Творения. Том 2: Стихотворения. Письма. Завещание

Богослов Григорий

163.* К нему же (220)

По делу о клятве, данной Георгием Паспасинским, излагает свое мнение о клятвах.

Да дарует Бог тебя Церквам к нашей славе и к пользе многих! Ты столько осмотрителен и тверд в духовном, что делаешь более твердыми всех, которые думают о себе, что по летам имеют некоторое преимущество. Итак, поелику соблаговолил ты принять меня в участники духовного исследования, разумею по делу о клятве, какую, по-видимому, дал Георгий Паспасинский, то объявляю твоему благоговению, что у меня за мысли [по этому поводу]. Многие, по моему рассуждению, сами себя обманывают, почитая клятвами только те, которые даны с заклятиями, а писаные, но без сильных выражений, хотя и соблюдают по совести, однако же не признают за клятву. Ибо как всякая долговая расписка более обязывает, нежели простое условие, так писаную клятву будем признавать за нечто иное, а не за одну клятву. Короче сказать, клятва, по моему мнению, есть удостоверение

спросившего и доверившего. Не говорит он в оправдание, что принудил Никанор, потому что принуждением был сам закон, его связывавший; или что впоследствии одержал верх по суду, потому что самое преследование судом было уже клятвопреступлением. В этом убеждал я и брата Георгия, не придумывать предлогов к преступлениям и не выискивать причин, оправдывающих проступки, но знать, что написанное есть клятва, и плакать пред Богом и пред твоим благоговением о грехе, хотя и иначе думал он прежде, обманывая сам себя. Об этом и сам я говорил с ним; а очевидно, что если ты поговоришь, то приведешь его в большее сокрушение, как великий врач душ, и, подчинив его какому-нибудь правилу, на сколько времени заблагорассудишь, таким образом окажешь ему человеколюбие во времени. Мерой же времени будет мера раскаяния.

164. К Тимофею (88)

О себе говоря, что дело его уже кончено, просит Тимофея подвизаться за Троицу.

Всегда я – прекрасный ловец прекрасных людей (отважусь несколько сказать это); вот и твою скрывавшуюся ученость, которая в том и поставила любомудрие, чтобы оставаться в тайне, и открыл я своими наводящими на след рассуждениями, и сделал известной для других; а если сказать по-нашему, тот свет, который стоял под спудом, поставив на свещнике (Мф. 5:14), сделал общим для всех. Ибо не стану говорить о других твоих совершенствах – об учености, о благочестии, о кротости и умеренности нрава, что все иметь одному очень трудно. Но каков вот и настоящий твой поступок! И помнишь меня, и угощаешь письмами, и присовокупляешь похвалы, не с тем чтобы похвалить (понимаю твое любомудрие), но чтобы сделать меня лучшим и двинуть вперед, пристыдив тем, что оказываюсь не таким, каким ты предполагаешь. Но мое дело кончено; уступил я зависти; в безмолвии любомудрствую о Боге, наедине возношу молитвы, избавился от мирских волнений и мятежей. А ты мужайся, крепись, и по мере сил подвизайся за Троицу, и будь кротким воителем, как, видел ты, поступал и я; ибо мне не желательно, чтобы обезьяны были в славе, а львы покоились. Молись и о мне, который весьма изнемогаю, чтобы сподобиться мирного исхода, ибо к этому уже клонюсь.

165. К нему же (137)

Советует ему переносить страдания свои любомудренно.

Слышу, что ты не любомудренно ведешь себя в страдании, и не хвалю сего; ибо должно писать правду, особенно к другу и человеку, который отличается правотой. Об этом же, как сам себя уверяю, рассуждаю я весьма правильно: не хвалю ни крайней бесчувственности, ни сильной чувствительности к страданиям; первое бесчеловечно, последнее не любомудренно. Но должно идти срединным путем и показывать, что ты любомудреннее очень нетерпеливых и к человеческому ближе не в меру любомудрствующих. И если бы писал я к кому-нибудь другому, то, может быть, потребовалось бы более длинное слово: в ином надлежало бы изъявить свое сострадание, об ином дать совет, а за иное, может быть, сделать выговор; потому что соболезнование бывает достаточным средством к утешению, а больное имеет нужду в услугах здорового. Но поскольку веду речь с человеком образованным, то достаточно будет сказать следующее: займись сам собой и книгами, с которыми ты знаком, в которых много написано житий, много образов жизни, много услаждений и умягчительных средств; потому что Бог все это сопрягает одно с другим, для того, как мне кажется, чтобы скорбь не оставалась неуврачеванной и веселье – невразумленным и чтобы мы, видя в этом непостоянство и отступление от порядка, обращали взор к Нему одному. Поэтому предлагаю сие твоему страданию как правило и указатель. И если знаешь, что похвален кто-нибудь из глубоко падших под бременем печали или приобрел что-нибудь сетованием, то воспользуйся скорбью и насладись слезами. Никто не позавидует тому, что оплакивается несчастье. А если знаешь, что таких порицают и порочат, то, как говорит пословица, уврачует уязвивший, теперь же прекрасно будет сказать: уврачует уязвленный. А нам и по другим побуждениям, и по нашему закону стыдно в подобных делах подражать многим; потому что слово Божие возводит нас выше настоящего и убеждает, минуя все это, как тени и загадки, ни скорбного, ни радостного не почитать действительностью, но жить уже в ином и туда устремлять взор, знать как только одно скорбное – грех, так и одно приятное – добродетель и близкое общение с ней. Вот обаятельное врачевство, которым утоляй свои скорби, и тебе будет легче. Но думаю, что ты уже утолял и будешь утолять, хотя бы и не написал я.

