Твердыня
Шрифт:
Высокомерно задрав большую голову без шеи, выходившую из узких, немощных плеч, низенького роста штатский, высунувшись из-за угла избы, наблюдал как матросы, нагибаясь и украдкой, раскладывают солому вокруг стен лазарета. Штатский был криволапый, с вылупленными белками круглых, вороватых глаз, с веками без ресниц и с выпяченным брюшком. Несмотря на летнюю погоду на нем было коричневое коверкотовое пальто и черная велюровая шляпа, а под ним костюм — тройка с галстуком в горошек, по моде выдающихся теоретиков марксизма, к которым он себя причислял. «Ну, что зажигать, Иван Иванович?» подбежал к нему боцман, здоровенный рыжий громила, обмундированный как и все в форменку Балтийского флота. «Не валяйте дурака, Зинченко, сколько раз я вам должен повторять. Конечно поджигайте! Выполняйте революционный долг!» Шлихер видел, как вначале принялась одна охапка соломы, потом другая, а затем третья и скоро ветер раздул пламя, жадно охватившее строение до самой крыши. Оно весело трещало и извилистые струи его нелегко было различать в ярких солнечных лучах под голубым небом; только клубы зловещего черного дыма, поднимавшиеся до самых облаков, рассказывали всем, кто мог заметить его издалека о трагедии, происходящей сейчас на хуторе. Там всецело хозяйничали большевики. Дым мешал матросам следить за выходами из горящего здания, которые они держали под прицелами своих карабинов. Через четверть часа из глубины лазарета донеслись приглушенные вопли боли и отчаяния, за которыми последовало пять или шесть винтовочных выстрелов. Опять все стихло и только гул яростного пожара нарушал тишину. Этот ад кромешный источал зной, заставлявший осаждавших с каждым дуновением раскаленного ветерка вытирать свои вспотевшие лбы. С треском и громом, в сполохах искр провалилась внутрь крыша. Матросы с ехидными улыбками, оторвавшись от прицелов, подняли головы, предчувствуя скорую развязку. Внезапно из клубов дыма, стелившихся по земле, вырвалась человеческая фигура. Невозможно было определить пол этого существа. Это был живой факел. Обезумевшие глаза его округлились от страданья, волосы на нем превратились в пепел, обожженная, ярко красная кожа кровоточила, багровые языки пламени развевались вдоль остатков его одежды. Просеменив несколько шагов, онo споткнулось и упалo навзничь посреди улицы. «Не стрелять!» благим матом заорал Шлихер. «Привести в чувство и допросить,» буркнул он подбежавшему Зинченко и матросы, зачерпнув воды в колодце, принялись обливать потерпевшего. В сердцах Зинченко поставил пустое ведро на грунт. Обгоревший беляк не оживал даже после десяти ведер, выплеснутых на него. С нетерпением Зинченко пошевелил его голову носком своего башмака. Она безвольно откатилась на бок, щекой на замусоренный песок. Матросы успели содрать с него все лохмотья и досконально рассмотреть. Знатоки подобных дел быстро определили, что это был тамбовский буржуй лет двадцати пяти. К его истлевшему поясному ремню медной тонкой цепочкой были пристегнуты мельхиоровые часы — луковица. Стекло треснуло и закоптилось, но механизм работал и стрелки двигались, отсчитывая время в реальности, которую их владелец недавно покинул. На внутренней стороне крышки была вырезана трогательная надпись «Дорогому Петеньке Нефедову от коллег по клубу Серафим». Часы было приказано передать для ознакомления товарищу Шлихеру и на его поиски был отправлен дежурный. Больше о буржуе ничего узнать не удалось, а разгадки скрывались в лазарете. Bойти туда было невозможно. Пожар продолжал бушевать, но комиссар не давал приказа его тушить. Зинченко захотелось пить и он побрел к колодцу. Там прохлаждалось десятка два таких же как он «братишек», обветренных и загрубевших сорви-голов, явившихся по зову партии Ленина усмирять контрреволюцию на Тамбовщине. «Мы, гвардия Октября,» с симпатией подумал о себе и o своих балтийцах Зинченко. «Мы стоим в первых рядах, выполняя задание Ленинского ЦК; мы лучший в мире символ революции. Наше геройство требуют интересы рабочего люда; теперь начался решительный бой с кулачьем. Мы пришли сюда, чтобы дать собственникам урок, чтобы неповадно было куркулям — мироедам скрывать хлебушек от нашей родной советской власти. Если не хотят отдавать весь хлеб мы отнимем его у них. Приказ партии: повесить в каждой деревне не меньше ста кулаков, богатеев и кровопийц, мы выполним и будем выполнять до тех пор, пока бьется мое большевисткое сердце. «Надо, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал и кричал: душат кровопийц-кулаков и их пособников»[2]. Он застыл, преисполненный сознанием значительности своей миссии и задрал свою рябую физиономию навстречу капелькам ленивого, монотонного дождя, падающего из проходящей тучки. Догоравший рядом пожар, давал ему приятное тепло и больше не грозил воспламенить стоявшие рядом деревья и постройки. От грез его пробудил, протянутый ему одним из матросов, засаленный граненый стакан доверху наполненным «балтийским чайком» — самогоном, смешанным с кокаином — замечательным творением пролетарской революции. Зинченко с удовольствием отхлебнул всего лишь полстакана, чтобы растянуть удовольствие, и мозги его сразу оживились, придя в обычное состояние ясности и непримиримой классовой борьбы. Причудливые и во многом схожие биографии объединяли Зинченко и его матросов — товарищей по отряду. Eще до революции, в разгар войны все они дезертировали из Балтфлота, прослужив там год — другой; все они в поисках жизни полегче определились кто — куда: на торговые пароходы или на военные заводы, а кто грузчиками в порту. Когда грянул Февраль, а за ним Октябрь, «по зову сердца» все они вернулись во флот, опять надели форменки, опять мутили матросскую среду лозунгами радикальных партий, к которым они стали принадлежать. Многие из них, как и он, участвовали в недавних
После их отъезда на хуторе все замерло и опустилась мертвая тишина, которую не нарушал ничей голос — ни человеческий, ни звериный. Трупы зарубленных собак валялись во дворах, скот и птица были переловлены и съедены, и люд был до единого истреблен жестоким врагом. Только попрятавшиеся кошки ускользнули от смерти и сейчас, озадаченно мяукая, бродили в поисках своих хозяев. Природа, казалось, тоже скорбила. Усилившийся дождь перешел в ливень, размывая отпечатки копыт сотен коней и растворяя десятки куч теплого навоза, валявшихся вдоль их пути. Он лил допоздна не переставая, а когда к полуночи утих, поднялся леденящий, не меняющий направления, шквалистый ветер. Пронзительно и протяжно, зверем выл он в верхушкаx деревьев, срывая с них листья и ломая сучья, заваливая все окружающее лесным мусором.
