Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
— Что ты, что ты, на ночь глядя — в Федулков лес, — воспротивилась мать.
— Пойду, мне надо, — заупрямилась Анна.
— Я тоже с тобой, — обрадовалась Юлька.
Не обращая внимания на протесты матери, они взялись за руки и пошли от бани на заход солнца — туда, где был "нечистый" Федулков лес и круглые "круганы". Но не прошли они и двадцати метров, как начали проваливаться в высокой траве в какие-то ямы. Анна присмотрелась — это опять были огромные комья земли, перепаханной и перекорчеванной здесь для чего-то, но уже поросшие высокой травой. Идти было невозможно: ноги проваливались по колено ежеминутно. О тропинках,
Анна застыла, разглядывая луг: он лишь на первый взгляд казался ровным — под травой скрывались глыбы земли и глубокие рытвины. Из-под руки она вгляделась туда, где садилось солнце… А где же Федулков лес?..
До самого горизонта она видела траву и только траву…
Изничтожили. Федулков лес изничтожили. Смородиновые кусты и черемуху — все выкорчевали! А курганы — с землей сровняли? Да чем этот лесок провинился-то, кому он, такой маленький, помешал? И перевалов с малиновыми кустами Анна тоже не увидела — конечно, малина же посреди поскотины росла, тоже, значит, помешала… И башни силосной нет, и лесочка, что деревню окружал, — пусто вокруг, пусто, хоть свищи!
— Пойдем, Юлька, назад, — потерянно проговорила Анна. — Не судьба, значит…
Они вернулись в баню, где были полная чистота и порядок, и мать уже собрала нехитрый ужин.
— Мама, пойдем еще на речку, — не набегалась Юлька.
Анна и сама не прочь была прогуляться, хотя бы и к реке:
— Пойдем.
Они взяли бутылку для воды и "своим" коридором, обходя крапиву, пошли к реке.
Вода была уже полная — чувствовалось дыхание близкого моря, речка набухла, разлилась почти вдвое и была уже не жалкой речушкой, а чем-то живым, могучим и жутким в немой тишине. Темная вода быстро неслась мимо. Анна поежилась, как в детстве: в такую не полезешь купаться…
Юльку после ужина сразу сморило, и она уснула. Анна тоже растянулась на кровати, и места больше не осталось. Мать сидела на ящике и на предложение Анны перенести туда Юльку, а самой лечь отдохнуть, отказывалась наотрез:
— Не буду я тут спать, вот еще, ночь просижу, а утром на теплоход пойдем.
Анна спорить не стала, начала кемарить. Не хочет ложиться — все равно не переупрямить.
— Пойду косынку постираю, — нашла занятие мать, и явно с удовольствием "усырыкнула", как она говорит, на речку.
Анна соскочила со своего места — не мытьем, так катаньем! На освободившемся ящике она соорудила нечто вроде лежанки (повыше, от крыс подальше) и перенесла туда спящую Юльку: той много места не надо.
Скоро мать вернулась — вся искусанная комарами, но довольная: речка-то не изменилась, все так же стремительно течет в знакомых берегах!
— Перенесла-таки девчушку, — запричитала было она, завидев Юльку на ящике, но потом смирилась, улеглась на кровать — устала все-таки. Анна-то привыкла думать, что мать — железная, устали не знает, ан нет, тоже ведь из костей да из мяса… Вон с Юлькой-то с одной выматывается, а Аннина бабушка раньше здесь с шестью да с девятью внуками справлялась — об этом молодые тогда мамаши, дочери ее, не думали, а сейчас, когда самих припекло, поняли: "Ох, ведь это мы маму со своими детками раньше времени в могилу свели… Ведь пожила бы еще…" — да поздно.
Анна глядела в побеленный по саже потолок, на матицу:
— Нет,
Мать умиротворенно молчала — видимо, была согласна.
Они уснули и спали все беспокойно, но долго, проспав утренний теплоход, — вставать и уходить из дома не хотелось.
3
Хорунка — маленькая копия деревенской избы; специально изготавливалась в каждой семье для детей, где они понарошку вели свое хозяйство.
Наутро оказалось, что прошел дождь, хотя было по-прежнему тепло. Они собрались и, в странно-прекрасном расположении духа, ни о чем не заботясь, отправились в путь.
Трава была мокрой. Аня закатала штаны и посадила Юльку на "кукарешки". Так они шли до бывшей околицы, откуда уже начиналась пахота: за вчерашний день трактор успел перепахать все поле. Анна спустила Юльку на комья глины и, хлюпая обувью, они пошли месить мягкий глинозем — другой дороги из Ластокурьи не было. Вдали на фоне встающего солнца очень ясно вырисовывалось Конецдворье.
— Мама, смотри, не Конецдворье, а прямо Москва, — сказала Анна, имея в виду схожесть силуэта деревянной церкви с Кремлем.
— Да, ты и раньше всегда так говорила, — тут же ответила ей мать, — "не Конецдворье, а прямо Москва!"
У Анны потеплело в груди, но она ничего не ответила: "Так значит, ничего не изменилось, и я сама не изменилась ничуть…"
Они выбрались на бетонную дорогу совсем грязными, особенно Юлька. Но это было настолько естественным, что никто из них не опечалился.
— Мам, давай зайдем на старое кладбище в Конецдворье, оно где-то тут должно быть, — позвала Анна.
— Пойдем, там моя бабушка, а твоя прабабка похоронена, — согласилась мать.
Опять новость для Анны: она этого и не знала. Просто было посреди деревни старое кладбище, торчали покосившиеся кресты, вечерами было жутко мимо него ходить… И не поверишь, что там кто-то из близких похоронен.
Они пошли искать, но не сразу увидели одинокий крест — последний чей-то безмолвный памятник, который пока держался, а от прочих могил даже холмиков не осталось — рассосалась глина…
— Мама, смотри-ка — теплоход, мы как раз успели, — издалека увидела Анна приближающуюся по реке точку.
— Куда ж мы поедем, это не наш! — по привычке запротестовала мать.
— Да куда-нибудь выедем, лишь бы на тот берег попасть, — с несвойственной ей беспечностью, совершенно убежденная, что земля круглая и когда-нибудь они попадут домой, решила за всех Анна.
Не успев ополоснуться, все чумазые, они сели на теплоход, который повез их мимо всех малых и больших деревень, приставая в иных местах прямо к берегу носом, без всяких сходен забирая двух-трех пассажиров, и финно-угорские названия деревень — Ластола — чередовались с русскими — Вознесение… "Надо же, только в нашем краю, наверно, такие названия еще и остались: Вознесение… А Архангельск? Каким чудом его-то не переименовали? Ар-ха-а-ан-гельск…" — дивилась, как будто впервые услышала, Анна.