Твердыня
Шрифт:
По долгу сердца направился он к родителям своей жены в Тамбов, чтобы сообщить им трагическую весть. Преодолеть более пятисот верст без документов, через гущу озлобленной солдатни было рискованной задачей и могло закончиться для него трагически, но Берсенев был оптимист и твердо верил в Провидение, решив путешествовать в одиночку и избегать мест скопления людей с их внезапными облавами, а в случае затруднения прибегать к своему нагану. Ехал он то рысью, то шагом в зависимости от условий. Поначалу немощеный тракт вел его вдоль двухколейного железнодорожного полотна. Небо, покрытое толстым и ровным слоем синих туч, навевало тоску. Местами в песке укоренились лиственницы, стояли небольшие ели, кое-где торчали пучки травы. Было безлюдно и жутко, и только в телеграфных проводах на покосившихся столбах посвистывал ветер. Его обогнал тяжело отдувающийся, пыхтящий паровоз, тащивший цепочку бурых товарных и пассажирских вагонов. На крышах и на подножках висели солдаты; из открытых дверей и опущенных окон торчали их смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей; увидев одинокого всадника на дороге, они замахав руками, что-то закричали и засвистели Берсеневу. «Фронту пришел конец,» подумалось ему. «Управы на них нет.» Фонарь хвостового вагона покачиваясь исчез вдали, а он продолжал свой путь, в горьком одиночестве, опустив голову и глубоко задумавшись. Смеркалoсь и пора было искать ночлег. Стал накрапывать осенний дождь, мелкий и частый. Холодные капли одна за другой просачивались за воротник, в рукава, во все щели. К счастью при последнем свете дня Берсенев разглядел заброшенную избушку с треснутой печной трубой, которая дала им приют. Крыша была цела и внутри было сухо, но пусто, ничего кроме пыли и кирпичей от поврежденной печи, разбросанных по щелястому полу. Он поел и покормил коня, оставив его под навесом, где горкой валялись расщепленные поленья. Безмолвие, мрак, застывший над лесом, жуткие мысли, спутанные в мучительный клубок, и тяжелый полусон мучили его, не давая забыться и набраться сил. На рассвете было очень холодно, но они упрямо продолжали свой путь. Непросохшие капельки дождя повисли сверкающими бриллиантами на еловых ветвях, но на голубом небе появилось солнце, согревая все кругом своим ослепительным огнем. Издали до ушей Берсенева донoсились свистки маневрирующего паровоза и колокольцы коровьего стада. Его зубы лязгали, выбивая барабанную дробь. Через три дня подобного пути он остановился на дневку в крохотной деревушке, где нашелся кузнец, сменивший подковы его коню. Так, проходя 60–70 верст в день, и каждые три дня давая отдых Байсару, он на утро девятого дня въехал в Тамбов. Он переутомился и еле держался в седле. Короткие, прерывистые ночи, ночевки на холодных досках, а иногда и на сырой земле, проникающая до костей сырость, постоянное беспокойство, оглядки направо и налево — все это измотало его и превратило в комок нервов. Он стал задумываться узнает ли Марья Петровна в этом обросшем, изможденном оборванце, когда-то щеголеватого, остроумного и самоуверенного мужа своей дочери. В парикмахерской на Большой улице, куда Берсенева долго не пускали, принимая за босяка, его привели в порядок, хотя солнечные ожоги на носу и на лбу, и диковатый взгляд так скоро измениться не могли.
Богатыревы занимали двухэтажный, деревянный дом на Дворцовой улице, где селились чиновники средней руки и купцы второй гильдии. Стены его нуждались в покраске, а штукатурка местами растрескалась и начала осыпаться. Ирина была третьей дочерью Марьи Петровны и Сергея Пантелеймоновича, который всю свою жизнь прослужил делопроизводителем в Александринском институте благородных девиц. В последние годы он был не у дел, часто хворал и не появлялся на людях. Ему отвели отдельную спальню, где он лежал, окруженный склянками с микстурами, мазями, порошками и прочими резко пахнущими лекарствами. Лечащий врач шепнул на ушко Марье Петровне, что недуг смертельный и следует приготовиться. Марья Петровна всхлипнула, но будучи женщиной сильной и твердой, плакать сдержалась, уповая на Всевышнего. Сейчас, утирая случайную слезу, она со своей младшей, незамужней дочерью Сашенькой, сидела в гостиной, уже битый час раскладывая гранд пасьянс из двух полных колод, пытаясь рассмотреть грозное будущее. Первый звонок в дверь они не расслышали, поглощенные
Воцарилось неловкое молчание; обе женщины лихорадочно всматривались в незнакомца, пока Марья Петровна не всплеснула руками, «Коля, это вы?! Что с вами?! А где Ирина и дети?!» Она бросилась к нему и подала руку. «Заходите, вы должно быть ужасно устали. Как вы добрались к нам? Поезда почти не ходят!» «Ничего. Вот добрались с моим компаньоном,» Берсенев с полуулыбкой обернулся и потрепал потертую и побитую невзгодами морду своего четвероногого друга. Байсар в знак приветствия запрял ушами и шумно вдохнул в себя воздух, надеясь получить на сегодняшнюю ночь теплое и мягкое место без сквозняков и ячменя с овсом в кормушке, наполненной до краев. «Да-да. Я сейчас,» взглянув, Марья Петровна мгновенно оценила обстановку. «Идите к воротам. Я сейчас его впущу.» Она исчезла в глубине дома, лязгнул запор, через минуту ворота раскрылись и Берсенев ввел жеребца в довольно обширный, мощеный двор. Здесь разместились флигель для прислуги, погреб, кладовая и каретный сарай с примыкающей к нему конюшней. Садик, состоящий из нескольких пожелтевших яблонь и смородиновых кустов, был обнесен невысоким, некрашеным штакетником. «Коню нужен хороший уход,» он провел рукой по холке гнедого и ласково потрепал его гриву. «Не извольте беспокоиться,» уверил Берсенева, вышедший навстречу им конюх, малый лет тридцати в порыжевшем суконном кафтане, холщовых портках и стоптанных берестяных лаптях. «Искупаем, накормим и напоим. Ай, красавец