Отшумела и пролетела бушующая, вихревая ночь — забрезжил хмурый рассвет — занялось утро. Oно выдалось солнечным, тихим, но прохладным; небо было синее с плывущими легкими облачками, похожими на белый, густой, медленно тающий пар. Полк Берсенева втягивался в разоренный хутор. Бойцы угрюмо молчали, потрясенные жестокостью красных, пристально всматриваясь по сторонам и запоминая увиденное до мелочей. Те, кто ехали в авангарде, уже спешились и окружили остов лазарета. В месиве обгоревших бревен и балок, в путанице искoреженных железных прутьев кроватей, по колено в грудах пепла, золы и головешек повстанцы искали останки своих родственников, друзей и близких. Тела погибших невозможно было отличить друг от друга, в своей огненной смерти они превратились в безликую обугленную плоть, которую можно было лишь сосчитать, однако Пресняков после расследования сумел приоткрыть завесу тайны над гибелью некоторых из них. «У двери мы нашли пятерых. С винтовками они так и не расстались. Еле выдрали из рук,» рассказывал он потрясенному Берсеневу. Бок о бок cидя на своих конях, они вели негромкий разговор, а глаза их, устремленные на человеческое горе перед ними, были полны печали. «У всех одинаковые пробоины во лбах, как-будто кто-то стрелял в них в упор и они хотели этого. Вот я и думаю,» Пресняков склонил голову, схватившись за подбородок, «не тот ли парень, которого мы подобрали на улице, их порешил. Он обгорел не так сильно, как все они, значит сумел из огня живым выскочить.» «Может он смерти искал или от боли обезумел? Кто может его судить?» Берсенев нервно закурил папиросу. Его пальцы дрожали, а на сердце обрушилась свинцовая тяжесть. Сашеньку так и не удалось опознать. До сегодняшнего дня он не отдавал себе отчет как важна она была для него. Утрата ошеломила Берсенева. «Что-то там не так,» как сквозь вату слышал он голос Преснякова. «Хотя как не крути, какая разница? Хоронить надобно прямо сейчас.» «Совершенно верно. Пусть бойцы пройдут по домам, поищут лопаты; у нас в обозе может есть и приступайте. Выберите достойное место для захоронения.» Берсенева обуревало отчаяние, как тогда три года назад в Плещеево, на могиле его семьи. «За что мне столько горя? Я не хочу больше жить!» Волны черной меланхолии накатывали на него. Слезы туманили ему глаза. Словно призрачная мантия обволокла его кругом, отделяя от действительности. «Я командир; я не могу раскисать,» приказал он себе и, сжав свою волю в кулак, поехал осматривать полк, давая распоряжения o дневке. Его пожелтевшее, изборожденное шрамами лицо с впавшими щеками и обострившимся носом было замкнуто и напряжено, не выдавая мук, через которые он проходил. Скоро запылали костры и разнесся манящий запах каши, однако обычного оживления у бойцов отдых и пища не вызывали. Наскоро поев, все заторопились, чтобы попрощаться со своими соратниками. Похоронили их невдалеке на высоком травянистом берегу неглубокой речки, бойко несущей свои нежно-зеленые, прозрачные воды среди лесов. Солнечные лучи пронизывали ее до дна, освещая там россыпи разноцветных камешков, стебли водорослей и множество мелких рыбешек, снующиx между ними. Пресняков, как человек знающий наизусть христианские обряды, отслужил отпевание и панихиду. Могила была засыпана и водружен, вытесанный полковыми умельцами, восьмиконечный православный крест, один на всех, с датой их гибели. Поминальная трапеза была скромнoй, короткoй и без возлияний; умаявшиеся от похода повстанцы завалились спать еще до захода солнца, но к вечеру горсточка неутомимых разведчиков, заблаговременно высланных Берсеневым десять часов назад, напала на след неприятеля и определила его местонахождение. Погоня была назначена на раннее утро.
И. И. Шлихер питал отвращение к верховой езде вообще и ко всей лошадиной породе в частности. Ох, какие это хамские и вредные существа! Распустив хвосты, несутся они, как угорелые, неведомо куда, а добежав, стоят с задумчивым видом, как будто им ни до чего нет дела, перебирая копытами и потряхивая гривами, и вечно им надо что-то жрать — сено, ячмень, овес, кусковой сахар или все, что попадет в их прожорливые пасти. В далеком его отрочестве, задолго до того как он стал марксистом, как-то на ярмарке одна из — них пребольно ухватила его за ухо, приняв эту оттопыренную часть его тела за имбирный пряник. Ухо долго болело и его отмачивали в козьем молоке. Оно сплющилось и на нем так и остались следы двух зубов, которые чесались до сих пор. Даже сидеть на лошадях нехорошо, высоко и неудобно; через час езды начинает сводить ноги и хочется вернуться назад на землю. А как они ужасно лягаются! Одна из них год назад убила лучшего милиционера г. Тамбова во время исполнения им служебных обязанностей. Преступницу искали, собираясь ликвидировать на месте или отправить на живодерню, но следы ее, к разочарованию властей, затерялись в бурном потоке дней. Потому — то осторожный тов. Шлихер выбрал для своей поездки тачанку. Это был прекрасный экипаж! Его обширный зад покоился на кожаной, толсто набитой подушке, пухлые коленки упирались в доску, на которой сидел возница, а спина на каждом ухабе ударялась o рукоятки управления пулеметoм Максим, привинченного к задней раме и подпрыгивающего вместе со всеми предметами на борту. Тачанка была переполнена: здесь были и жестяной ящик с патронными лентами, и клеенчатый, непромокаемый баул с партийными книжечками Ленина «Шаг вперед, два назад» и «О задачах профсоюзов», предназначенных для морального укрепления тамбовских колхозников, а, на тот случай если книжки не помогут, в свертке были припасены три заряженных револьвера с двумя карабинами и под ногами его бултыхался большой саквояж с динамитом и гранатами. Уже пять часов, как колонна продвигалась по извилистой лесной тропе к деревне Псурцево, жители, которой по сведениям поступившим из райкома, пребывали в идеологической слепоте, не сдавали зерно и ни в какую не желали идти в ногу с лучезарными идеями Великого Октября. Матросы, отпустив поводья, покачивались в седлах, таращась с перепоя и предвкушая сладкую потеху, пяток чекистов — все обернутые в черные, поблескивающие кожанки, с красными звездами на околышках черных кожаных картузов — ехали в авангарде, разведывая маршрут, и поближе к ним тов. Шлихер трясся в своей тачанке, погруженный в нелегкие думы. Припомнил он свое детство в Мелитополе в глинобитной халупе и своего папаньку, чумазого и варом измазанного кустаря — сапожника, трудящегося в поте лица. От рассвета до заката слышал он клацанье сапожного молотка о наковальню, вбивающего гвоздики в худую и стоптанную обувку бедняков. С малых лет таскал Ваня корзины, наполненные до верха кожаными и резиновыми обрезками, подметал и мыл прогнивший пол и ухаживал за братишками и сестричками, родившимися после него. Школу он никогда толком не посещал и, позволив ему едва выучиться грамоте, снял с учебы его отец и поставил на взрослую работу в мастерской. Ничего другого Ваня не видел, кроме как молотить по пыльным подошвам и каблукам, прибивать набойки и зашивать дыры в дурно пахнущих и изношенных чьих-то ботинках. Обделила его жизнь и не было в ней ни прогулок под ручку с зазнобушкой в парке, ни веселых застолий с друзьями — приятелями, ни танцев до рассвета. Годы шли, он взрослел, работы не убывало, однако, платили ему так мало, что хватало только на пропитание и текущие расходы. Спина его согнулась от вечного сиденья за верстаком, зато правая рука, день — деньской держащая молоток, окрепла, а вот ноги так и остались недоразвитыми. Шея его искривилась, кожа от недостатка солнца и свежего воздуха приобрела нездоровый зеленоватый оттенок, а зубы от плохого питания качались и выпадали. Девушкам он не нравился, а из развлечений ему были известны только городской кинематограф, ежегодная ярмарка и кабак. Пить мертвую, чтобы забыться, как делал его отец, он не мог — водка не шла ему в горло — и потому всегда был раздражен, взвинчен и неудовлетворен. Так бы и прошла его жизнь за верстаком в мастерской, если бы не обрушившаяся на человечество Большая война. Война перемешала, замутнила и подняла всю тину со дна общества, война обострила все противоречия в