Свое, — дед показывает в банке черный мелкий порошок.
— А что это?
— Хлеб пережженный.
Дед наливает мне из чайника слабо заваренный напиток. По вкусу — действительно, похож на кофе.
— Ну ты, дед, кудесник! А занавески сам сшил?
— Сам.
— И стираешь сам?
— Все сам, у меня машина есть.
Я выхожу в сени и, любопытствуя, спускаюсь в пустующий сейчас хлев: раньше тут всегда стояла корова, да и телочка — дед выращивал скот на убой и "сдавал государству"; никогда он не был "коллективным" нищим "хозником", а всегда был и оставался индивидуалистом, хозяином. Скот он не держит лишь первый год — по старости, а делянку травы еще разрабатывает, сено продает. Для него всегда была "перестройка". "Вот сейчас-то волю дали, вот годы-те бы мне вернуть, ох ты моёсеньки…" — вздыхает…
Вдруг по хлеву, испугав меня, пронеслась невесть откуда взявшаяся дикая дедова кошка, и я, не уступая ей в скорости, тут же выскакиваю из пустого хлева. Из сеней, обойдя старого Дружка, выхожу и иду по двору: заглядываю в крытый двойной избушкой колодец с плохой уже, мутной водой, в заброшенную баню — некому теперь стало мыться, дед ходит в городскую: "Что мне, сорок копеек жалко?" — пояснял. Иду за дом, там — занесенный снегом огород с высохшей картофельной ботвой, а в отдалении, у забора, — свежепосаженные деревья, тридцать семь штук: рябинки, березки.
Возвращаюсь в дом:
— Дед, кто деревья садил?
— Я, недавно.
— Зачем?
— А чтоб люди помнили.
"Ах ты, молодец!" — изумляюсь я.
Яна все вьется возле деда, глядит на него умильно. Дед старый. Голова ушла в плечи, горбится, глаза слезятся. "Мне его так жалко…" — шепчет она мне тайком. "Проживи лучше такую жизнь, как он, а потом жалей, — одергиваю я ее, — не за что его жалеть!"
Жалея, Яна старается, как может, помочь деду: подметает пол, ходит за ним следом, стараясь его поддержать, подхватить под локоть; топит углем котел — дедову "отопительную систему", чтобы обогреть всю избу — гости приехали. А Алька, младшая, только носится по комнатам, шумит да путается у всех в ногах.
Я, соскучившись, пошла исследовать ближайшие магазины. Товаров здесь, как всегда, навалом; большинство импортных. Но у меня, как всегда, пусто в кошельке. Трачусь только на колготки — это большой дефицит — и покупаю красную рубаху в подарок деду (чисто символический конечно), а в продуктовом — красных помидоров.
Прихожу с покупками; в доме тепло и угарно. Дед хвалит Яну: "Ай да помощница", — а Яна знай шурует уголь в топку. Помидорам дед обрадовался, деньги мне за них категорически отдал, а за рубаху стал корить: "Зачем, у меня их полно, еще не ношенных, да самошитых сколько — зря потратилась, тебе самой деньги нужны!" А я и не подумала, что у деда, при его экономности, всего полно. Пожалела о последних, зряшно потраченных деньгах… Но так хотелось видеть деда в новой рубахе, и все-таки подарок есть подарок.
— Эк ты, собралась деда удивить… — укорил и отец. — Да у него здесь, знаешь, сколько? — он дернул на себя дверцы шкафа, но они не поддались. — Смотри-ка ты, заперто, — смущенно засмеялся он.
Посмеялась над ним и я — захотел к деду в сундук заглянуть!
В "зале" наконец стало теплее, и мы с девчонками, урвав часок, вповалку завалились на диван поспать — ночь-то провели в дороге.
Разбудил меня сильный стук в стекло. Я вскочила и подбежала к окну, но за ним никого не было. На дворе уже темнело. Дети тоже проснулись и снова побежали к деду.