Творцы заклинаний

Пратчетт Терри Дэвид Джон

Матушка на мгновение оторвалась от процесса переливания воды из ведра в кувшин.

— Да, да, — резко бросила она. — Но можешь забыть о том, что я говорила, можешь забыть о здравом смысле и всем таком прочем. Иногда приходится идти туда, куда ведут обстоятельства. Полагаю, ты так или иначе отправишься в эту школу волшебников.

Эск обдумала это заявление.

— Ты хочешь сказать, это моя судьба? — спросила она.

Матушка пожала плечами.

— Что-то в этом роде. Может быть. Кто знает?

Той ночью, когда Эск уж давным-давно лежала

в постели, матушка надела шляпу, зажгла новую свечку, убрала все со стола и вытащила из тайника в кухонном шкафу небольшую Деревянную шкатулку, в которой лежали бутылочка чернил, древнее гусиное перо и несколько листков бумаги.

Каждый раз, когда приходилось сталкиваться с миром букв, матушка чувствовала себя не в своей тарелке. Ее глаза выпучились, язык высунулся наружу, на лбу бусинками выступил пот, но перо, поскрипывая, все-таки двигалось по странице, хоть и сопровождалось отдельными негромкими “зараза” и “чтоб тебя”.

Письмо звучало следующим образом, правда, данному варианту не хватает свечного воска, клякс, замарываний и жирных пятен оригинала:

* * *

“Главному Валшебнеку, Низримый Уневерсетет, здрасте, надеюсь все здаровы, я насылаю вам некаю Искорину Смитт, у ние есть задатки валшебнека, но чиво с ней дальши делать я ни знаю ана трудалюбивая девачка и чистаплотная и исче мастиритса выпалнять разнабразные работы па дому, Я нашлю с ней Дениг, жилаю вам жить долга и закончеть ваши дни в мири, астаюс ваша Исмиральда Ветравоск (дивица) Ветьма”.

* * *

Матушка поднесла письмо к свече и пробежала его критическим взглядом. Хорошее письмо получилось. Она взяла слово “разнабразный” из “Ещегодника”, который читала каждый вечер. Этот “Ещегодник” всегда предсказывал “разнабразные бетствия” и “разнабразные несчастья”. Матушка не вполне представляла себе, что это значит, но слово ей нравилось.

Матушка Ветровоск запечатала письмо свечным воском и положила на стол. “Оставлю в деревне для почтальона. Все равно завтра утром идти за новым чайником”, — решила она.

* * *

На следующее утро матушка постаралась одеться как следует — выбрала черное платье, украшенное изображениями лягушек и летучих мышей, широкий бархатный плащ (по крайней мере, материал его после тридцати лет упорной носки стал весьма смахивать на бархат) и надела полагающуюся по должности шляпу, пригвоздив ее к волосам шпильками.

Сначала матушка и Эск зашли к каменщику и заказали новый экран для очага, после чего отправились к кузнецу.

Это была продолжительная и бурная беседа. Эск вышла в сад и забралась на добрую, старую яблоню. Из дома время от времени доносились крики отца и вопли матери, а иногда надолго воцарялось молчание, означающее, что матушка Ветровоск мягко втолковывает что-то голосом, который Эск определяла для себя как голос “именно-так-и-не-иначе”. Старая ведьма могла иногда разговаривать ровным, размеренным тоном. К такому тону, наверное, прибегал сам Создатель. Неизвестно, содержалась ли

в этом голосе магия или просто головология, но он исключал всякую возможность споров и ясно давал понять, что то, о чем он говорит, в точности соответствует тому, как все должно быть.

Ветерок слегка раскачивал дерево. Эск сидела на ветке и от нечего делать болтала ногами.

Она думала о волшебниках. Они редко заходили в Дурной Зад, но о них рассказывали множество историй. Волшебники обычно мудрые, припомнила она, и очень старые, а еще они творят могущественные, сложные и таинственные чудеса. Кроме того, все они носят бороды. Поскольку все без исключения мужчины.

В данном положении вещей крылась какая-то фундаментальная проблема, которую Эск никак не могла разрешить до конца. Почему бы…

Церн и Гальта пронеслись сломя голову по дорожке и, пихая друг друга, остановились под деревом. В обращенных на сестру глазах читалась смесь восхищения и пренебрежения. Волшебники и ведьмы были объектами благоговейного почитания, но к сестрам это не относилось. Почему-то известие о том, что твоя сестра учится на ведьму, вроде как обесценивает эту почтенную профессию.

— На самом деле ты ведь не умеешь творить чары, — заявил Гальта.

— Конечно, не умеет, — подхватил Церн. — А что это за палка?

Эск оставила посох прислоненным к дереву. Церн с опаской потыкал его пальцем.

— Пожалуйста, не трогайте его, — торопливо предупредила Эск. — Он мой.

Обычно Церн реагировал на просьбы примерно с такой же отзывчивостью, как реагирует шарикоподшипник, но сейчас, к преогромному удивлению мальчика, рука его замерла на полпути к посоху.

— Не больно-то и надо, — пробормотал он, чтобы скрыть свое смущение. — Обычная старая палка…

— Это правда, что ты умеешь творить чары? — спросил Гальта. — Мы слышали, как матушка говорила об этом.

— Подслушивали у двери, — добавил Церн.

— Ты же сам только что сказал, что я ничего не умею, — беспечно отозвалась Эск.

— Так умеешь или нет? — Лицо Церна покраснело.

— Может быть.

— Не умеешь!

Эск посмотрела на него. Она любила своих братьев — когда напоминала себе, что так положено, — хотя обычно рисовала их сборищем громких воплей в штанах. Но в том, как пялился на нее Гальта, было что-то поросячье и очень неприятное, словно она нанесла ему личное оскорбление.

Она почувствовала, как по телу ее пробежала дрожь, и мир внезапно показался ей чересчур резким и отчетливым.

— Умею, — возразила она.

Гальта опустил взгляд, и глазки его сузились. Он злобно лягнул посох ногой.

— Старая палка!

Эск подумала, что сейчас он — вылитый злобствующий поросенок.

Панические вопли Церна заставили родителей и матушку броситься к задней двери и вихрем промчаться по засыпанной шлаком дорожке.

Эск с мечтательно-задумчивым видом сидела в развилке яблони. Церн прятался за деревом, и его лицо было не более чем ободком вокруг багровой, вибрирующей, надрывающейся глотки.