империи уже и без того раздираемой классовой борьбой, война возродила надежды революционеров и создала легионы новых. Ваню призвали, но учитывая слабое здоровье в пехоту не зачислили, а посадили в полковую ремонтную мастерскую латать сапоги. Там ему нравилось. Он занимался любимым делом, был сыт и даже получал маленькое жалованье. Он не был на передовой, хотя иногда слышал пугающее орудийное уханье. Его судьба переменилась в тот день, когда из тошнотворно пахнущего нутра сапога с отвалившимся каблуком он вытащил лист тонкой бумаги. «Из искры возгорится пламя» по складам прочитал он, губы его шевелились и брови от усердия нахмурились. «Лозунг защиты отечества есть сплошь да рядом обывательски-несознательное оправдание войны, при неумении исторически разобрать значение и смысл каждой отдельной войны. Марксизм дает такой анализ и говорит: если «действительная сущность» войны состоит, например, в свержении[3]… «Утомленные глаза Вани скользнули вниз страницы — «подписано Ленин» — запинаясь вывел он. В этот момент он получил затрещину от незаметно подобравшегося к нему фельдфебеля, у него посыпались искры из глаз, газета была выхвачена из рук и моментально разорвана на мелкие куски, как раскурочный материал. Тем не менее, бесовское слово врезалось в память, беспокоило его, прорастало, не давало сна по ночам. «Религия опиум для народа. Грабь награбленное. Буржуазия идет на злейшие преступления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы…» такие перлы он слышал от горлопанов на солдатских митингах. В январе 1917 года к пугливому и нерешительному Ване приблизился агитатор. «Ты с кем? За царя али за народ?» прохрипел он осипшим голосом. Черные зрачки, фанатично глядевшие из — под покрасневших, безволосых век, вперились в него, выматывая душу. Обтрепанная шинелька свободно болталась на его худом и длинном, как палка, теле. Рукава были слишком коротки и обнажали прыщавые запястья. Он приблизил свое чахоточное лицо, на котором сидел острый, как ястребиный клюв, нос. «Мы, марксисты, против империалистической войны и за мировую революцию,» промямлили его бескровные губы. «Все буржуйское добро захватим и разделим поровну. Вот лафа будет!» Агитатор густо рыгнул и осклабился. «Ходи к нам, к большевикам; ходи в нашу ватагу. Ты нам подходишь. Происхождение у тебя правильное; при дележе мы тебя не обидем. Ты знаешь какие сокровища несметные буржуазия награбила? Все будет наше!» Ваня размечтался и не долго думая вступил в РСДРП (б). С этoго дня он был занесен в партийные списки как тов. Шлихер. Ему обрадовались и немедленно подключили к нелегальной работе взамен уже cосланных на каторгу. Поначалу товарищи к нему присматривались, давая незначительные задания связного в подпольной сети и расклейщика листовок. Охранное отделение быстро выявило и арестовало дилетанта. Но осудить его не успели; подоспел Февраль. Из следственной камеры он был освобожден революционной толпой и вынесен на плечах восторженных почитателей под пение Варшавянки. Oн вернулся в свою часть славным героем. Сапоги он больше не починял, а заседал в совете с важным видом и с красным бантом на груди, решая судьбы людей. После победы Октября большевисткое начальство послало его в Тамбов устанавливать советскую власть. Он очень старался и заслужил репутацию туповатого, но надежного партийца. В период красного террора он входил в тройку, прославившись своей идейной стойкостью и непримиримостью к обеспеченным и образованным слоям населения, за что был отмечен вышестоящими товарищами в Москве и продвинут на должность председателя губисполкома. Внезапный рейд Мамантова в конце лета 1919 года смертельно напугал большевиков, показав непрочность и хрупкость ленинской утопии. Москва приказала стоять насмерть и не сдавать город. На экстренном заседании исполкома были обсуждены и приняты все меры, чтобы остановить казаков: сформированы бригады рабочего ополчения, вырыты окопы, укомплектованы и пристреляны пулеметные гнезда. Что могло быть сделано еще? Совещание городских коммунистов длилось с самого утра, уже стемнело и у присутствующих от долгого сидения разболелись спины и головы. Казалось, что все возможности были исчерпаны. Неожиданно для всех товарищ Шлихер, уже битый час дремлющий на скамье в заднем ряду, попросил слова. Предложение, которое он выдвинул заспанным голосом, было эпохальным по своей мудрости, значимости и новизне; оно навеки поставило его в один ряд с выдающимися теоретиками марксизма. Как и все гениальное это было очень просто. Щурясь от яркого света фонаря Летучая мышь, стоявшего на столе президиума, он предложил исполкому всех городских собак немедленно переодеть в кошек! В этом случае, по словам Шлихера, ничего не подозревающие казаки будут разорваны на части кровожадными псами, которые будут казаться им безобидными и милыми кисками. Предложение было принято единогласно, но привести его в жизнь помешали практические трудности, а именно: недостаток на центральном складе кошачьих шкур и нехватка в городе швей — мотористок, способных смастерить необходимый камуфляж. Мамантов город взял, но Москве этот факт был объяснен коварством классового врага; репрессии после его ухода вспыхнули с новой силой. Прошел еще год и враги социализма зашевелились опять недовольные политикой военного коммунизма и продразверсток. Ответственное задание усмирять недовольных была поручена тов. Шлихеру. Ему дали отряд и он отправился в поход. Пока что, они сожгли несколько деревень и расстреляли пару сотен крестьян. Москва требовала больше и местные большевики старались. «Никто меня не ценит,» уныло подумал Шлихер, поглаживая орден Красного знамени, врученный ему месяц назад и привинченный к лацкану пиджака. «Бегаешь взад вперед, так, что даже подошвы горят, и на работе сохнешь.» Не успел он додумать свою важную мысль, как тачанку тряхнуло на ухабе, он высоко подскочил на скамье, а воздух разодрал оглушающий свист.
Подобно орлам, кружившимся высоко в небе и выискивающим добычу, бросились повстанцы на красный отряд, накрыв егo, как стайку оцепеневших куропаток. Вспыхнувшая нервная ружейная трескотня и инстинктивная попытка к сопротивлению были беспощадно подавлены. Несколько сабельных ударов — и противник был окончательно смят. Некоторые бросились было в сторону, но завязли в непроходимой чаще, где были расстреляны из пулеметов. Чекистам, находившемся в авангарде удалось оторваться и ускакать, бросив отряд, но тяжело нагруженная тачанка позади них отстала и остановилась, испуганный конь споткнулся, завязнув по брюхо в глубокой и глинистой колдобине, из которой китаец — возница был бессилен вытащить ее. Налетевший со своим эскадроном Коноводов, взмахнув шашкой, срубил ему голову. Она отделилась от тела, руки которого запутались в постромках, с глухим стуком упала на твердую глину и закатилась в лужу, замутив ее кровью. Коноводов с пылу — жару приготовился тем же манером расправиться и с замершим от страха чудаком в велюровой шляпе и угловатом городском пальто, сидящим в тачанке, как кто-то сзади нанес ему тяжелый рубящий удар по плечу. От боли пальцы Коноводова разжались, он выронил шашку и, повернувшись, успел увидеть огромного рыжего матроса, опять замахнувшего тесак над его головой. Смерть дохнула на молодого казака, затосковал он, вспомнив в тот миг родную станицу, белые мазанки, подсолнухи за плетнем и свою черноокую Оксану. Однако, не пробил еще его час. Пара метких выстрелов повергли большевика наземь, бездыханный, он упал в грязь. К Коноводову поспешили друзья, осматривая его рану. Рукав, разрубленный погон и гимнастерка на плече Коноводова насквозь были пропитаны кровью. На месте ему была сделана перевязка и он был отправлен к полковому фельдшеру. «А это, что за гусь лапчатый?» удивился подоспевший со своим взводом Егошкин. Он ткнул прикладом в спину нескладного, короткого человека сидящего в тачанке с поднятыми вверх руками. «Брысь отсюдова! Пошли в штаб!» Tов. Шлихер был захвачен в плен живым и невредимым. Не считая его, пленных почти не было. Тела матросов были закопаны в яме, а оружие, личные вещи и лошадей получили окрестные крестьяне, прибывшие на подводах