Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
Анна тут же ярко представила, как тетка в ответ разражается бранью, могла даже дословно привести то, что та кричала в ухо матери: "Поедет твоя Анна, жди, она уж и дорогу туда забыла, и ты с ними совесть потеряла, только о их выкормышах и печешься, больше тебя ничто не интересует! Конечно, сестры все сделают, они ведь — для всех, а ты только для своих доченек время находишь!" Тетка Ольга не любила племянниц, особенно Анну, считала их слишком избалованными, да Анна и не знала, любила ли та кого-нибудь вообще: всех тетка ругала — и за глаза, и в глаза, и чужих, и своих; все порядки наводила, без этого и жить не могла. Вроде бы и справедливо ругала, но уж как-то очень беспардонно…
Странные были сестры у матери, странной была мать: руками все сделают,
Теткам тогда в деревню втроем пришлось уехать, да, может быть, оно и к лучшему, а то за работой-то дело и до скандала могло дойти — всяк ведь из них сам себе мастер, указчиков не терпит ни одна, а указывать каждая любит.
Через неделю и Анна с матерью собрались — как раз на родительскую субботу попали. Погодка как по заказу стояла, правда, неприятности ждали их на месте, в деревне: враг "номер один" — комары, и враг "номер два" — крапива. Ну, Анна-то знала, куда отправлялась: предусмотрительно брюки и рубашку с длинным рукавом наладила. И вообще — приготовилась все стойко перенести и стерпеть: слишком велико было желание в деревне побывать и вновь самой всего заветного коснуться. А комары и крапива — это, конечно, обязательно будет… Ведь там, куда они собрались с мамой и маленькой Юлькой, деревни уже никакой не было. Название в памяти людской еще осталось: Ластокурья, а деревни — не было. И дом бабушки Анниной, пустовавший без хозяев, давно сгорел — сожгли его по пьянке или из хулиганских побуждений то ли горе-охотники, то ли подгулявшая молодежь…
Анна помнила, как однажды она своим новеньким фотоаппаратом во всех ракурсах снимала этот большой, красивый дом, построенный по старинному городскому — Архангельск близко! — образцу. Дом в то лето как раз покрывали черепицей дядья. И их — молодых и веселых, дружно обнявшихся Николая и Виктора — она тогда сфотографировала… На память. А осенью, в тот же год, дом спалили. Так уж не сглазила ли Анна его своим фотоглазом?
На другой год она с двоюродниками — сестрами и братьями — приезжала еще раз туда, посмотреть на пепелище и ужаснуться: увидела груды кирпичей на месте трех печей, несколько железных остовов кроватей да разноцветные слитки расплавленного стекла… Все остальное: старинная мебель, посуда, иконы, прялки, утварь, рыболовные снасти, множество фотографий нескольких колен многочисленной родни — бравых солдат с шашками наголо, барышень в высоких сапожках, бесценные фотопортреты всех членов семьи — все испарилось. И крапива, жгучая крапива в человеческий рост уже поглощала остатки пепелища. Уцелела от огня только баня — почти новая, недавно срубленная, до нее огонь как-то не дотянулся. Ну, банька — она и есть банька. Да к тому же черная…
Ночевали они тогда в чужом — тоже пустом — доме, одном из четырех, оставшихся еще в деревне, точнее, ночь провоевали с комарами, которые нахально лезли в разбитые окна: меж густой и высокой травы, заполонившей деревенские улицы, их развелось великое множество; а наутро ушли из пустой деревни назад, и — Анна посчитала — десять лет, десять долгих лет она в том краю не была.
