Твои ровесники
Шрифт:
Журавлев повернул голову над коленками и из-под лба рассматривал Димку. И глаза его спрашивали:
— А как второй раз?
Димка догадался, что Журавлев все о нем знает.
— Ничего! Можно!
И Журавлев легко засмеялся.
…Так и запомнился этот вечер Димке. Белая пена на боках коня, Петька, ребята рядом с ним и счастливое чувство победы. Легкое и неповторимое. И всю жизнь ему мерить себя этой мерой, подниматься до него.
Стоял над деревней запах хлеба. У пекарни погрузили
Женщины ждали у предамбарника. Выдавали первый хлеб нового урожая.
Кладовщица разрезала булки, и горячий пар забивал дыхание. От запаха кружилась голова.
Женщины прижимали горячие краюшки, шли домой, чувствуя тепло на груди. Их лица были озарены этим теплом и задумчивы. Шурка Юргин тоже получил хлеб. Только отошел от амбара, отломил корочку, а пышный мякиш отщипнул сестренке Нюсе.
Она была в длинном платье без пояса и с босыми ногами. Пока ела хлеб, — отставала от Шурки, а закончив, быстро догоняла брата.
— Ты больше так не гляди, — говорил Шурка. — Про другое думай. Смотри, сколько осталось.
А Журавлев шел домой и свою пайку даже не тронул. Гордый.
До самой темноты расписывались колхозницы в ведомости и несли домой хлеб. И из трубы пекарни, как только исчезал дым, ложился запах подожженного помела и хлеба.
А поздно вечером уборщица тетка Ульяна вызывала женщин в контору. Председатель, с потными волосами, прилипшими ко лбу, сидел за столом.
Иван Андроныч топтался в конторе, прокашливался, встревал в председательский разговор и уходил.
На колхозном дворе были приготовлены подводы. Иван Андроныч обходил их, распутывал вожжи, перетягивал супонь, плохо завязанную женщинами.
Молодой Воронок заступил задней ногой за постромку. Это его беспокоило, и он бился в бричке, тревожа смирную кобылу.
На колхозном дворе у амбаров было сумеречно, брички темны, кони сливались с темнотой, смутно мерцали их глаза.
Иван Андроныч все не мог подступиться к заступленной постромке: того и гляди, меринок задом вскинет.
— Дядь Вань, — слышит он чей-то голос, — вы его погладьте. Он привыкнет и ногу сам даст. Он понимает…
Не успел Иван Андроныч сообразить, как Петька Журавлев сел на коленки у задних ног Воронка.
— Ногу, Воронок! Ногу!
Конь чувствовал слабые рывки ладоней и тяжело стоял. Потом рывком согнул ногу, вырвал из рук, переставил, с тщетной попыткой высвободиться. Постромка была натянута высоко и еще больше сдавила колено.
— Ногу, ногу! Кому говорят? — требовал Петька и сдавливал Воронку щиколотку.
Воронок расслабил ногу, приподнял и на Петькину ладонь даже не опирался, ждал, когда веревку перенесут через копыто.
Освобожденный, Воронок
— Но, затоптался! — уже отчужденно обругал его Петька, забыв, что только что зависел от его норова.
— Ты давай-ка, — строго сказал Иван Андроныч, осторожно наблюдавший эту сцену. — Давай-ка остерегайся с ним. Прыткий какой.
Покашлял, полез за кисетом.
— Это хорошо, что ты коня не боишься. А береженого бог бережет. Бойкий, сам налетит. Не погнал сегодня?
Иван Андроныч давно узнал Журавлева.
— Запрягли почти всех.
— Ну, ты домой иди. Мать поторопи.
— Она знает.
— Пусть поспешит.
Иван Андроныч пошел в контору. В конторе бабы поодиночке подходили к столу, садились напротив председателя на скамейку. Остальные замолкали.
— Агафья Семеновна. Собирайся на ночь. Хлеб сдавать везем. И тебе поехать придется.
— Дак куда мы денемся. Бабы главные грузчики теперь…
— С кем ребятишек-то оставишь?
— Одни побудут. Уже привыкли.
— Тогда к двенадцати подходи. Мешки еще надо насыпать.
С другой колхозницей Нарымский иначе беседовал.
— А ты, Нюсь. Что так-то… в одной кофтенке? Потеплее оденься.
— Я, председатель, жаркая… Ты-то с нами поедешь? Нет?.. А на какой подводе?
Бабы все сразу начинают смеяться. Забытым светом оживают лица, будто смех их сквозь черствую корку пробился. И лицам их больно, и страшно. Бабы своего смеха пугаются.
А что смешного? Но Журавлев догадывается о тайном смысле их смеха, и ему хочется его слушать и затаиться за печкой в темноте. У ног баб Петьки не видно.
Когда все уходят из конторы, с председателем остается Иван Андроныч.
— Сколько подвод-то набралось? — спрашивает председатель.
— Пятнадцать.
— Тебе тоже с ними надо… С конями одни женщины не справятся. Последи.
— Поеду, — говорит Иван Андроныч. — Комбайн сегодня хорошо шел. Надо отправлять. Центнеров сто пятьдесят к утру сдадим. «Новый строй» уже пятьсот сдал. Вчера его обоз видел. Сводку-то в газете читал? Не погладят нас по головке. Завтра уполномоченные нагрянут. И спросят: первый бункер себе смололи…
Иван Андроныч соскакивает со скамейки, суетится вокруг стола.
— Рысковый ты! — восхищенно поднимается его голос. Он воодушевляется от безрассудства чужой силы. Чувствует независимым и мужественным себя. И видно, что он умеет оценить чужую смелость и восхититься ею.
Но в короткое время никнет, снедаемый сомнением, и старается показать деловитость.
— А все ж ты без опыту…
И перед безразличием председателя переключает себя:
— Об чем говорить!.. Фронт, он не такому еще научит!