после окончания боя. Настал чудесный летний вечер. Нагретая солнцем земля излучала поглощенную за день теплоту; в млеющем покое неподвижно стояли стволы кряжистых дубов, под сенью которых была поставлена известная нам шестиместная штабная палатка. После изнуряющей погони ночевать полку было приказано здесь же; на полянах вокруг запылали костры и засновали бойцы, готовясь к завтрашнему походу. Даже их кони устали. Они лежали или стояли, пережевывая корм, и по временам шумно вздыхали, ударяя копытами об упругий дерн. Вечерняя нега опустилась на землю. На фиолетовом небе зажглись первые звездочки. Штабные, расположившись на ковре, раскинутом перед палаткой, уже выпили и закусили, придя в благодушное настроение, когда к ним привели Шлихера. Пресняков настаивал на немедленной отправке «языка» в штаб армии к Токмакову и Антонову, однако Берсенев решил повременить чуток и взглянуть на этот низменный образчик человеческой природы. Задержанный нервничал, ожидая побоев. Он тревожно озирался, переступал с ноги на ногу, облизывая губы, и с тоской всматривался в лица обступивших его повстанцев. Его мрачная физиономия превратилась в маску страдальца: рот раскрылся, глаза заморгали и выпучились, дыхание участилось, а тонкие бровки трагически изогнулись. Пресняков, поняв его метания и сжалившись, уверил его, что здесь с ним ничего плохого не случится. Удивительно, что к Шлихеру вернулась его обычная наглость. Надеялся ли он на срочную помощь интернационалистов, затребованную Москвой или на еще какое марксисткое чудо, осталось невыясненным, но стоял он на траве вызывающе, расставив свои неуклюжие толстенькие ножки; носик его был задран, губки сложены бантиком и круглые оттопыренные ушки горели, как два пунцовых помидора. Пальто и шляпа при задержании были у него отобраны и отданы за ненадобностью мужикам, но куцый пиджачок, брюки — дудочкой, толстенные штиблеты, жилет и галстук в горошек, оставлены. Сидящие перед палаткой штабисты с удивлением созерцали эту редкостную птицу. «Откеля такой павлин на наши головы выискался?» высказал общее мнение, стоящий за его спиной, Егошкин. «Фамилия? Имя-отчество? Должность?» спросил арестованного Пресняков, хотя держал документы Шлихера в руке. Насупленно и исподлобья Шлихер подтвердил свое имя и звание. «Вы нарочно в Тамбовском райкоме решили свозить к нам в губернию голодранцев со всего света?» Берсенев поднялся с ковра и подошел ближе, чтобы рассмотреть бегающие глаза пленного. Тот отступил на шаг. Приступ страха опять обуял его. Пот заблестел на его лице, а черные зрачки раширились, превратившись в две бездонных воронки. «Не надо усложнять, ваше сиятельство,» дрожащим голосом ответил Шлихер, угадав в нем аристократа. «За пятьсот лет вашего правления на Руси вы столько голодранцев развели, что от них никому проходу нет, а сами вы во дворцах жили и в роскоши купались.» «Россия ничем не отличалась от других индустриальных государств своего времени. Вы жили, как жили рабочие в других странах.» «Вот потому-то и нужна мировая революция, чтобы сбросить гнет капиталистов и раздать их собственность трудящимся.» «Будет ли лучше? После передела опять появятся богатые и бедные и через одно — два поколения все опять вернется на круги своя. Стоит ли затевать?» Берсенев отрицательно покачал головой. «Стоит! Может не начнется. Самое главное — это мы вам головы поотшибаем, а потом смотреть будем, что дальше делать.» «В старой России у способных людей была возможность учиться и стать буржуазией. Вы же в Совдепии первым делом спрашиваете: а какое твое происхождение? Вы закрываете дорогу буржуазной молодежи к образованию и к должностям в управленческом аппарате.» «Нечего им к нам лезть. Без них oбойдемся. Сколько случилось восстаний против царского произвола, а вы, помещики и капиталисты, так ничего не поняли и держали народ в бедности.» «Тем кто внизу, всегда легче критиковать. Дальше своего захолустья они не видят. В правительство же стекается информация со всех концов страны. Оно делало все, что могло, но, как оказалось, недостаточно. Для реформ требовался эффективный парламент, но его не было.» «Вот потому народ не дождался царских милостей и восстал.» Шлихер принял величественную позу, задрав головку вверх и сложив ручки на груди; ноздри раздулись, а губки вытянулись в трубочку, на которых замерла сокровенная, еще не высказанная миру, марксисткая мудрость. «Ловко ты лясы точить на митингах насобачился,» Коноводов в нетерпении топнул ногой. «Еще вопросы к пленному у вас есть, Николай Иванович?» спросил озабоченный Пресняков. «Нам не нужна пропаганда. С него следует снять допрос и как можно быстрее.» «Верно. Сейчас же отправляйте его к Антонову. Совсем забыл. Шлихер верхом не ездит. Запакуйте его в брезент и подвесьте на жердях между двух коней. Снарядите конвойный взвод и вперед!» Исполняя приказ, Егошкин напару с повстанцем — крестьяниным в длинной холщовой рубахе, портках и в лаптях, но с новеньким карабином в руке, повели пленного к группе казаков на поляне, которые, узнав в чем дело, стали готовиться в путь. «Зря я тебя тогда не порешил, гад!» сморщив лицо от гнева, прошипел ему вслед Коноводов. Правая сторона его торса была туго забинтована и поверх была натянута отстиранная от крови гимнастерка. Сплюнув на землю, он пошел к фельдшеру на перевязку.
Прошло еще шесть месяцев войны с советским правительством. Оно присылало больше и больше солдат и военной техники в непокорные ему губернии. Наступил февраль 1921 года. Количество повстанцев росло и достигло пятидесяти тысяч. Изолированные от всего мира и предоставленные самим себе, они без чье-либо помощи продолжали свою неравную борьбу.
Глава Десятая. Тамбовская оборона — Закат
Ни звука в мглистом, зимнем лесу. Только тяжелый хруст сапог под ногами двух странников, давящих ледяную корку да треск замерзших сучьев и хвороста, нарушали полное безмолвие. При каждом шорохе они оглядывались, поправляя свои белые накидки, из-под которых проглядывали стволы кавалерийских карабинов и форма офицеров Русской императорской армии. Наконец лес стал редеть и из светлеющего полумрака между деревьями проступила прямая полоса большака. Притавшись на опушке, они вынули бинокли и замерли в ожидании. Перед ними во все стороны расстилалась волнистая, белоснежная, скованная гололедицей равнина, на которой вскоре появились войска. Бесконечной колонной двигались они на юг: чеканя шаг, шли стрелковые полки, неслась рысью кавалерия, неуклюже покачиваясь, катились броневики. Невысоко поднявшееся над землей солнце разогнало туманную мглу, бросая вниз свои длинные, ослепляющие лучи. Громадное пространство вокруг заблистало, как хрустальное зеркало, заставив двух наблюдателей, зажмурить глаза. «Какая боевая мощь прёт,» промолвил широкоплечий офицер, похожий на медведя. «Здорово мы их напугали.» «Чему вы восхищаетесь, Петр Михайлович? Совнарком выделил Павлову армию, которая освободилась у них после захвата Крыма. Не забудьте еще бронепоезда и авиацию. Через месяц красных в Тамбовском крае будет больше, чем деревьев в лесу.» «И мы не лыком шиты,» упорствовал Токмаков. «У нас сотни пулеметов и десятки орудий. И ваши доблестные царские полковники обучают и ведут в бой нашу крестьянскую молодежь. Да, ведь на днях ваш воспитанник Селянский разгромил батальон красных на станции Отхожая и захватил артиллерию.» «Большевики приноравливаются и изменяют тактику. Для того — то они остановили продразверстку.» Берсенев потер свои глаза, заслоняя их от неожиданно яркого света. «Так красные в листовках сами о себе пишут. Им никто не верит.» «Похоже на это, но теперь нас не в каждую деревню на ночлег пускают. Среди повстанцев появились случаи трусости и боевой дух слабеет.» Токмаков опустил свой бинокль и повернулся спиной к шеренгам захватчиков, марширующих в глубь его страны. «Ишь какая их прорва хлещет,» сокрушенно вздохнул он. «Вы, Николай Иванович, человек сведующий. Скажите мне, если так плохо под советской властью почему народ их слушает и в армию к ним идет?» «В армию к ним идут подневольно, вы это знаете. Почему народ их слушает? А куда ему деваться? Люди разобщены. Каждый сам за себя.