знатный!» с восхищением произнес мужичок, разглядывая Байсара. «Мы ему лучшее стойло определим.» Его карие глаза на чистом, правильном лице светились искренностью и добротой. Берсенев, порывшись в бумажнике, достал крупную банкноту и протянул ее конюху, «Вот тебе за труды. Хорошо смотри за ним.» «Не извольте беспокоиться, барин. Буду глядеть за ним от зари до зари. А за денюжку благодарствую, я невесте своей матерьяльца на юбку прикуплю. Ужо обрадуется!» Он счастливо засмеялся. «Коля, идите в дом; ванна готова,» услышал он голос Марьи Петровны и тепло попрощавшись с новым знакомым, вернулся в комнаты. С наслаждением вымывшись ставшими такой редкостью горячей водой и душистым мылом, Берсенев переоделся в чистую штатскую одежду, приготовленную для него. В столовой его ждал обед, в котором ввиду раннего часа, принимал участие только он один. У тещи и свояченицы хватало такта и терпения не докучать Берсеневу вопросами; все же было заметно, как у Марьи Петровны дрожали пальцы, когда она наливала ему в тарелку борщ. Разговор был вялый и незначительный, и все о пустяках. Поставив на стол второе блюдо и десерт, она волнуясь и мучимая неизвестностью, прошла в спальню мужа, чтобы сообщить ему новость. Сергей Пантелеймонович был очень слаб, плохо понимал и подняться не мог. Глаза ее были влажны от слез, а сердце билось как пойманная птица. В столовой оставалась Сашенька, сидевшая у окна с пяльцами в руках. Берсенев продолжал молчать, иногда роняя скупые междометия. Марья Петровна выдержала не более часа. После обеда она нашла зятя на открытой веранде, позади дома. Привалившись спиной к круто поднятому изголовью плетеной лежанки, он полусидел, тупо уставившись в одну точку. Руки его были закинуты за голову, а ноги, обутые в уютные домашние тапочки, немного подрагивали. Он не обернулся на звук ее шагов. Рукава его пижамы высоко задрались, обнажив исцарапанные, распухшие от комариных укусов запястья. Выдался один из тех славных, теплых и солнечных деньков бабьего лета, когда хочется мечтать о счастье. Лучи солнца сверкали в золотой листве берез, пронзали темнозеленые ели и зажигали рубиновые гроздья рябин. Нега и покой были разлиты в природе. Птицы уже улетели на юг и тишину нарушал только цокот копыт какой-то савраски, упрямо тащившей дребезжащий тарантас где-то на отдаленной улице. Марья Петровна решительно остановилась напротив него. «Сколько же можно молчать?! Я имею право знать, где моя дочь и внуки?!» спросила она с рыданием в голосе. Последовала короткая пауза и Берсенев слегка пошевелился. «Они все погибли,» ответил он механическим и бесцветным голосом, не поднимая глаз. «Мужики растерзали их.» Бедная Марья Петровна застыла на месте. «Их растерзали? Как?» удивленно повторила она неожиданно тонко и ненатурально. Слезы полились ручьем из ее глаз. «А где же были вы? Почему не защитили их? Я выдала за вас свою дочь, полагая, что вы благородный и смелый человек, а вы?» Берсенев сидел, не меняя позы, с полузакрытыми глазами. Его обветренное лицо было бесстрастно. «Ой, не могу!» заголосила она и, пошатываясь, побрела искать утешения у своего мужа, «Сергей, ты слышишь, Сергей? Николай погубил нашу дочь и внуков.» Не пройдя двух шагов, она споткнулась и, как сноп, грузно рухнула на пол лицом вниз. Берсенев вскочил, словно его подбросила пружина. Его сонливость исчезла в мгновение ока; энергия и решимость вернулись к нему. Он заботливо перевернул грузное тело пожилой дамы и кончиками пальцев слегка похлопал ее по щекам, пытаясь привести в чувство. На шум падения вбежала Сашенька. Увидев мать на полу, она тихонько взвизгнула и, закусив палец, замерла как соляной столп. Ее голубые, наполненные ужасом глаза не мигая смотрели на него. «Ее следует положить на кровать,» Берсенев обратился к Сашеньке, подкладывая думку под голову тещи. Эти слова привели девушку в движение. Она опомнилась и встрепенулась. «Митрофан Игнатьевич, помогите нам!» прокричала она конюху, подметающему дорожку перед флигелем. Конюх тут же подошел, не выпуская из рук свою большую, тяжелую метлу, связанную из ивовых прутьев. Он вопросительно уставился на барышню. «Помогите Николаю Ивановичу перенести маму в спальню.» «Завсегда пожалста.» Митрофан прислонил метлу к перилам и, беззвучно ступая своими ножищами в лаптях, поднялся по ступенькам на веранду; они вдвоем, взявши хозяйку за ноги и за плечи, отнесли и положили на ее кровать. Нашатырь и горячие Сашенькины слезы, капающие на лицо Марьи Петровны, скоро привели ее в чувство. Она открыла глаза. Над ней хлопотали ее родные. «Колюша, дорогой, простите меня,» помогая себе локтями, в смятении она попыталась приподняться. «Я знаю, что вас не было в Плещеево. Вы исполняли свой долг перед царем и отечеством.» Это усилие исчерпало остаток ее сил и она, закрыв глаза, опустилась на подушку. «Какой ужасный стал народ,» прошептала она. «Ирина и дети похоронены по-христианскому обряду в нашем поместье,» сдержанно уведомил ее Берсенев. «В саду у парадного крыльца, там где они любили сидеть вечерами,» продолжал он объяснять с глухой тоской. «Что-что? Не слышу! Кто похоронен?» Сергей Пантелеймонович, поднявшийся с одра смертного, стоял в дверях. На нем был серый фланелевый халат и ночной колпак с кисточкой. Подслеповатые, блеклые глаза на пепельном, заросшем седой щетиной, лице удивленно глядели на Берсенева, не узнавая его. «Ирина погибла, папа,» с трудом вымолвила Сашенька. В ее руках, поднятым к груди, был зажат влажный, скомканный платок. «О, Господи Боже, как Tы это допустил?» захныкал старик. «Она же такая молодая.» Обессиленный, он опустился в стоящее рядом кресло. Его худенькие плечи подались вперед, глаза затворились, а голова запрокинулась набок. Через минуту он затих и только тяжелое дыхание со свистом и хрипом вырывалось из его открытого рта.