Дом ей очень часто снился. И дом, и его окрестности. Только всегда это был не тот светлый дом, каким она его знала, а — таинственный, с множеством незнакомых темных уголков. И в этих уголках Анна находила во сне очень много диковинного: то старинные книги, то иконы, а то и невиданные сокровища, но перенести
Поля и перелески, окружавшие дом, представлялись ей в сновидениях не менее таинственными: все пространство вокруг деревни было покрыто густыми, тенистыми, невиданными лесами, берег речки был высок и скалист, и она текла по одному, а не по двум рукавам; много невиданных и крупных ягод, огромных пестрых цветов росло по ее берегам, в воде кишели незнакомые огромные рыбины… Анне всегда хотелось уйти все дальше и дальше по берегу реки или по тропинке леса, и она — из сна в сон — уходила все дальше и дальше от дома и там открывала все новые и новые тайны, а ускользающая сень леса все больше и больше манила ее…
Анна очень любила этот дом — он был частью ее, она была частью его. Лучшие воспоминания детства были связаны с ним… Но с годами он начал приобретать в ее сознании не только таинственную, но и какую-то темную, зловещую силу. Дом словно был заговорен или проклят кем-то: слишком много смертей витало вокруг. И сны о доме стали пугающе-зловещими: то его заполняли мертвецы, то оборотни, а в окрестностях его появились темные всадники…
Все беды и несчастья начались с того, что, внезапно и неожиданно для всех, в доме повесился Аннин дед. Возможно, не так уж и беспричинно. Жил он тогда в доме один, ждал на выходные в гости семерых своих детей-горожан с "чады и домочадцы" да бабку свою, загостившуюся в городе; не дождался и — нашел успокоение в петле, оставив теплые щи в печи да целую флягу браги для гостей… Может, с тех пор и пало проклятье на дом? Мать Анны, в подтверждение этому, не раз вспоминала свой вещий сон: приснился ей тата, уже покойничек. Будто бы видит она его в родном дому, и подает он ей большой такой ключ, вроде бы от дома. "Спрячь, — говорит, — его вот здесь, за трубой, или тут, под порогом. Я еще буду сюда приходить…" Со слов матери выходило, что все это не к добру и надо ждать новых бед. Так, конечно, и оказалось.
Через четыре года в том же доме умерла от болезни Аннина бабушка. Анне накануне было даже "явление" об этом, но она по молодости да по беспечности не собралась съездить в деревню, с бабушкой перед смертью не повидалась, так с ней и не простилась. И с тех пор носит тяжкий камень на сердце уже восемнадцать лет.
Через два года после смерти бабушки один из ее зятьев, молодой, веселый Алексей, возвращаясь на моторной лодке из деревни в город, утонул в реке на глазах жены, детей и прочей родни.
А еще через три года и дом спалили. Тетки не отступались и продолжали по привычке ездить в "баню" и даже переоборудовали баню под жилую избушку, но Анна там не бывала десять лет. Было тошно. Да и зачем?
А вот теперь она без рассуждений собиралась туда. Мать-то хотела только до кладбища добраться, могилу бабушки навестить, но Анна строила более широкие планы.
Рано-рано утром они — Анна с пятилетней Юлькой и Нина Ивановна — встретились на дорожке, ведущей к речной пристани, и, необычно взволнованные, бодро пошагали к реке. Анна выглядела совсем по-дорожному в своих брюках, клетчатой рубашке и с рюкзаком за плечами, а Юлька и бабушка — так, как будто они вышли ненадолго прогуляться: одеты легко, лишь у бабушки на голове извечная косынка, а у Юльки — панамка, так как день обещал быть жарким.
На пристани Анна с некоторым волнением стала ожидать теплохода: десять лет она не ходила по этой дороге, столько же не ступала и на палубу теплохода, который развозит пассажиров по деревням. Мать, конечно, среди ожидающих сразу нашла своих земляков — да чего там, все побережье, почитай, родня — и оживленно кивала головой, здороваясь со всеми подряд.
Наконец подошел теплоход. Причалил, бросили трап, и публика стала взбираться на пристань. Странно, но все было как и тогда, десять лет назад. Через несколько минут и Анна ступила на шаткие сходни и помогла Юльке пройти по узкому, крутому трапу над живой полоской воды… Но на этом сходство с былым и закончилось.