Село Шитово заволокло промозглым, тусклым туманом. С неба, с листвы и с крыш капала морось на ноздреватый, тающий снег. С полей за рекой поднялся сильный, порывистый ветер. Жалобно и тоскливо скрипели и стонали мокрые яблони господского сада, росшего на околице. Несмотря на непогоду из любого конца села были видны кирпичные развалины дворца, маячившего за деревьями. Ветер с завыванием и шумом ожесточенно трепал ветви и свистел в оголенных вершинах. На всем лежала печать безнадежности и тоски. На главной улице у дома старшины целый день исходила от беспрерывного, протяжного воя черная собака, чуя приближение страшной беды. Этот вой проникал через плотно затворенные окна и мешал говорить мужчинам, собравшимся в избе. «Да, утихомирь ты своего Полкана, Федотыч,» обратился один из них, белобрысый, щуплый и невзрачный, но с бешеными, огневыми глазами, к хозяину дома, седобородому и ветхому старику. «В момент наведем порядок, Александр Степаныч,» хозяин заторопился и, бухнув тяжелой дверью, выскочил во двор. «Собаку нужно похвалить, тогда она сразу завиляет хвостом и замолчит,» пошутил сидящий на скамье под образами Берсенев. Присутствующие рассмеялись. В комнате скудно освещенной сероватым светом проникающим через три маленьких окошка, и без того заслоненными горшками с геранью, было полутемно. Сквозь клубы махорочного дыма было нелегко разглядеть лица партизанских вожаков, прибывшими на это важное совещание прошлой ночью со всей Тамбовщины. Их было девять. Они были лучшими сыновьями своего народа. Величественные движения их душ, сострадание и любовь к соотечественникам позвали этих людей возглавить смертную борьбу. Никакой материальной корысти у них не было, наоборот, находясь в своих должностях они подвергали себя и свои семьи величайшей опасности. За исключением полковника Богуславского и капитана Губарева, все они были моложе Берсенева, все бывшие фронтовики, вернувшиеся в 1917 году в свои деревни к привычной жизни хлебопашцев, но сорванные с мест зверствами советской власти. В царской армии по молодости лет они дослужились лишь до званий вахмистров, подпрапорщиков и фельфебелей, но сейчас, в лихое время родная Тамбовщина присвоила своим защитникам звания командиров полков, дивизий и армий. Месяцами не видели они своих жен и детишек, а у некоторых было еще хуже — красные держали их близких заложниками в концентрационных лагерях. Несмотря ни на что, они, не щадя своих жизней. выполняли свой долг перед народом. «Где же Токмаков?» Антонов подойдя к окну, открыл форточку, впуская в избу свежий морозный воздух. Сизые струйки табачного дыма, наполняющие помещение, заколебались и поредели. «Ну и погодища. Гололед, да и только.» Вздернув подбородок, он повернул голову направо и налево, словно искал. «Мы не можем начать без Петра Михайловича.» «Припоминаю, что неделю назад Токмаков высказал идею развертывания восстания на соседние губернии,» Берсенев поглядел на молчаливых, усталых мужчин. Как и он, они расположились на скамьях и табуретах, все в ремнях и револьверах, руки некоторых опирались на шашки в ножнах, уставленных в пол. В комнате с низким, закопченным потолком из-за жары было трудно дышать, и капельки пота усеивали их лица. «Мы не одни,» густым басом высказался курносый, блондинистый крепыш в форме прапорщика. «С нами пензенцы и воронежцы.» «Этого мало. Так Русь не зажжешь,» Антонов нетерпеливо махнул рукой. «Когда мы приходим к ярославцам или к саратовцам, то тамошние мужики говорят, что дело это не их, а наше, тамбовское. Ихняя хата с краю и весь сказ.» Он иронически рассмеялся. «Продолжайте агитировать,» предложил капитан Губарев, черноволосый человек с мягким интеллигентным лицом. «Следует послать к ним толковых ходоков, которые объяснят крестьянам необходимость единства и солидарности в нашей борьбе.» «Хорошо единство,» прожег его своими глазами Антонов. «Крестьяне знаешь, что мне говорят? Мы победили — продразверстка отменена. Война закончена.» Он растерянно развел руками. «Тогда всем нам крышка.» «Возможно это уловка большевиков. Мужикам надо объяснить, что как только мы сложим оружие, красные оккупируют губернию,» подал голос Берсенев со своего места. Не успел он закончить, как раздался тяжелый дробный перестук каблуков и в избу на шатающихся ногах ввалился вестовой. Он был измучен гонкой, залеплен тающим снегом с головы до ног и тяжело дышал. Козырнув, он передал Антонову скрепленный сургучом, сложенный листок бумаги. Антонов поспешно распечатал донесение и углубился в чтение. Его обыкновенно оживленное лицо помертвело. «Не может быть,» еле слышно выговорил он и уронил голову. Воцарилось молчание. Глаза всех были устремлены на него. «Токмаков убит,» наконец прошептали его губы. Буря эмоций пронеслась через комнату. Все вскочили. «Как? Где? Когда? Неужели? Не может быть! Токмаков был основателем нашего движения и командиром! Как теперь без него?» Изумленные восклицания и взволнованные разговоры заполнили помещение. «Сперва следует накормить- напоить добра молодца, а потом вопросы спрашивать,» Берсенев подошел ближе к вестовому и встал напротив его. «Глядите, как запыхался.» Жилистый и поджарый молодой мужчина, недавно избежавший смерти и скакавший всю ночь, сидел на табуретке ни жив, ни мертв. Выцветшие, cерые глаза его были полузакрыты и не смотрели ни на кого в отдельности. В теплой избе он расстегнул свой бараний полушубок и распоясал ремни. Капельки воды покрывали его заострившееся, скуластое лицо, на полу вокруг него натекла лужа. Его шашка и маузер в деревянной кобуре лежали возле его ног. «Федотыч,» Антонов кликнул хозяина. «Скажи своим бабам, пусть возьмут провианта из моего припасу и накормят гонца.» «Да у вас там много, Александр Степаныч, всего сразу не принесешь,» Федотыч согнулся с угодливой улыбкой. «Что голодному мужику надо, сам не знаешь?» Антонов строго взглянул на старика и продолжал. «Шматок сала, краюху хлеба, черпак картошки, чуток квашеной капусты с соленым огурцом, жбан с квасом и стакан первача. Больше стакана не давай, а то начнет песни петь; он нам тверезый требуется.» Закутанная в клетчатую шаль, располневшая и с согнутой спиной жена Федотыча сноровисто и быстро собрала обед для новоприбывшего. В воцарившем молчании тот стал жадно есть. «Как зовут-то?» спросил его один из командиров. «Федором Петуховом кличут,» ответил он, не поднимая головы. «Верно, сходится,» подтвердил Антонов. «Так и в донесении сказано. «Посылаю тебе эту грамоту с моим лучшим воином Федором Петуховом.» Подписано Черепанов. Ну, а он то как?» Федор, дожевав последний ломоть сала и отправив в рот последнюю картофелину, приготовился отвечать. Невзначай его левая рука задела пустой стакан на столе, из которого разило сивухой. Стакан покатился, упал на пол и разбился вдребезги. «Извиняюсь,» виновато пробормотал гость. «Посуда бьется — жди удач. Не горюй! Он нам не нужен. Он трофейный. От матроса рыжего нам достался. Из его кармана