Так в суматохе, путанице и неразберихе, ошеломленные и запуганные грандиозностью бедствия, разворачивающимся вокруг них, не смея верить в реальность оглушительных перемен привнесенных новой властью, дрожа и замирая, прожили они еще три месяца. Наступилo рождествo 1917 — го года. Как и в былые времена в гостиной у Богатыревых стояла большая разукрашенная елка, правда, конфеты и сладости в радужных обертках больше не красовались на ее ветвях, но остальное было как и раньше: протянулись снизу доверху сверкающие пушистые гирлянды, обвивали ее красочные серпантины, загадочно мерцали блестящие шары и спокойным ровным пламенем горели дюжины малюсеньких стеариновых свечей, играя и переливаясь в хрустальных лучах блистательной Вифлеемской звезды, насаженной на верхушку. Стол был накрыт на восемь человек. На изящных, расписных фарфоровых тарелках было разложено угощение скудных времен, состоявшее из вареной картошки с постным маслом, копченой селедки, нарезанной буханки ржаного хлеба и соленых огурцов с квашенной капустой. Эти продукты после многих уговоров, хитростей и уловок были выменяны Марьей Петровной и Сашенькой на городской толкучке. В этот раз они добыли съестное задешево: пошли в ход всего лишь несколько серебряных ложек и вилок, и малахитовое пресс-папье. Дамы не могли не гордиться своей удачей! На столе также стояла одинокая бутылка португальского портвейна из старых запасов, но правда кто-то обещал принести немного водки. Приглашены были их старшая дочь Аля с ее мужем Константином Брюсовым, Ермиловы из дома напротив и с ними офицер, который сказал, что знает Берсенева. Прислуги давно уже не было: Глаша, задравши нос и хлопнув дверью, ушла сама, а Митрофану было нечем платить и он был отпущен к взаимному сожалению обеих сторон. Гости стали собираться еще в полдень. Первыми позвонили в дверь их соседи. В передней они долго стряхивали снег с галош и бот, топали ногами и старательно причесывали волосы перед зеркалом. С подарком в руках, улыбающиеся, с разрумяненными от мороза лицами, они прошли в зальцу. Сергей Пантелеймонович, наряженный в лучший свой сюртук с медными пуговицами и нанковые панталоны со штрипками, расфранченная Марья Петровна в пышном фиолетовом платье с воланом по всей длине и остальные приодетые домочадцы радушно встретили гостей. Сергей Пантелеймонович, с утра взбодренный лекарствами, держался молодцом и довольно крепко обнял своего друга и сослуживца, Михаила Федотовича, с которым они просидели в одной канцелярии двадцать с лишним лет. Немного погодя появилась со своим мужем и детьми Аля, миловидная женщина лет тридцати, в бледнорозовом шелковом платье из Парижа. Детишки ее, два десятилетних сорванца в матросских костюмчиках, радостно бросились к бабушке и дедушке, а потом к елке, под которой лежали коробки с подарками. Константин, замешкавшись в передней, вошел немного позже. Это был высокий и толстый вельможа в двубортном коричневом пиджаке и широких брюках с отворотами. Красная с белыми полосками ленточка ордена св. Станислава 1-ой степени была вдета в его петлицу. С важностью Константин принял чашку горячего чая из рук Сашеньки и тут же отхлебнул несколько глотков. «У меня создается впечатление, господа, что эта вакханалия долго не продлится.» веско изрек он, грея свои озябшие пальцы о теплый бок чашки. «Конечно,» поддакнул Михаил Федотович, держась поближе к жарко натопленной печи с кафельными изразцами. «Куда им лупоглазым арифметику освоить. Канцелярии-то все пустые,» он захихикал довольный и подмигнул собеседнику, который в ответ тоже осклабился. «Посмотрите на их новые распоряжения. Уму непостижимо.» Перечисляя, Константин стал загибать свои бледные, холеные пальцы. «Захват земли мужиками окончательно узаконен, сословия и титулы упразднены, воинские звания в армии больше не существуют и так далее.» «Но хуже всего декрет о гражданском браке,» поддержала его Марья Петровна. «Все брачные узы теперь отменены, следовательно, теперь мы с Сережей не муж и жена и наши дочери незаконнорожденные.» «До весны они не продержатся, самое большее до будущего лета,» с глубокой `уверенностью заявил Константин. «У меня есть достоверная информация, что в марте немцы войдут в Москву.» «Давно пора. Они — то порядок наведут. У них не побалуешь. Тогда все будет по-струночке,» с надеждой вздохнул Михаил Федотович, переминаясь с ноги на ногу. Тем временем дамы, сердечно поприветствовав друга друга, образовали кружок, заведя нескончаемый разговор о кофточках, юбочках с оборками, кримполинах и прочих неотложных пустяках. «Прошу всех к столу!» Опомнившись, Марья Петровна сделала приглашающий жест рукой. «Чем богаты, тем и рады,» добавила она с виноватой улыбкой. Истомившиеся гости перекочевали в столовую, где Аля раскладывала по тарелкам горячие капустные пирожки, которые она принесла с собой. В парадную дверь опять кто-то позвонил. Встревоженные, все переглянулись, уже наслышанные о зверствах ВЧК. Правая рука Берсенева скользнула в карман галифе, где лежал его верный наган. Вмиг разговоры оборвались и все замерли. Только впавший в детство Сергей Пантелеймонович слегка постукивал чайной ложечкой о хрусталь, бессмысленно таращась в серебряное от инея, разрисованное ледяными узорами окно. «Как бы не до беды,» Марья Петровна бросилась к окну и задернула штору. «Елки теперь запрещены, как поповский обычай.» «Кто-то ошибся домом,» предположила Сашенька со своего места. «Если бы это были солдаты, они бы все время стучали. Я пойду посмотрю.» Она встала в своем скромном зеленом платье, подчеркивающим ее стройную и изящную фигуру. Ее длинные