Твои ровесники
Шрифт:
Советские войска входили в Германию.
Второй год в деревообделочном цехе командовал Петр Иванович-младший.
Утром обычно он уходил в контору к заместителю директора.
Там они беседовали о новых заказах, о приеме рабочих в цех, о принятых цехом и сданных заводу работах. Петр Иванович представлял отчеты, требования на материалы и каждый раз, морща лоб, заявлял:
— Вы бы, Александр Владимирович, приставили ко мне писучего человека. С грамотой у меня неладно дело. Только пять классов. Хотел на вечерние курсы, а не
— Ничего, Петр Иванович, — отвечал заместитель. — Нам с тобою не в газетах писать, а твое писание я читаю с удовольствием…
Отложив бумаги в сторону, приглашал Петра Ивановича присесть поближе и начинал большой разговор.
— Октябрьские дни приближаются, Петр Иванович. Как ты думаешь отметить их?
Петр Иванович вынимает из кармана замусоленную тетрадку, перелистывает ее и деловито говорит:
— Дело, Александр Владимирович, совсем не во мне, а в ребятах. Говорили мы с ними, подсчитывали, так, говорят, четырнадцать процентов сверх обычной выработки дадут. По цеху это набежит до 170 процентов.
Заместитель долго смотрит на мастера, улыбается и вдруг перебивает его.
— А знаешь, Петр Иванович, если тебе надеть очки, так тебя не отличить от того Петра Ивановича: у вас хватка одна, манера говорить, работать.
— Петр Иванович во! — говорит младший и показывает большой палец, — настоящий человек, а я против него мальчишка… Опять же у меня его наука. Через меня он говорит. Вот в чем наша сила.
— Значит, четырнадцать?
— Ага.
— Твердо?
— Ребята сказали… Они не подводили ни разу.
И другим тоном:
— Так не забудьте про писучего человека. Писание много времени отнимает, делу мешает… Дайте-ка листок бумаги, акт писать не на чем.
Он встает и уходит к себе в цех, а заместитель берет трубку телефона.
— Дайте директора!.. Так вот, товарищ Суворов, деревообделочный гарантирует сверх обычной выработки четырнадцать процентов.
— Мальчишка?
— Петр Иванович-младший.
— Веришь?
— Больше, чем другим… Мне иногда кажется, что там ничего не изменилось: был Петр Иванович и остался Петр Иванович, только другого возраста, но дела это не меняет. Слово Петра Ивановича-младшего — слово коллектива. Камень!
Алексей Кожевников
ТОЖЕ ДОМЕНЩИК
В тот день Петрокаменский завод не работал. Стояли все цехи, не стучали молота, не гремели железные листы, и дым из трубы валил не клубом, а тоненькой струйкой. Весь народ с утра пошел с флагами, с песнями гуртом по улицам. На площади комсомольский оркестр дул в большие медные трубы, а народ пел «Интернационал» и «Смело мы в
Климка надернул опорки, волосы прихлопнул отцовской кожаной кепкой и стриганул на площадь. Там помогал петь «Молодую гвардию», подержал за древко флаг прокатного цеха и все спрашивал у рабочих:
— Скоро ли домну открывать будут?
— Скоро, сегодня. Не вертись, стой смирно, говорить будут.
В тот день Петрокаменский завод пускал доменную печь. Она с восемнадцатого года и до двадцать пятого стояла холодная. Говорили, что в ней совы навели гнезд, а по стенкам поросли грибы. Насчет грибов было сомнительно — не легко вырасти на камне, а совы будто и вправду угнездились.
В тот день собрались все петрокаменцы, чтобы сказать домне: довольно тебе стоять пустой и холодной, довольно. Берись за свое дело, плавь нам чугун!
Были у всех петрокаменцев веселые лица, зычные голоса, легкий неусталый шаг. И понятно: доменный цех — главный в заводе, можно сказать, кормилец, он дает чугун, этот заводской хлеб, которым живут все другие цехи: мартеновский, прокатный, кузнечный. Теперь они работают на привозном чугуне, с оглядкой, с перебоями, на тормозах, а задымит своя домна, и всему заводу будет «зеленая улица» — работай без оглядки, без тормозов. Наступит конец безработице и нужде.
Собирались на площадь не только те, кто был на своих ногах, а и старые-старые старики притащились с палками, с костылями, мелюзга на руках у матерей.
Пришел и Стратон, Климкин дедушка. Куда бы уж ему, десять лет от завода отчислен на покой, а приволокся.
Увидел Стратон Климку и сказал:
— Ты, петух, здесь?! Я вот тоже еле-еле, а притопал… Домна, брат, серьезная штука. Теперь завод полным ходом, по-довоенному. А? Чувствуешь, теперь, может, и наше колесо скорей побежит.
У Климки и у Стратона плохая подошла жизнь, расхлябалась, как колесо на ухабах. Сам Стратон — девяносто лет. Климка — четырнадцать, значит, не добытчик, а рот. Сестренка Олька меньше Климки. А четвертая — Климкина мать, она и кормила всю семью.
Климка полный человек, не хуже других, и у него был отец, да всяко в жизни случается, убили отца в гражданскую войну и похоронили в братской могиле у Старик-Камня. Гора есть такая километрах в сорока от Петрокаменского.
— Пошли, пошли, а то не попадем в цех, подбирай ноги! — заторопился Стратон.
Весь народ повалил в цех. Парень клином промеж взрослых в передние ряды, где шли директор, парторг, завком и главный инженер завода. Народ обступил домну, заполнил весь цех. Не одна сотня народа стояла на заводском дворе.
Говорили начальники и рабочие, размахивали кулаками, грозились. Климка понял, что грозили Колчаку, белым, которые потушили домну.
— Сегодня, товарищи, — заговорил рабочий Буланов, назначенный мастером к домне, — забросим мы ей в пузо, домне то есть, огонь, и не дадим ему затухнуть, пусть горит все время, вечно. Не допустим до себя разруху, упадок промышленности, не допустим безработицу, и бумажку вот эту, на которой писали безработных, бросим в огонь, в домну. Гори, не нужна!..