выудили,» ободрил его Федотыч. «Дюже сальный был. Моя старуха еле его оттерла.» Федор равнодушно пропустил объяснение хозяина мимо ушей и непонимающе уставился на полыхающие гневом очи Антонова. «Черепанов живет и здравствует, а вот Петр Михалыч погиб,» неохотно ответил он и опять замолчал. Алкоголь оказал свое воздействие. Он вытянул ноги и локтями навалился на стол, oхваченный блаженным ощущением безопасности, тепла и сытости. «Да не тяни ты, чертяка! Говори, что там было!» Антонов стал терять терпение. Федор вздрогнул, очнулся, в глазах его появился блеск; взъерошив пальцами свои волосы и наморщив лоб, как бы припоминая, он глухо заговорил, «Пробирались мы уже третий день в Кочумай село; на реке Босолук оно, в чаще на правом берегу стоит, там где рвы да буераки подходу не дают. Надысь мужик нам на пути попался, весь оцарапанный, разорванный и побитый; Христом Богом просил и плакал спасти их; красный отряд Фриммера совсем житья не дает; крестьянам головы рубят да живьем закапывают, а с девками и бабами плохие шутки шутят. Зерно да съестное для городов ищут, а кто не сдаст, тому секир — башка. Послушали его Токмаков с Черепановым, осерчали, посовещались меж собой и взялись изловить охальников. Отряд наш — десять сотен — изменил направление и пошел крестьянское общество из беды выручать. Дорога узкая, крученая, иной раз совсем меж деревьев теряется, но проводник не заплутал и через глухомань, завалы, ручьи и болота привел нас в свое селище. Глянули мы и обомлели. Там, батюшки — светы, тишина как на кладбище и только трупы, вороньем поклеванные, зверьем обгрызенные, кругом валяются. Все амбары распахнуты и дочиста выметены, хлева пустые, вокруг колодца лужи крови, а сам он мертвяками доверху набит, чьи — то руки — ноги и три головы высовываются, на нас незрячие зеньки вылупили. Жутко мне стало, а командир говорит, «Не робей Федюха, возьми взвод и иди пошастай по избам, может кто живой уцелел. А мы, тем временем, колодец расчистим, погибших уважим и честь — честью похороним.» Мы разделились, туда — сюда сунулись, везде хоть шаром покати, одни мыши с тараканами наперегонки бегают; два часа прошло, впору поиск заканчивать, ан нет, аккурат голосок писклявый, детский с улицы долетел. Я тогда из погреба в последней избе весь в пыли и в паутине вылезал. Бросился я к окошку и разглядел — девчушку лет восьми казак на руках несет, она к нему прильнула, ручонками за шею обхватила и плачет. Много она нам не рассказала, слишком маленькая да напуганная была. Все по своему тятеньке кручинилась, а когда привели ее к Токмакову, то сразу замолчала и улыбнулась. «Вот, г-н командующий, на чердаке нашли,» доложил казак. Токмаков подумал и приказал накрыть ей обед за своим столом. «Как зовут тебя?» присел он на корточки перед ней. Долго она молчала, а когда повар сахарку ей принес, то подобрела и призналась, что имя ейное — Клава, а фамилиё — Птицехвостова. Пока она борщ с котлетками наворачивала, Петр Михайлыч рассказал нам, что она очень на его покойную дочку Настеньку смахивает. Настенька вместе с его женой в концлагере у красных от голоду — холоду померли. Вроде, как изъяснился он, что не хочет Клаву одну — одинешеньку на свете оставлять, а хочет ее к своей матери отправить, чтобы она там под присмотром росла. Пока суд да дело, стемнело и заночевали мы в том же селе, возле свежей общей могилы, да опять незадача. На рассвете снял Фриммер наши караулы и кинулся как злобный пес. На войне спят не раздеваясь, с винтовкой в обнимку, да вот коней наших красные от нас отрезали. Приняли мы неравный бой — пули свистят, сабли вострые нас рубят, убывает наша сила. Черепанов, я, Токмаков и все штабные в крайней избе спали, из нее и отстреливались. Токмаков и говорит Черепанову, «Вон косяк наших коней. Ты меня из пулемета прикрой, а я с ребятами туда добегу.» Ну, пулемет строчит, ребят тридцать нас было, добежали мы, кони нас сразу узнали, мы в седло, шашки наголо и в атаку. Петр Михалыч всегда во главе. Оклемались мы, опрокинули мы красных, уползли они в леса дремучие раны зализывать. Да, вот подосланный среди нас оказался и выстрелил в спину нашему командующему. Упал Петр Михайлыч с коня как сноп ничком, не единого слова не успел выдохнуть и в миг преставился, сердешный. Такой хороший человек был. А подосланный — то чекистом был, но не успел улизнуть. Казаки его в момент изловили и на месте изрубили. Похоронили мы Токмакова в секретном месте на дне оврага и сверху валуны натащили, чтобы никто не знал, где он. Красные же, нечисть бесовская, если прознают, от злобности его могилу разорят.» Федор закончил рассказ и опустил голову, на глазах его блестели слезы. Все долго — долго молчали. «Какая потеря,» сказал кто-то из присутствующих. «Кто позаботился о сиротке?» спросил Богуславский. «Клаву взял в свою семью Черепанов,» не поворачивая головы ответил Федор. «Петр Михайлович очень страдал, но не показывал своих чувств.» Глаза Берсенева исчезли под нахмуренными бровями. «Его жена и ребенок год умирали в концлагере.» «Я видел такой лагерь под Борисоглебском,» привстал со своей скамьи Губарев. Серо-зеленая офицерская форма облегала его короткое, коренастое тело, а сквозь блестящие черные волосы проглядывала седина. Его голос дрожал от негодования. «Поляна огромная огорожена столбами с колючей проволокой. Больше ничего там нет — ни навеса, ни укрытия от непогоды, ни отхожего места, ни питьевой воды. Люди набиты, как сельди в бочке, — старые да малые и женщины с детьми — все родственники партизан. Так целыми днями стоят они возле загородки под открытым небом и ждут, когда тюремщики им кормежку бросят. Тюремщики же эти — сплошь интернационалисты — китайцы, корейцы, и латыши — привозят полусырую картошку и овощи, и лопатой их разбрасывают в гущу людей, когда им заблагорассудится. Далеко они докинуть не могут, территория большая, потому те, у кого остались силы, проталкиваются вперед к забору, а потом дерутся как звери на потеху своим мучителям. В глубине лагеря умирают беспомощные старики и больные.» Впечатлительный Губарев сел, обхватив лицо руками. «Наш главнокомандующий погиб и мы должны найти ему достойную замену,» энергично заговорил Антонов, пытливо смотря каждому из присутствующих в глаза. «Это займет время. Смерть Петра Михайловича — удар по нашему движению. Временно исполнять его обязанности буду я. Возражений нет?» Антонов вышел на середину комнаты. «Николай Иванович,» он подошел к Берсеневу. «Сейчас же разыщите отряд Черепанова и возглавьте его. Проведите расследование смерти Токмакова. Как случилось, что чекисты там шастают и в наших офицеров стреляют? Петухов!» Антонов обернулся к похрапывающему на лавке у стены вестовому. Тот, услышав свою фамилию, вскочил, вытянулся, приосанился и неизвестно кому молодецки козырнул. «Отправляйся с г-ном полковником. Приведи его в свой отряд.» «Будет сделано!» рявкнул Петухов и вместе с Берсеневым, накинув свои одежды, они вышли из избы.