каштановые волосы украшал гребень из слоновой кости, который ей одолжила мама. «Я знаю кто это может быть,» хлопнул себя по лбу Михаил Федотович. «Я вам говорил о нем. Это мой племянник штабс-капитан Шебаршин.» «Шебаршин?!» брови Берсенева подскочили в удивлении. «Посмотрим, какой-такой Шебаршин!» и он помчался в прихожую. И действительно, там, обсыпанный снегом, вполголоса объясняющийся о чем-то с Сашенькой, стоял его фронтовой друг. Из глубокого кармана его мужицкого зипуна торчал сверток, который он передал вышедшей на шум хозяйке. В руке он продолжал смущенно мять свою лохматую меховую шапку, а лужица влаги с заиндевевших валенок натекла на линолеум. Его покрасневшее от мороза лицо широко улыбнулось, завидев приятеля. Шебаршин ни чуточки не изменился с той поры, когда они расстались после побега из заточения на Юго-Западном фронте. Они принялись душить друг друга в объятиях. «Как ты здесь оказался? А ты как здесь оказался?» смеялись они. «Ну как же? Я же тебе сказал еще там в Галиции, что у меня мама в Тамбове.» «А у меня здесь тесть с тещей живут! Торопись к столу. Там все расскажешь.» «А где Кусков?» «Понятия не имею. Как в воду канул в своем Петрограде.» С Шебаршина стянули зипун, переобули в тапочки и усадили за стол, предварительно познакомив со всеми присутствующими. Содержимое его свертка уже оказалось на столе: три баночки испанских сардин в оливковом масле и штоф пшеничного полугара. «Ну, это только для мужчин,» с улыбкой сказала Аля. «Ведь в России сухой закон с самого начала войны,» запротестовал было Михаил Федотович. «Его никто не отменял.» «России больше не существует. Теперь на ее месте Совдепия,» Константин побагровел. «Здесь нас за людей не считают. Пейте без стеснения, господа.» «Наливайте, Николай Иванович,» мягко попросила Берсенева хозяйка дома. «Барышням красненького, а кавалерам беленького.» Привстав, он наклонился над столом с бутылками в обеих руках и не уронив на скатерть ни единой капельки, ловко наполнил протянутые ему рюмки. Когда все затихли, наложив на тарелки закуски, и чинно сидели с руками, сложенными на коленях, поднялась Аля. Драгоценное вино сверкало и переливалось, как расплавленный рубин в хрустальной рюмке в ее руке. «Прежде всего мы должны помянуть погибших мученической смертью мою сестру Ирину и ее детей.» Она всхлипнула. «Они всегда сидели за столом на том месте,» Аля кивнула в сторону окна. «А сейчас их нет.» Она нащупала рукой салфетку и смахнула набежавшие слезы. «Давайте выпьем за них. Да упокоит Господь Бог души их в Царствии Небесном.» В гробовом молчании присутствующие перекрестились, опрокинули свои рюмки и проглотив их содержимое, поставили их на стол; стараясь не звякать вилками и ножами, они молча занялись едой. «Беда случилась с родиной нашей,» встав со своего места, начал говорить Берсенев. Кисти его рук свободно лежали на столе. Он не смотрел ни накого в отдельности, но взгляд его, казалось, охватывал весь мир. «Коварный и хитрый враг овладел ею. Как мы позволили этому случиться? Где же мы были? Не слишком ли много мы спорили и ссорились кому и как управлять отчизной, тем временем бросив на произвол судьбы государя-императора? Мы платим за эту страшную цену. Моя жена и дети оказались жертвами. Но, чтобы не было больше жертв мы должны принести в жертвы самих себя. Надеяться на немцев или французов каких — то, что они придут и за нас наведут порядок в нашем доме, нечего. Это можем сделать только мы, русские. На Дону собирается ополчение лучших сынов народа. Я ухожу к ним.» «Батюшки-светы,» aхнула Марья Петровна и заслонила рот ладонью. «Неужели вы всерьез, Коленька?» «Конечно,» он сел. Темные глаза его горели необыкновенным блеском, голова высоко поднята, плечи расправлены, а спина пряма и крепка. «В городе тысячи офицеров. Эта большая сила. Я уверен, что все думают так же, как и я.» «К сожалению, не все,» возразил Шебаршин. Его разместили напротив Берсенева между Сергеем Пантелеймоновичем и дородной супругой Михаила Федотовича. Перед ним стояла тарелка с куском селедки и горсткой отварной картошки, которые он ковырял вилкой. «У многих апатия.» «Смотрите, сколько нас кругом,» Сашенька приняла участие в разговоре. Легкомысленный угар юности еще туманил ее прелестную головку. «Куда больше, чем большевиков. Если мы все сразу выйдем на улицы и скажем Нет! то советская власть тут же исчезнет.» Те, кто услышал эти слова горько рассмеялись. «Если бы это было так просто!» повернулась к ней Аля. «Люди устали от трудностей и скорее будут покорно ждать своей участи,» согласился Константин. «Друзья мои, безгранично уповать на офицеров не следует,» Шебаршин заговорил медленно и с расстановкой, вспоминая пережитое. «Не все они горят рвением опять броситься в бой. Многие из них сделались пассивны и безучастны. Bы только послушайте. Я был 27-го октября в Москве. В Петрограде большевики только что захватили власть. Начальник штаба округа полковник Дорофеев бросил клич: Все на защиту родины! В Александровское училище явилось со всего города только триста человек — не все офицеры, а многие из нас были юнкера или просто студенты. Как замечательно мы дрались! На нас шли полчища. На следующий день красные, засевшие в Кремле, вывесили белый флаг и капитулировали. Но когда они увидели, кому они сдались, что нас всего лишь две роты, опять стали бузить. Мы утихомирили их пулеметами,» Шебаршин тихонько рассмеялся и продолжал. «В Тамбове полно офицеров. Но они прячутся по чердакам и подвалам. Они ждут чего-то и соблюдают нейтралитет. Добром это не кончится. Kому же, как не нам, военным, спасать родину?»
