Творцы
Шрифт:
Доклад давался Курчатову трудно. Он исписывал страницы, потом комкал их и выбрасывал. С каким энтузиазмом он готовил первую ядерную конференцию: ничего похожего на прежнее воодушевление и в помине не было. И книгу о расщеплении ядер он писал два года назад по-иному. Что он знал тогда? Что умел? Несколько опытов, повторяющих исследования западных физиков, второстепенные новые факты — и все! А писал запоем, днем, ночами, перед обедом, после обеда, вместо обеда, — и книга, созданная с предельной быстротой, имела успех, ее цитируют, на нее ссылаются. Тогда он только начинал. Не так уж и блестяще начинал. Скромно, но солидно —
Сегодня к докладу готовился видный физик. За его плечами почти тридцать работ по ядру. Он авторитет в своей области. Об открытой им ядерной изомерии пишут за границей. Его учеников называют «курчатовцами» — складывается школа. В самый раз создателю школы поведать миру, что он создает. Будь четыре года назад такие успехи, какой бы доклад он прочитал с трибуны! Не пришлось бы Кириллу Синельникову корить его, что отмалчивается. А сейчас он и не хотел делать такого доклада, хотя и мог. Боязнь какая-то, удивленно сказал он себе. Вот уж чего никто о нем не подумает — что снедает его боязнь! Эх, размахнуться бы на широкий обзор со смелыми картинами перспектив, в стиле Иоффе, живописующего в каждой статье фантастические возможности науки! А что? Он бы нарисовал впечатляющую картину.
Курчатов снова порвал лист. Только точные данные — аппаратура, измерения, анализ, результат. И все! Что вне измеренного и реально увиденного, то от лукавого! Пусть гипотезами занимаются теоретики. Его дело маленькое — присматривайся. А увидел — расскажи.
Доклад получился четкий и деловой. Но беспокойство не прошло. В докладе чего-то не хватало. И опять Курчатов одного только не знал — чего не хватает?
Беспокойство не оставляло его и в Москве. Конференцию организовали превосходно. Прибыли и гости из-за рубежа — Вильямс и Пайерлс из Англии, Оже из Франции, Паули из Швейцарии. Друга Ландау, Пайерлса, эмигранта из Германии, женатого на ленинградке Евгении Канегиссер, советские физики знали хорошо. Нового в его докладе было мало, но ученого, пострадавшего от фашизма, встречали с симпатией.
Знаменитый Паули говорил о нейтрино, об изобретенной им, всеми признанной, но никем еще не открытой загадочной частице. Все доклады были интересны — и сообщение Франка о свечении в жидкостях под действием быстрых электронов (это явление назвали излучением Черенкова — Вавилова) и новые данные о космических лучах и теоретические исследования Ландау и Тамма и информация об опытах с нейтронами.
Курчатов слушал прекрасные речи, а недовольство росло. Даже то, что его доклад приняли хорошо, не улучшило настроения. Он никому не признавался в своем странном состоянии. Он улыбался. Улыбающийся Курчатов — это был стиль, он не мог изменить стилю. Но про себя с недоумением допытывался — что все-таки с ним происходит?
Лишь возвратившись в Ленинград, он понял, что испытывает разочарование. Начиная исследования ядра, он ожидал большего, чем получили — и не он лично, а вся мировая наука. Ученик Иоффе, он многое перенял от фантазий учителя. Он предвидел великие открытия, новые главы в науке. Великих открытий не было, шло накопление фактов, нужных, но мелких. Конференция в Москве подтвердила, что уже несколько лет ничего крупного в науке не происходит. Отсюда шло разочарование.
Вместе с тем, предчувствие необычайного не только не пропадало, но все усиливалось. За мерным накоплением мелких фактов угадывалось, что
14
Флеров вынул из кармана и с наслаждением перечел диплом. Плотная книжица устанавливала, что армия физиков мира увеличилась еще на одного квалифицированного специалиста. Дипломная работа «Резонансное поглощение нейтронов кадмием и ртутью» удалась на славу. С каким вниманием комиссия слушала защиту. Особенно когда он доказывал что кадмий не поглощает, а пожирает нейтроны: из ста частиц лишь одна проскальзывает сквозь кадмиевую пластинку. «Бездонная яма, а не фильтр!» — сказал кто-то удивленно. Удивление было равнозначно уважению.
— Теперь куда? — осведомился Давиденко, обозрев диплом от верхнего левого угла до правого нижнего. Сам он уже работал в Физтехе по полупроводникам с Иоффе и Анной Васильевной, его женой. Полупроводники, доказывал он, превосходная тематика, еще важней ядра — у ядра выходы в практику вряд ли при нашей жизни будут, а полупроводники — завтрашний день техники. Никто скептически не пожмет плечами: «А для чего, милок, стараешься? Кому это нужно?»
— Куда пошлют! — беспечно отозвался Флеров и, подумав, добавил: — В Ленинграде оставят. Куда еще?
На другой день обескураженный Флеров вертел в руках направление в харьковский Физтех. Комиссия по распределению молодых специалистов нашла, что в Харькове он будет полезней. Поразмыслив, Флеров успокоился. В Харькове мощный центр физической науки! Там ядерщики в почете. И там он получит квартиру.
От этих радужных мыслей Флеров повеселел. В самом радостном настроении он появился в харьковском Физтехе. Помощник директора — им недавно стал Латышев — пожал руку новому сотруднику, пообещал интереснейшую работу — им до крайности нужны толковые физики, но предупредил, что об отдельной квартире пока и не мечтать, квартир сотрудники института ждут по три года. Койку в общежитии он обеспечит, это в границах возможного.
— Поговорите с Тимошуком и Голобородько, — посоветовал Латышев. — Они, как и вы, занимаются нейтронами. А если потянет на высоковольтные установки, милости просим, Вальтеру и Синельникову люди нужны. Вам повезло, завтра возвращается после вынужденного отсутствия Александр Ильич Лейпунский. Поговорите с ним. Что я вам пока посоветую? Побегайте, поглядите, чего-нибудь подберете.
Флеров вошел в большую комнату. Вдоль стен стояли деревянные стойки. У стоек работники занимались сборкой и наладкой приборов. Ни беготни, ни шумных разговоров, ни песен за работой, ни споров, к которым он привык в Ленинграде. Работали чинно, старательно, без спешки. По комнате ходил человек в белых, но весьма замурзанных брюках. Он подал Флерову руку.
— Голобородько, Тимофей Архипович. Из Ленинграда? Нейтроны, говоришь? Мне подойдет. Поработаем вместе. Но не неволю. С Митей Тимошуком потолкуй, у него работешка еще интересней. — Он уловил взгляд Флерова, брошенный на его брюки, и вдруг рассердился: — Чего засматриваешься? Думаешь, у тебя чище? Темные, не видно, что налипло, а еще погрязней моих. Работа не кабинетная. Вы по скольку одежду таскаете? — язвительно поинтересовался он, переходя на «вы». — По году, по два — так? А я в мае надеваю, шестого ноября выбрасываю. Скоро подойдет дата, буду в новеньком щеголять — загляденье!