166. К нему же (138)

Продолжение того же предмета.

От письма моего, чудный, вижу некоторую

пользу, даже, может быть, и не малую, как сильный целитель подобных недугов. Мой выговор изгнал из тебя скорбь, и место этой немощи заняли стыд и охота сделать мне отпор весьма остроумный и мужественный. И мне кажется, что ты, как Ахиллесовы кони у Гомера, когда кончились дни плача по Патрокле, подняв голову и стряхнув с себя пыль, снова вожделеешь равнин, оружий и случаев отличиться. Так письмо твое ко мне и блистательно, и благородно, хотя несколько и колко, если разумею тебя сколько-нибудь. Но только мужайся и любомудренно превозмогай страдания; я соглашусь, что не важное дело судить о плавающих с берега и гораздо важнее самому быть в борьбе, нежели поощрять другого на борьбу с бедствиями, разве кто скажет, что тебе и не было никакой необходимости ни вступать в борьбу, ни пускаться в море, особенно если любомудрие, хотя несколько, выше того, что было теперь с тобой. У меня же со многим и много раз, даже, думаю, целую жизнь идет брань, в которой точно ли не совсем не искусно и не без мужества и других поощряю, и сам подвизаюсь, как могут оценить это многие.

167. К Елладию (126)

Просит о надзоре за тем же Никовулом.

Вот тебе и напоминание о нашей дружбе – дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно пред всеми моими родными! Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников; а еще большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели. А это будет, если заставишь часто бывать близ тебя, особенно же если будет он знать, что ты не оставляешь его без внимания; потому что и глаз наставника есть уже безмолвный урок. Ты не состоишь у меня в долгу (если же много будет сказать это), и по духовному, как архиерей у иерея, и по ученому, как словесник у любителя словесности.

168. К Фотию (199)

Того же Сакердота поручает его попечению.

Все, что ни имеешь, мое (Ин. 16:15), – начну речь Божиим словом; говорю же: мое, не по одному общению духа, но и потому, что настоящему состоянию Церкви не мало способствовал я, пока еще заведовал делами и владел ходом обстоятельств. Ибо теперь у меня об одном забота – об отшествии, к которому собираюсь и приготовляюсь. Да будет же и мое твоим, по общению любви; а лучшее из моего стяжания – честнейший сопресвитер мой Сакердот, чрез которого и приветствую тебя и как бы сам с тобой вижусь.

169. К Стратигию (197)

О том же.

О, как мы стали разделены между собой, потому что Богу угодно так устроить дела наши! О священный дом, и совокупное жительство, и общая пристань всех боящихся Господа! Другие наслаждаются нашими благами. А мне остались одно воспоминание и ревность к приобщившимся. Но чтобы и тебе иметь часть в наших благах, знакомлю тебя с честнейшим братом и сопресвитером нашим Сакердотом, которого увидев, очень знаю это, скажешь: Григорий подлинно любитель всего прекрасного.

156. К Палладию (196)

Представляет ему пресвитера Сакердота.

Если осмеливаюсь так часто писать, причиной тому не моя дерзость, но твоя кротость. Не знаю и сытости беседовать с тобой чрез письма, потому что не могу иначе, когда Бог так устроил дела мои. Досточестнейшему сыну моему и сопресвитеру Сакердоту, которого особенно любил и люблю, искренно любомудрствующему и живущему в единении с Богом, теперь же по домашним делам отправляющемуся в город, который ради тебя стал великим, не знаю, какую большую оказать услугу, как сделав его известным твоей доброте.

171. К нему же (150)

Просит молитв его о себе.

Едва освободился я от трудов, какими обременяла меня болезнь, как притекаю к тебе, снабдителю исцеления. Ибо язык иерея, любомудрствующий о Господе, прославляет болезнующих. Поэтому соверши наилучшее священнодействие и разреши великие мои грехи, прикасаясь к жертвам Воскресения. Ибо у меня, бодрствую ли или сплю, попечение о твоих делах, и ты стал для меня добрым смычком и стройной лирой, поселившись в душе моей, после того как, написав мне тысячи писем, ты усовершенствовался в познании моей души. Но, богочестивейший, не обленись помолиться и ходатайствовать за меня, когда словом привлекаешь Слово, когда бескровным сечением рассекаешь Владычнее Тело и Кровь, вместо меча употребляя голос.

172. К Елладию, епископу Кесарийскому (105)

Благодарит за письма и за присланные символы праздника, также просит молитв его о себе.

Рад ли я твоему письму? Как было не обрадоваться, когда помнишь ты и об умерших? А еще большая благодарность за приложенные символы праздника. Но к тому, что даешь, присовокупи и то, о чем просишь. Помолись же о мне, чтобы, если это полезно, опять получить мне напоминовение и самому вспомнить праздник, а если не полезно, переселиться туда и встретить или увидеть истинный праздник там, где веселящихся всех жилище (Пс. 86:7), потому что превратностями этой жизни я уже пресыщен.