«Через неделю новый год, а вы все о серьезном,» объявил расшалившийся вдруг Сергей Пантелеймонович. Было заметно, что пара рюмок водки недавно им принятых, произвели чудотворное воздействие: он распрямился, щеки разрумянились и глаза его засияли. Он подошел к виктороле. «Маша, где твоя любимая пластинка?» «Все там же на верхней полке,» ответила напряженным голосом Марья Петровна. Когда же из ящика полилась чарующая мелодия вальса «Осенний сон», молодость опять вернулась к ним. Сергей Пантелеймонович щелкнул каблуками и попытался изобразить поклон. Хозяйка дома вытянула руки, вышла ему навстречу и они закружились в танце.
Глава пятая. Попытки вернуть прошлое
Январь 1918 года выдался в Тамбове холодным и ветреным. Нерасчищенные, обезлюдевшие улицы были покрыты обледенелым снегом. Грязная бумага, кучи окурков и груды отбросов валялись на тротуарах. Разграбленные и оскверненные соборы стояли без крестов, их внутреннее убранство вывороченное наружу, было вывалено на помойки, за исключением драгоценностей, проданных за границу. Берсенев и Шебаршин шли вдоль Гимназической улицы, направляясь на вокзал. Одеты они были под «товарищей», то есть в солдатские, замызганные шинели с неформенными пуговицами, без хлястиков, и в суконные шапках, должно быть позаимствованныx у пугал на огороде. Мелькали заколоченные магазины, разбитые витрины и длинные хвосты у продовольственных лавок. На более
Вагон был доотказа набит непутевыми мужиками, всевозможными дезертирами из армии и флота, бабами с детьми, но в основном городской чернью. Их попутчики стояли, сидели, ели, пили и спали не только на скамьях и багажных полках, но и на полу, в проходах, на буферах между вагонов и на крышах. Почтительное мнение о простых людях, привитое Берсеневу в его аристократической семье с раннего детства, стало меняться сразу после Февральской революции. Вот и сейчас мат в вагоне висел густой пеленой, застилая свет. Это разнузданное стадо плевалось, орало, размахивало руками, спорило и ругалось омерзительной руганью. Ругались мужчины, но не уступали им в этом и женщины; дурно пахнующие, нечесанные, с пожухшими лицами, похожие на адских мегер, они были им достойными компаньонами. Берсенев, который и раньше наслышался этих перлов бытового красноречия, смрадных словечек и кощунственных проклятий, стал задумываться, а христиане ли эти люди вокруг него? «Ведь когда-то они посещали церковь и слышали Слово Божие. Возможно, что злые сорняки забот и пороков, заглушили те крупицы доброго, что оставались в их душах. Могут ли они возродиться к нравственности и благочинию? Конечно среди них есть очень хорошие, сердечные люди, но их не видно, а тон задают вот эти,» рассуждал Берсенев. Сидя на полу на своих мешках, стиснутые и заслоненные телами окружающих, полуоглохшие от перебранок над их головами, и выискивая своими ноздрями каждую молекулу чистого воздуха, Шебаршин и Берсенев потеряли счет времени и пространства. Они не видели ни местности, по которой катился поезд, ни изменений погоды и регистрировали смену дня и ночи только появлением и исчезновением сумеречных бликов света, достигающих их зрачков. Иногда поезд останавливался, его оборванных и завшивевших обитателей выгоняли из вагонов, выстраивали шеренгами на платформе и власти производили проверку документов. С онемевшими от давки телами, пошатываясь на отвыкших от движения ногах, пассажиров долго и безжалостно держали в оцеплении — в мороз, дождь и в солнце — пока каждый из них не был осмотрен, прощупан и выпотрошен. Вот и сегодня день выдался ясный, солнечный и слегка морозный. Началась вторая неделя их путешествия. В голубом небе плыли мелкие и редкие облака, а тонкий слой снега покрывал платформу, составы, водокачку и крышу белорозового, с двухэтажными башенками здания вокзала, где на фасаде висела длинная жестяная доска с надписью «Воронеж». Льдинки на рельсах искрились миллионами ярких брызг, уходящих в манящую даль, а из лошадиных ноздрей валил пар. Застоявшиеся лошади слегка похрапывали и перебирали, заставляя красноармейцев держать их крепко за уздцы. Конный патруль был загодя вызван к прибывшему с севера поезду; притихшему и оробевшему многолюдью былo приказано покинуть вагоны и сейчас чекисты тщательно прочесывали и изымали контрреволюционный элемент. «Вам не следует ехать в общем вагоне, товарищи. Мы вам предоставим места в первом классе,» обратился к Берсеневу и Шебаршину чернявый и крючконосый комиссар, возвращая друзьям их мандаты. Он указал на темнозеленый спальный вагон с еще не стертым золотым двуглавым орлом с короной, который маневровый локомотив, только что прицепил к их составу. Друзья нарочито грубыми голосами скупо поблагодарили. «Надеюсь успешного завершения вашей командировки. Привет от меня товарищам в Тамбовской губчека.» Комиссар козырнул им. «Служим трудовому народу!» рявкнули в одну глотку Берсенев и Шебаршин и направились к поезду. Внезапно из дальнего конца шеренги донеслись восклицания нескольких голосов, шум борьбы и звучные шлепки ударов. Они обернулись. Последовало еще несколько выкриков «Беги», короткая потасовка, мощный и короткий рывок двух чьих-то тел через оцепление, винтовочный залп и мгновенно упавшая тишина. Всем, стоявшим на платформе, было приказано лечь. Берсенев и Шебаршин поспешили к месту несчастья. Двое юношей в полушубках и сапогах лежали уткнувшись лицами в снег, замерев неподвижно в последнем броске к свободе. Их шапки слетели во время борьбы, а руки и ноги были широко раскинуты. Горячая, алая, молодая кровь, сильно пульсирая, толчками вытекала из их пробитых затылков. Третий нарушитель был невредим. Охваченный страхом, он был поставлен на колени с поднятыми вверх руками и терпеливо ожидал своей участи. Усатый и суровый красноармеец, стоящий сзади, упер штык ему в спину. Овчинная шапка бедолаги валялась в слякоти неподалеку, зимний ветерок разметал его лихие русые кудри, нос и щеки побелели от холода, а в серых глазах его застыло отчаяние. На вид ему было лет