Туман начал рассеиваться и сквозь призрачно — белесую пелену облаков проступило солнце. Дождь смыл мартовский, тяжелый снег и примерзлая, оголенная земля хрустела под ногами. Она казалась затвердевшей и сплошь черной, только кое — где по низинам и вдоль заборов белели небольшие клочки льда и измороси. Поломанные стволы и ветви яблонь в помещичьем саду были еще в тени, а вот красно-кирпичный каркас дворца позади блестел в ярком свете, почти как новый. «Где его обитатели сейчас скитаются?» подумалось Берсеневу. «Наверное, их и в живых уже нет. Сегодняшняя жертва новой власти — крестьянство; за него мы сражаемся, а если проиграем, что потом? Крестьян уничтожат. Кого потом эта власть начнет грызть? Рабочих или саму себя? Или может пограничные государства? Ведь бесовская порода никогда не присмиреет; ее только сила может остановить.» Возле коновязи росла верба, ее серебряные, пушистые веточки мерцали во влажном воздухе. Приближалась Пасха. Берсенев отрезал несколько ветвей на память, понюхал, сунул их в седельную сумку и вскочил на Байсара, уставшего долго стоять в толпе других, малоинтересных ему лошадей. Они отправились в путь. Петухов на изморенной рыжей кобыле скакал медленной рысью рядом, почти бок о бок. Эта экзальтированная кляча так радовалась приходящей весне, что поминутно скалила зубы и вскидывала голову вверх. Фыркая, она так размахивала своим жестким хвостом перед мордой Байсара, что ему приходилось щуриться. Однако Байсар был немного философ и ценил свою сегодняшнюю компанию, хотя на недавней стоянке это существо велo себя просто отвратительно — раскачивалo забор, приставалo к другим лошадям и грызлo свои запущенные, неопрятные копыта. Конечно, эта костлявая лошаденка была не чета благовоспитанной красавице Мурочке, но все же это было лучше, чем ничего; теперь он не месил дорожную грязь в одиночестве. Временами они переговаривались низким, мягким ржаньем о своих сокровенных секретах, любезничали друг с другом и не скучали. Светило солнышко, всем было тепло, сытно и весело. По сторонам мелькали обыкновенные лесные пейзажи: звонкие и чистые сосновые рощи, таинственные овраги еще полные снега, невысокие, пологие холмы в отдалении и густые заросли кустарников на плоском речном берегу. Байсар был рад опять вернуться к хозяину. Знал ли он его имя? Вряд ли. Однако, Байсар мог узнать его голос из тысячи, различить его лицо в толпе чужаков и повинуясь знаку его руки, броситься ему на помощь. Это был настоящий хозяин, которого он помнил с момента появления на свет. Хозяин всегда заботился о его копытах, обильно и вкусно кормил, расчесывал его гриву, поил и обтирал его после долгой скачки. Он был не чета другим кратковременным хозяевам, никогда не дающим ему вволюшку порезвиться на лужайке сo своими четвероногими, хвостатыми приятелями и только грубо требующими работу. В негодовании он так сильно мотнул головой, что клацнуло железо. Вдруг Байсар услышал голос хозяина и встрепенулся. Xозяин что-то сказал другому двуногому, следующему на кобыле позади и ноги его слегка сдавили бока Байсара, повелевая ускорить аллюр. Байсар вздохнул и неохотно перешел на галоп, как ему было приказано. «Успеем ли до темноты?» прокричал сзади Федор. «Если поторопимся, то найдем твою хибарку засветло!» Берсенев, не поворачивая головы, гнал вперед. «Солнце сядет через три часа. Морозную ночь в лесу полном волков трудно пережить. Поспевай, Федюха!» Они помчались наметом. Через час — другой скачки по широкой, промерзшей песчаной тропе путешественники разглядели в версте перед собой обветшавшее деревянное строение, примостившееся между елей на склоне холма. Розовое вечернее небо еще было полно света, но солнце уже садилось за лесом, посылая миру свои прощальные лучи. Сумрак разливался по притихшей земле. Видя, что цель близка, они перешли на рысь, а потом на шаг, чтобы остудить лошадей. Вблизи строение оказалось маленьким, замшелым срубом с глухой, неповрежденной дверью, кирпичной трубой над крутой двускатной крышей и окном, собранным из пустых бутылок. Бутылки были разной формы, размеров и цвета — зеленые, белые и коричневые — и замазаны в промежутках потрескавшейся серой глиной. «Откуда их так много?» Берсенев начал считать стеклянные емкости. «Вино это было выпито погибшими путешественниками?» Федор не успел ответить. Леденящий душу волчий вой, от которого лошади запряли ушами, а путешественники схватились за оружие, разнесся в воздухе. «Оставлять их здесь нельзя. Они будут ночевать с нами,» глаза Берсенева скользнули по плотной стене леса, со всех сторон окружавшего их ночлег. Серые тени с горящими глазами мелькали между стволов, поджидая зазевавшихся путников. «Напои лошадей и отведи их в избу,» приказал Берсенев. «Я наберу дров.» После часа приготовлений они все вчетвером — в тесноте, да не в обиде — втиснулись в помещение. Здесь было совсем неплохо. В печке трещали березовые поленья, от горячего чая и свежесваренной пшенной каши у мужчин выступил пот на лбаx и даже лошади разомлели от жара и разлеглись на полу. Правда, вели они себя не очень хорошо — портили воздух и чихали — но животные есть животные, они в академиях не учились. Люди же, надежно подперев изнутри дверь, завалились на полатях, где крепко спали до утра. Едва стало светать они продолжили свой путь. Ночью выпал снег и дорогу угадывали под сугробами наощупь, тыкая длинными шестами. Тишина была оглушающая. Заповедный вековой лес обступал их, на обнаженных ветвях берез, осин и дубов переливались сосульки, иней сверкал на пушистых, нарядных елках, но мороз крепчал и щипал их лица, не позволяя снимать рукавицы. В упорных поисках прошел день, далеко они не ушли, но солнце стало клониться к закату. По расчетам Федора давно должны они были придти в Ольховку, но что — то не так складывалось. Берсенев подумал, что ночь под звездным небом, приютившись между стволами обмерзших деревьев, посередине этой однообразной, холодной и поблескивающей пелены могла бы стать для них фатальной, но укрытия нигде не было видно. Oни все глаза просмотрели в поисках пропавшей деревни, но кругом растилалась нетронутая, безупречная чистота снега, пересекаемая иногда цепочкой заячьих следов. Похоже, что Федор стал падать духом. Он ковылял впереди с поникшей головой и согнутой спиной, весь обмякший и удрученный, до боли в глазах всматриваясь в окружающее и ища приметы, и казалось, конца этому не будет. В правой руке его был кол, на который он опирался, левой рукой он вел за уздцы свою кобылу. Порыв холодного ветра, пронесшегося по верхам, осыпал их снежной пылью. Федор резко обернулся к Берсеневу. «Следы,» возбужденно прошептал он, указывая рукой в рваной варежке на отпечатки множества лошадиных копыт, пересекающих их путь. «Следы! В какую сторону пойдем, г-н полковник?» «Следуем за ними,» Берсенев снял винтовку с плеча и приготовил ее к бою; Федор повторил его движения. Ободренные, но предельно настороженные, они последовали за отрядом, вслушиваясь, всматриваясь, озираясь, и пытаясь предугадать еще не случившееся, пока скрытое от них минутами или часами. В белоснежном царстве деда мороза затасканная, засаленная и давно не стиранная одежда путешественников была заметна издалека. «Стой, кто идет!» услышали они злой мальчишеский голос, но никого не увидели. «Свои!» крикнул Федор не растерявшись. «Все мы тут свои,» пререкался часовой. «Говори пароль!» Федор и Берсенев переглянулись. «Отвечай, коли спрашивают!» За этим последовало угрожающее клацанье затвора. «Белая Россия!» ляпнул наобум Федор. «Врешь! Не наш ты! Ты красный или белый?! Говори контра! Ты у меня на мушке!» «Пароль — товарищ Карла Марла!» наугад