Твои, Отечество, сыны
Шрифт:
Вереницей тянулись через поля женщины, старики, дети… Фронт приближался, люди уходили от фашиста. Молчаливое шествие народа Украины под защиту братской Руси…
Он бережно сложил записную книжку, крепко зажал ее в ладонях:
— Три строчки… а в памяти та незабываемая картина. Степь… И курган. Я видел, как седой старец припал к родной земле, и сознание горькой личной вины нестерпимо обожгло сердце. Тогда я и записал эти слова.
Мы стояли на новеньком шоссе перед зеленой стеной Голосеевского леса. Перед нами, если
— Тот, кто прошел дорогами войны, поймет солдатскую печаль и горечь. Мы отходили на восток. Цеплялись за каждый рубеж, за каждую мало-мальски удобную позицию. Мы дрались против танков и мотопехоты. Вырывались из «клещей», хоронили товарищей, снова занимали оборону и поднимались в контратаки. У меня в бригаде были русские и украинцы, грузины и белорусы, татары, узбеки, молдаване, но для всех нас, таких разных, Украина была доброй матерью, и тот старик у кургана был наш родной отец, а его печаль и боль были нашей общей печалью и болью.
В процессе работы над эпизодами, посвященными героической обороне Киева, — а в той незабываемой эпопее 5-я воздушно-десантная бригада занимала один из ответственных рубежей, — следовало уточнить, где именно находился КП бригады Родимцева. Добравшись к окраине Киева, мы остановили машину и взошли на крутой взгорок у Голосеевского леса.
— Какие перемены! — удивился Родимцев, осматриваясь по сторонам. — Не было этой улицы, не было шоссе…
— Послевоенный Киев, Александр Ильич, быстро растет и хорошеет.
Он согласно кивнул.
— Убеждаюсь наглядно. Тогда под ногами здесь путался непролазный кустарник… и все-таки узнаю высотку, на которой был мой командный пункт: вот за этими воротами, на усадьбе.
Он указал на молодой майский сад в белом кипении цветущих яблонь, не ведая, как знакомы и дороги были мне и тот ухоженный сад, и зеленая калитка, и светлая аллейка, ведущая к домику в глубине усадьбы.
У ворот Александр Ильич остановился:
— А позволят ли хозяева нам, незнакомцам, войти?
Я ответил уверенно:
— Позволят! — и приоткрыл калитку.
Он взглянул на меня внимательно:
— Похоже, вы здесь бывали?
— Еще сколько раз!
— И что же вас сюда приводило?
— Поэзия…
Мы несколько замешкались у входа.
— Ну, — шутливо и озабоченно обронил Родимцев, — загадочный вариант!
На аллейке послышались шаги, и я поспешил внести ясность:
— Никакой загадочности, Александр Ильич. Здесь живет и работает Депутат Верховного Совета СССР, поэт-академик Максим Фадеевич Рыльский.
Александр Ильич лишь успел удивиться:
— Подумать — какое совпадение!.. — Калитка распахнулась настежь, и бодрый, веселый, в белой вышитой сорочке, в сандалиях на босу ногу, Рыльский шагнул нам навстречу, удивленно вскинул брови:
— Гостям почет — хозяину честь…
— Вашу визитную карточку, Александр Ильич, могу заполнить и сам. Итак, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Родимцев, в прошлом воин-доброволец испанской республиканской армии, сподвижник Листера и Модесто, затем участник многих сражений Великой Отечественной войны, командир легендарной Тринадцатой гвардейской дивизии в огневые месяцы обороны Сталинграда, командир корпуса в пору нашего генерального наступления, а ныне командарм.
— Я, правду сказать, не ожидал… — смутился Родимцев, — Извините за неожиданный визит. Но, поскольку здесь, на вашей нынешней усадьбе, находился КП Пятой воздушно-десантной бригады…
Рыльский всплеснул руками:
— Вот оно что!.. Да, здесь была довольно глубокая выемка, возможно, большой окоп… Когда строили дом, землекопы ее засыпали. Теперь на том месте — красавица-яблоня.
Мы сидели на просторной веранде, и хрупкая ветка цветущего дерева осторожно тянулась к нам через перила.
Вспоминали о войне, говорили о книгах, посвященных военной теме, и тихий, задумчивый Рыльский размеренно прочитал нам «Слово о Матери-Родине».
— Подумать только, — в раздумье сказал Александр Ильич, — в горячие дни обороны Киева на этой изрытой снарядами высотке располагался командный пункт бригады воздушных десантников. А теперь — нет, я не преувеличиваю — здесь КП украинской советской поэзии.
Помнится, рассказав эпизод о героической гибели бесстрашной разведчицы из своей бригады, Родимцев заметил:
— Есть немало книг, написанных военачальниками, и книг о военачальниках. Но я не знаю книги, которую написал бы генерал о простом рядовом солдате. — И уточнил! — Да, о конкретном рядовом солдате.
Помолчав, усмехнулся:
— Быть может, солдату слишком много чести? — И тряхнул головой. — Нет, не соглашусь. Вся слава наших побед, во-первых и прежде всего — это солдатская слава.
Рыльский согласно кивнул и спросил:
— И вы, Александр Ильич, задумали книгу о солдате?
— Да. В Пятой воздушно-десантной, а затем в Тринадцатой гвардейской у меня был солдат, перед которым мне хотелось встать по стойке «смирно» и взять под козырек. Я знал многих отважнейших воинов и понимаю, что это значит — совершить подвиг. Тот солдат совершал подвиги, как самые обычные дела, а военное счастье сопутствовало ему, как оно сопутствует людям исключительно смелым. Я поражался отваге того солдата, тем более, что речь идет о женщине, вернее, о девушке, почти девочке: ее фамилия — Боровиченко, но в бригаде ее звали «Машенька из Мышеловки». Школьница, комсомолка, человек кристально чистой души, исполненный лютой ненависти к врагу. В битве на Курской дуге, отражая танковую атаку противника, Мария Боровиченко пала смертью храбрых.