восемнадцать и выглядел он как самый обычный дворянский отпрыск с интеллигентным и прекраснодушным лицом мечтателя и фантазера. Другой комиссар тоже в кожанке и такой же чернявый, как и первый, но слегка пошустрее и пожиже, шарил по карманам жертв. Найдя их удостоверения и пробежав глазами, он поделился с коллегами, «Вот, аристократия из Советской России бежит. Наша власть им невтерпеж. В морг их,» он приказал подъехавшему одноконному извозчику-старичку в санках. Солдаты навалили оба трупа один на другой, извозчик гикнул, крякнул, свистнул и покорная лошадка скрылась со своим страшным грузом между бревенчатых привокзальных построек. «Ну с теми покончено, а ты кто будешь?» комиссар повернулся к уцелевшему. «В твоем документе сказано, что ты Евтюхов, Григорий Фомич, сын коллежского асессора. Евтюхов, ты что на тот свет захотел? Ты здесь долго не задержишься. Мы тебя живо в расход пустим.» Из громоздкой деревянной кобуры, притороченной ремнями к его поясу, комиссар достал маузер, щелкнул курком и приставил ствол ко лбу Евтюхова. Бедный мальчик закрыл глаза и губы его что-то зашептали. «Говори, буржуйская твоя гидра, где другие заговорщики попрятались?!» «А ведь мы его и ищем!» неожиданно выступил вперед Шебаршин. «Он обвиняется в аварии на районной электростанции в нашем городе. У нас есть приказ о его задержании. Сейчас мы его допросим, а потом отправим в Тамбов.» «Забирайте его, забирайте,» комиссар упрятал свое оружие назад в кобуру. «Пулю на него жалко.» Он залихвастки и грязно выругался, и пошел по платформе, отдавая распоряжения, и торопя погрузку. «Поторапливайся, прихлебатель,» Берсенев ткнул задержанному в шею наганом. «Шевели ногами, враг трудового народа.» Ошеломленный Евтюхов, согнувшись и спотыкаясь, конвоируемый двумя «чекистами», побрел к спальному вагону. Его непокрытая голова понурилась, руки, скрученные веревкой за спиной, делали его походку неуклюжей, в глазах его застыл ужас. В левой руке Шебаршин нес, прихваченные с земли, шапку и сидор страдальца. «Вещественные доказательства,» объяснил он, наблюдавшему за ними издалека, первому комиссару. «В Верхнем Мамоне мы его на тамбовский поезд пересадим. Там ему не поздоровиться!» «Построже с ним! Не давать пощады белым прихвостням,» одобрил комиссар и в напутствии помахал им рукой. Потребовав у проводника отдельное купе для заточения классового врага, они получили отсек рядом с отхожим местом, отгороженный от коридора дверью, скользящей на роликах. В нем было две спальных и две багажных полки одна над другой. Они вошли, заставив арестованного войти первым. Берсенев, вошедший последним, тщательно закрыл дверь. Юноша продолжал стоять спиной к ним, взгляд его был устремлен в окно, на открывающуюся панораму привокзальной жизни. Там заканчивалась посадка на их поезд. Хвост растрепанной толпы пассажиров втягивался внутрь. На затоптанном снегу после них оставался сор: веревочки, лоскутки бумаг и ветоши, плевки, жгуты каких-то волос и множество окурков. Рота красноармейцев, построившись в колонну, с песней уходила в казарму, солнце играло на штыках их винтовок. Свора невесть откуда набежавших дворняг жадно слизывала лужи крови, пролитой на месте трагедии. Ярко-красные пятна, густо пропитавшие снег, были заметны издалека. Собак становилось все больше и больше. Стремясь пробиться ближе, они толкали друг друга, дрались и пронзительно взвизгивали от укусов. Лающие и проворные, с окровавленными мордами, они напоминали тварей из ада. Все трое молчали, пока поезд не пришел в движение. Вокзал исчез и потянулись закопченные и подслеповатые избы, ряды сараев, обгорелые и заржавевшие остовы механизмов, заброшенные заводы и кучки обнищавших жителей, ищущие в развалинах себе на пропитание. «Куда вы направлялись, юнкер?» строго спросил его Берсенев. «На Дон, чтобы бить вас, проклятых!» Арестованный, дошедший до предела, истерически вскрикнул. «Ненавижу, ненавижу,» и со скрученными за спиной руками он бросился на находившегося ближе к нему Шебаршина. Вдвоем, в тесноте купе им было нелегко совладать с атлетическим юношем, которого они не хотели поранить. Лицо пленника покраснело от натуги, тело дрожало от напряжения, а глаза его повернутые к Берсеневу, источали отвращение. Наконец, зажав его голову в мощные тиски, Берсенев прошептал ему в ухо, «Мы ваши друзья и не причиним вам вреда. Мы боевые офицеры, верные присяге данной императору. Мы пробираемся на Дон, чтобы сражаться с большевиками. Мы хотим вам помочь. Ни слова больше. Нас могут услышать.» Берсенев приложил палец к губам в знак молчания. «Если у вас есть что-то нам сказать, то говорите очень тихо.» Чудеснейшая метаморфоза случилась с Евтюховым. Он тут же обмяк и перестал бороться. «Это правда?» в его простодушных глазах заискрились слезы. «Истинная правда,» еле слышно проговорил Берсенев. «Мы не чекисты. Мы такие же православные, как и вы.» Он расстегнул ворот своего френча и из — под нижней рубашки достал золотой с голубой эмалью нательный крестик, висящий на шнурке вокруг его шеи. Берсенев поцеловал его и бережно вернул на прежнее место. Шебаршин развязал пленнику руки и усадил на скамью возле окна. Юношу по-прежнему била нервная дрожь. «Вам надо успокоиться и отдохнуть,» Берсенев налил ему полстакана водки из своих запасов, отрезал колбасы и толстый ломоть ржаного хлеба. Евтюхов, сильно поморщившись, залпом выпил и жадно набросился на бутерброд. Просыпавшиеся на столик крошки он подобрал рукой все до единой и улучив момент, когда на него никто не смотрел, отправил их себе в рот. Веки его отяжелели и стали слипаться, разморенный теплом хорошо отапливаемого вагона, он уснул, привалившись щекой к своему сидору. «Намаялся, бедняга,» заметил Шебаршин, по-отечески укладывая его ноги вдоль скамьи. Дыхание его было ритмичным и глубоким, но иногда, он резко вскрикивал, как-будто ему снились кошмары. «И нам пора подкрепиться,» Берсенев открыл банку мясных консервов. Шебаршин поднялся с сиденья. «Пойду к проводнику. Чайку поищу.»