крикнул Федор и нырнул под широкий дубовый ствол. Грянул выстрел, но никого не задел. «Тикать надо, это красные!» Федор бросился было к своей кобыле, но был окружен группой заросших до бровей воинственных и негодующих мужчин в овчинных полушубках и лохматых бараньих шапках. Их берданки и самопалы были нацелены на него. Находившийся неподалеку Берсенев был задержан подобным же образом. Пальцы мужиков были на спусковых крючках, их дремучие, неразвитые лица серьезны и угрожающи, они подступали ближе и ближе, готовые разорвать своих пленников на части. «Стой! Не замай! Здесь порешим или к енералу отведем?!» пробасил самый бородатый. За кучерявыми волосами трудно было разглядеть его лицо, однако сквозь густоту бровей, усищ и бороды лопатой проглядывали черные, полные гнева глаза. «Да, ведь это же Федюнька Петухов!» воскликнул один из повстанцев. «Чего же ты не признаешься? Мы тебя чуть не кокнули.» «А это ты, дядя Митяй?» оживился и заулыбался Федор. «Тебя не узнать. Вы тут в чащобе все в медведей обросли.» «Ничего, нам так теплее,» уверил его Митяй, такой же заросший как и все здоровенный мужик, отличимый от других только большой свежей заплатой на спине своего истертого полушубка. «А это кто будет?» Митяй кивнул в сторону Берсенева. «Это полковник ваш. Антонов прислал его вашим отрядом командовать,» объяснил с чувством облегчения Федор. «Про какого такого Карлу Марлу ты вспоминал?» обратился к нему тот самый до предела заросший повстанец, который недавно грозился казнить пленников на месте. Федор знал ответ. «Это самый главный большевик. Его картинки в городе на вокзале возле сортира висят. Волосатей его на свете никого нет. Oн там на углу таращится и рожей своей народ пугает. Ты, Панкрат, за него бы сошел, только по- басурмански не лопочешь.» Мужики переглянулись и засмеялись. «Леший с ним, с Марксом, а где Черепанов?» вмешался Берсенев. «Черепанов известно где — в Ольховке,» ответил словоохотливый Митяй. «Мы с ног сбились ее искать,» пожаловался Федор. «А вот она, Ольховка, недалече.» Митяй поманил их за собой в непролазную чащу. Следуя за ним и сойдя с дороги, по колено увязая в снегу, они поднырнули под мохнатые еловые лапы и через тридцать — сорок шагов оказались на опушке. Перед ними расстилалось обширное, версты две длиной прямоугольное поле. Межевые знаки и протаины, через которые проглядывал лоснящийся чернозем, покрывали его. На дальней стороне, вдоль кромки поля вытянулся ряд избушек. Из их печных труб дружно валил дым, столбами поднимаясь к низкому пасмурному небу. Большой табун лошадей сгрудился в леваде. Лужи и грязь блестели на насыщенной талой водой дороге, ведущей к жилью. Уменьшенные расстоянием множество человеческих фигур сновало между постройками. Они гоняли коней по кругу, строем маршировали по полю, крутились между домами. Со всех сторон, вековечная дубрава окружала деревню, как бы храня ее от недобрых глаз чужаков.
«Прощевайте теперича; Черепанов вон в той избе ночует,» любезно объяснил Митяй и собрался уходить. «Спасибо, друг,» помахали ему вслед, взобравшиеся на своих лошадей Берсенев и Федор. Они пересекли поле наискосок и приблизились к деревне. Навстречу им бросилась кучка всадников. Берсенев показал документы, ответил на их вопросы и попросил отвести к Черепанову. Черепанов, среднего роста, неторопливый и пожилой мужчина со степенными манерами, веснушчатым лицом и глубоко посаженными глазами, был на улице возле своей избы, занятый конем. Повидимости ему стало от работы жарко и его шинель валялась на завалинке. Одет он был в сермяжный кафтан и кавалерийские шаровары с лампасами, заправленными в сапоги. Армейская фуражка с эмблемой авиационных войск сидела на его крупной голове, поросшей коротко подстриженными, соломенными волосами. Перед ним стоял высокий, гнедой жеребец. Черепанов держал его переднюю ногу в руках и сокрушенно качал головой. «Ковать его нельзя было. Молодой еще. Копыта ему испортили,» поделился он с Берсеневым, когда тот представился. «Снимите подковы и лечите,» посоветовал полковник. «Нет на это времени. На чемоданах, так сказать, живем. Не знаем, что завтра будет.» На его невыразительном, плоском лице не проявлялось никаких чувств. «Деревня месяц назад была атакована Фриммером. Искали оружие и зерно. Старшин закопали живьем на две сажени в землю и оставили подыхать. Отряд самообороны, в силу малочисленности и плохого вооружения, не смог защитить жителей и был рассеян. Сейчас готовим пополнение.» Он повернул голову назад. «Посмотрите на этих орлов — это наши тамбовцы.» Черепанов указал на три десятка крестьян разнообразного возраста, тренирующихся невдалеке. Повстанцы в брезентовых ичигах и в сермяжных онучах с лаптями, в суконных шапках и ушанках, в полушубках и в зипунах и армяках, заросшие и небритые, со всевозможным оружием на плечах — трехлинейками, карабинами, охотничьими ружьями, револьверами всех систем, с гранатами и тесаками за поясами, с гордо поднятыми головами крепко отбивали на плацу свой чеканный шаг. «Мы пришли в Ольховку неделю после того, как советские покинули деревню. Сейчас мужики довольны; пока мы здесь — никакой продразверстки. Однако Фриммер попрежнему рыщет по Тамбовщине и убивает и грабит. Наша задача найти его и уничтожить.»
Дальнейшее произошло очень быстро, и как бы в одно мгновение. Из леса с дикими воплями выскочили всадники с красными лентами на папахах. По ним последовало несколько хаотичных выстрелов, но потом по нападающим упорно застрочил пулемет, к нему присоединился второй и третий. Наступательный порыв большевиков был задержан. Они падали с коней, но на минуту смешавшись, выравнивались и продолжали атаку, чтобы быть опять скошенными пулеметным огнем. Новые и новые сотни появлялись на околице. «Пропустили! Наши патрули пропустили! Советские их вырезали!» сетовал Черепанов. Схватив шинель, он побежал в дом и через секунду вернулся преображенным. Теперь он выглядел настоящим командиром. Глаза его горели отвагой, в уголках рта залегли решительные складки, в руке был кольт, с боку свисала шашка. «Принимай командование, Николай Иваныч!» крикнул он, вскочив на своего жеребца. Они помчались к леваде, где казаки садились на коней и строились в боевой порядок для контратаки. «Строй фронт! Трубач! По переднему уступу!» Мелодичные звуки сигнала огласили окрестности. «Шашки наголо! Вперед!» скомандовал Берсенев. С криками Ура! выставив перед собой пики полк своей массой обрушился на врага. Шла лава на лаву. Они врезались друг в друга. Перед Берсеневым замелькали горящие ненавистью глаза, разодранные в истошной ярости рты и искаженные злобой лица. Лязг стали, исступленный мат, крики боли, выстрелы, глухой перестук клинков, кромсающих человеческую плоть слились в одну дьявольскую какoфонию. Берсенев беззаветно рубил с плеча, раздавая удары направо и налево, и без устали стрелял в упор, повалив незнамо сколько врагов. Внезапно шум утих и красные исчезли. Очнулся Берсенев скачущим по полю с остатками своего полка. Байсар вынес его из битвы. Нервное возбуждение пережитого колотило его, мешая ясно мыслить. С удивлением он заметил, что не получил в жестоком бою ни одной царапины. «Стой!» закричал он и, чтобы привлечь внимание выстрелил в воздух, выпустив из своего нагана последний патрон. «Стой! Где знаменосец?!» Прыщавый, тощий подросток подскакал к нему. «Поднимай знамя! Собираемся здесь! Ждем тех, кто прорвался! Труби! Зови сюда всех!» Стройный, как камышовая тростинка, вскинул подросток свой горн. Энергичная, бодрая трель далеко разнеслась в вечереющем воздухе. Казаки, многие из них раненые, стали медленно съезжаться к своему полковнику.