Пробудился их новый попутчик уже к вечеру, когда они проезжали Богучар. Друзья, напившись чаю, тоже дремали, вытянувшись каждый на своей месте. Шебаршин прикорнул под потолком на багажной полке, а его приятель похрапывал на нижней. Пылающее солнце опускалось над снежной холмистой равниной и его прощальные лучи окрашивали внутренность купе в розоватый цвет. Пытаясь быть незаметным, Евтюхов опустил ноги на пол, но рука его непроизвольно задела ложечку в пустом стакане. Этот деликатный звук прервал чуткий сон его новых друзей. Они разом встрепенулись, схватившись за оружие, но тут же успокоились, выяснив пустяшную причину тревоги. Спать больше никому не хотелось и некоторое время все сидели в молчаливом оцепенении, пока Берсенев не спросил, «Как вы решились на свой поступок?» «Это видите ли не совсем просто,» похоже было, что Евтюхов замялся. «Мой папа был генералом и со дня на день ожидал назначения главным начальником нашей губернии; он был прогрессивных взглядов и часто говорил о необходимости революции,» начал он свой рассказ. Его едва было слышно и Шебаршин соскочил с верхней полки, чтобы быть ближе к говорившему. Стук колес навязчиво лез в уши, заглушая слова юноши и, вынуждая друзей наклониться к нему. «Вся наша семья страстно и нетерпеливо ждала это великое событие, веря что онo принесет свободу всем слоям населения и сделает русский народ богатым и счастливым. Тот день настал. По улицам люди ходили с красными бантами, поздравляли друг друга с праздником, радовались и смеялись, и мы вместе с ними. У моего младшего брата в училище школьная жизнь развалилась. Были постоянные митинги, старших больше не признавали и все друг друга называли «товарищ». Недолго сердца наши наполнялись радостью и надеждой. Вскоре газеты стали писать о бегстве солдат с фронта, о неповиновении начальству и буйствах, о разграблениях крестьянами помещичьих усадеб. Потом мы узнали, что сам государь, а за ним и великий князь Михаил Александрович, оба отреклись от престола. Это было для нас всех огромным ударом. Мы осиротели. Мама плакала и жаловалась, что жизнь с каждым днем дорожает, что прислуга обнаглела, ни с того ни с сего грубит ей и делать ничего не хочет, но свое жалованье по-прежнему требует. Когда в городе появились советы рабочих и солдатских депутатов папа совсем расстроился, все свободное время проводил у себя в кабинете, много курил, читал газеты и, по целым часам шагал из угла в угол. «Боюсь, как бы народ не взбеcился окончательно,» говорил он нам. Раньше я считал, что как только в газетах объявят «свободу, равенство, братство», тo сразу все станут добрыми и благожелательными, начнут петь и танцевать, а тут вышло наоборот. И первое время я ждал этого превращения, но оно не наступало и чем дальше, тем было хуже. Тем временем по улицам стало ходить небезопасно. Группы оборванцев нападали среди бела дня, грабили и избивали их, а с женщинами поступали еще хуже, особенно если она была хороша собой. Чернь нас ругала неприличными словами, угрожала убить и забрать все наше имущество. Наконец — то, папа изменил свой взгляд и стал считать февральскую революцию подлым и воровским бунтом. «Теперь вся надежда на Корнилова,» говорил он. «Только он один еще может вернуть порядок.» Новости с фронта были плохими: солдаты отступали без единого выстрела. Мы верили, что Корнилов знал как спасти империю; он требовал от Временного правительства полноту власти для себя. В нашем юнкерском училище никаких партий не образовалось. Часть из нас, из предыдущего курса еще прошлым летом ушла на германский фронт, а мы после захвата власти большевиками не смирились. Они ведь ненавидят всех зажиточных. Ни у кого из нас нет будущего, пока они у руля. Mы решили пробираться на Дон к атаману Каледину. Он не признает советскую власть. Я сговорился с еще двумя единомышленниками, Борей и Федей, и мы отправились в путь. Но прежде, чем бежать, мы решили спасти от большевиков наше ротное знамя. Они прятали его в запертом складе. Мы сумели изготовить ключ, отвлекли часовых и подменили наше знамя простыней, обернутой вокруг древка. Все это мы засунули обратно в чехол и снаружи все казалось по-прежнему. А знамя здесь.» Он нежно коснулся своего сидора, который только что служил ему подушкой и, развязав узел, распахнул тяжелый мешок. Богатое золотое шитье на коричневом бархатном полотнище с красной окантовкой и серебряными кистями открылось взору. Знамя было плотно упаковано и, не развернув, невозможно было определить его размер. Овеянное славой хранивших его поколений, оно звало к борьбе и стойкости перед любым неприятелем. «Спасение знамени это символ воинского долга. Вы его выполнили,» Шебаршин с уважением посмотрел на юнкера. «Двое ваших товарищей положили свои жизни за это знамя.» «Мы сделаем все, чтобы оно было доставлено на Дон,» уверил его Берсенев. Гордость содеянным лучилась в светлых глазах Евтюхова, но не надолго. «Бедные Борис и Федор… Их родители не переживут. Документов у нас не было — вот что нас погубило.» Он опять закручинился и опустил голову. Становилось темнее и проводник, пожилой человек среднего роста с непримечательным и отсутствующим лицом, принес в купе стеклянный фонарь с зажженной свечой, от зыбкого света которого побежало по углам множество теней. «Осторожнее с ним,» предостерег он, ставя фонарь на полку. «Ни одеял, ни подушек больше нет. Не рассчитывайте,» сообщил он, прежде чем удалиться. Находящиеся в купе молчали, оцепеневшие от усталости, переживаний и долгой поездки в неизвестность. Глаза их были прикованы к пламени свечи, колеблющемуся в такт постукиванию колес. Неизъяснимая грусть и тоскливые предчувствия медленно охватили мужчин. В завораживающих подрагиваниях и колыханиях огонька на конце фитиля воспоминания обступили их. Берсенев со слезами на глазах думал о своей погибшей семье, Шебаршин о молодой жене, которую оставил в Тамбове, ну, а Евтюхов, конечно, о маме и гимназистке Оле, обещавшей ждать его «хоть всю жизнь». Но всех их накрепко объединяла непоколебимая решимость вернуть величие своей родине, за которую каждый из них готов был пойти на любые жертвы и не колеблясь принять смерть. Только ради этого стоило жить. За окном была черная беззвездная ночь. Поднялась пурга. Хлопья снега прилипали к заиндевевшему стеклу. Завывания ветра и равномерное покачивание вагона усыпили наших героев и к полуночи купе наполнилось звуками дыхания, бормотания и приглушенного покашливания спящих людей. К утру пурга утихла и солнце ярко сияло через ставшее непрозрачным, обледеневшее окно. Скука обуревала друзей. Они много раз обсудили и пересказали друг другу свои жизни, гадали о том, что ждет их по прибытии, и строили планы, чем они займутся в первый день. Прошла еще неделя их путешествия. Бескрайние российские степи казались бесконечными. Весть о самоубийстве атамана Каледина дошла до них на остановке в Усть-Медведицкой. «Такого человека до смерти довели!» Евтюхов в сердцах положил газету на столик. «Что же делать? Казаки становятся большевиками?» Берсенев развернул влажноватый бумажный лист и стал читать. «Добровольческая армия уже сформирована. Мы запишемся, как только доберемся до Новочеркасска. Мы верны нашему слову.»
Еще подъезжая к Новочеркасску, они заметили высившиеся над снежными широкими полями золотые купола величественного собора. Белокаменный, с нежно-розовым отливом он стоял, освещенный лучами заходящего солнца, как символ непобедимой веры. Новочеркасск оказался маленьким, уютным городком, растянувшимся по крутым буграм, с домами-особняками, весь в садах, аллеях и парках. Покрытые льдом пруды были превращены в нарядно разукрашенные катки, где от души веселились стар и млад. Здесь все было по-прежнему: лавки и рынок завалены товарами, а жители, полные достоинства и уважения друг к другу, по воскресеньям посещали церкви. Друзья поселились в первых попавшихся, недорогих меблированных комнатах возле вокзала. Вскоре они узнали как им повезло. Город быстро наполнялся беженцами c севера и комнат перестало хватать. Красная Россия свирепо и жестоко изгоняла свой средний класс, своих инженеров и врачей, адвокатов и предпринимателей, ученых и изобретателей. Они приезжали с выпученными глазами, измученными, обалдевшими и ограбленными. Незамужние и замужние молодые женщины рассказывали о невероятном правительственном постановлении от 1-го января 1918 года, легализирующим изнасилования, и о талонах, выдающимся членам РКП(б) в Бабраспреде, на использование тел любой приглянувшейся партийцу женщины в возрасте от 17 до 30 лет. Бегство из коммунистического ада было для женщин счастьем.
К сожалению, иллюзия благополучной жизни в Новочеркасске оказалась обманчивой. В городе появились большевики и стали мутить неустойчивых, глуповатых и легковерных. Разногласия и ссоры раздирали горожан. Донской ревком против Донского Войскового правительства, Съезд фронтового казачества против Донского Гражданского совета, белые против красных; люди, которые в прошлом были друзьями и с улыбкой приветствовали друг друга при встречах на улице, стали врагами и конца этому не предвиделось. Казаки, вернувшиеся с фронта, не подчинялись атаману и громко и заносчиво спорили со старшим поколением, которое не верило посулам Ленина и говорило, что все это враки. К городу подступали полчища красных. В таких условиях 9 февраля малочисленная Добровольческая Армия, лишенная поддержки населения, была вынуждена оставить Новочеркасск и выступить на Кубань. Берсенев и Шебаршин разминулись с генералом Корниловым всего на два дня. Это было разочарованием, но не все было потеряно. Трое друзей присоединились к уходившему 12 февраля в Сальские степи отряду Войска Донского. Немного было этих героев, меньше двух тысяч, но они положили начало сопротивления большевикам. Евтюхов был зачислен в юнкерский конный отряд есаула Слюсарева, передав спасенное им знамя командиру, а Берсенев и Шебаршин в отряд полковника K. K. Мамантова.