Творения. Том 2: Стихотворения. Письма. Завещание
Шрифт:
Если нужно говорить об уместности возражения святого Григория, хотя бы и в форме сатиры, именно в данном случае, то разве только по поводу рассуждения на этот счет Гренье. Если в сфере пастырско-христианских отношений своих святой Григорий, по духу Христова учения и сообразно заповеди евангельской, в борьбе со врагами противопоставлял при случае смирение, простиравшееся до самоотвержения, то в области интеллектуальной жизни и интеллектуальных интересов, в области литературного образования и на почве литературной борьбы те же качества, смирение и «молчаливое терпение презрения», едва ли могли иметь значение для него подвигов добродетели. Этот образ поведения не мог украшать его не только как «прекрасный греческий ум», но и как просвещенного представителя христианства среди общества, состоявшего из тех же «старых греческих умов». Это последнее обстоятельство, упускаемое из вида Гренье, очень важно, по нашему мнению, при суждении по затрагиваемому им вопросу. Греки, аплодировавшие художественно-поэтическим проповедям Григория и сопровождавшие свои рукоплескания пронзительным криком, поднимавшие вверх витию [631] , «жавшиеся, как пчелы» к церковно-ораторской кафедре его и даже на кровлях домов явно и скрытно записывавшие за ним увлекательные слова и речи его, – греки эти были христианами, но прежде всего – «старыми» эллинами. Гордые своим национальным образованием, избалованные своими классическими авторами, они со своей эллинской художественно-литературной жилкой и в самом христианстве искали элементов, сродных с унаследованными ими литературно-эстетическими традициями и отвечавших их природным склонностям, и в лице представителя христианства не различали, как французский профессор XIX столетия, епископа от «прекрасного греческого ума». Даже больше того, последний они и понимали лучше и увлекались им прежде всего. Святой Григорий и сам хорошо понимал импонирующее влияние своего прекрасного греческого образования на христиан из греков и ясно видел благие результаты этого влияния; он знал, что по тому времени всякая «победа» его, как «прекрасного греческого ума», была с тем вместе и «победой» его как «епископа». Он и старался поэтому не о том, чтобы устранить или ограничить свое литературно-просвещенное влияние на общество, а только о том, чтобы обратить это влияние с пользой для христианской Церкви. «Церковь находилась тогда, – говорил сам он, – в таком еще тесном положении, что
631
См.: Слово 42. Т. 1. С. 509. Ср.: № 16. «Сон о храме Анастасии». С. 268.
632
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 215. Ст. 970–975.
В силу изложенных соображений мы не удивляемся тому обстоятельству, что когда высокоавторитетного представителя греческо-христианской Церкви, который так горячо защищал для христиан классическое образование и так искренне поощрял христианских юношей читать древних авторов и изучать античную поэзию, упрекают в том, что он и сам-то мало понимает в этих классических авторах и настолько плох как поэт, что может позволить себе вызвать на литературное состязание с ним любого проходимца, – не удивляемся, что он не прибегает в данном случае к приему, какой он находил достойным себя, как ревностный служитель Божий, при побитии его камнями у алтаря Господня. Терпеливое перенесение им «угощения с камнями» в храме Божием, как выражается сам он [633] , не сопровождалось и не могло сопровождаться ничем, что бы давало, так или иначе, повод к унижению его и ко вреду самому делу его служения Церкви. Смиренное же и молчаливое перенесение позора в рассматриваемом случае могло быть истолковано в неблагоприятном для него смысле, могло компрометировать его в глазах просвещенных и словолюбивых его соотечественников, могло поселить в них если не недоверие, то недоразумение. Наоборот, блистательный отпор цинику самым приличным и уместным в данном разе оружием – бичом сатиры, был торжеством не только для «прекрасного греческого ума» – Григория, но и для Григория как умного и верного пастыря словесного стада Божия, потому что несомненно усиливал обаяние его величавой личности, которое, в свою очередь, немало способствовало уже одному количественному приросту христианства и таким образом содействовало успехам христианской Церкви в деле внешнего ее распространения.
633
Там же. С. 228. Ст. 1655.
Вообще, вопрос о том, в какой мере чисто литературный авторитет и слава святого Григория содействовали высокому обаянию среди современников личности его как представителя христианства и в какой степени служили чрез это самое успехам самой религии, хотя бы в указанном отношении, вовсе не так прост и малозначителен, чтобы можно было отделаться от него шутками даже и с остроумием французского профессора риторики.
Со стороны внутреннего содержания своего сатирическое стихотворение «Максиму» интересно для нас по характеристике взгляда святого Григория на поэтическое творчество и вдвойне интереснее еще в этом отношении потому, что автор иллюстрирует этот взгляд свой живым, наглядным, в высокой степени выразительным и типичным изображением современных ему поэтов в лице циника Максима. Не желая портить колорита этого изображения, передадим его подлинными словами.
«Что это? И ты, Максим, смеешь писать? Писать смеешь ты? Какое бесстыдство! В этом уже превзошел ты и псов.
Вот дух времени – всякий смел на все! Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и благородные, и епископы, и художники. И дерзость эта пользуется полной безнаказанностью! Откуда вдруг получил ты вдохновение? Или нечаянно напился ты прорицательных вод и начал потом источать стихи, не соблюдая даже и стихотворного размера? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул во пророках; Максим в числе писателей! Кто же после этого не пророк? Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут и болтать, и писать. Писать смеешь ты? Скажи же: чьей руки дело этот дар – писать? Не далее ведь как вчера для тебя речи были то же, что для осла лира, для быка – морская волна. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстями все приводящий в движение, или Амфион, своими бряцаниями созидающий стены. Таковы-то ныне псы, если захотят позабавиться! Верно, смелость эту вдохнули в тебя старые няньки, твои сотрудницы, заодно с тобою слагающие речи; для них, конечно, ты лебедь; для них, без сомнения, музыкальны издаваемые тобою звуки» [634] .
634
№ 41. «Максиму». С. 291–292. Ст. 1–5 и далее.
Читатель видит, что в этой шуточно-насмешливой форме святой Григорий предъявляет, в сущности, весьма серьезные требования к поэтическому искусству, выходя из совершенно правильной точки зрения на поэтическую способность как на врожденный дар поэта, а не как на внешнее только приобретение путем навыка руки («Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость…»), и еще менее – как на прихоть, доступную всякому, кому придет «охота позабавиться». Имея в виду такой серьезный и правильный взгляд святого отца на поэтическую деятельность, весьма интересно сопоставить дальнейшие в этом стихотворении слова его о себе, что «писать было так же в природе его, как в природе воды – течение, как в природе огня – жжение» [635] , с другими местами из сочинений его, свидетельствующими о том, что поэт-богослов ясно чувствовал в себе для поэтического вдохновения и деятельности «присутствие Духа Божия» [636] , что он был «органом Божиим, органом словесным, который настроил и в который ударил добрый художник – Дух» [637] . Непосредственное впечатление на читателя самих стихотворений святого Григория Богослова, совершенно гармонирующее с его теоретическим воззрением на поэтическое призвание и вполне оправдывающее его собственное признание в своей внутренней способности к поэтической деятельности, не только не позволяет нам сомневаться в том, что великий христианский писатель ничуть не ошибался, противопоставляя себя как поэта, как художника слова античным классикам, но и убеждает нас в том, что он далек был от самообольщения, требуя, чтобы ему на поприще поэтической деятельности оказана была« » [638] , «львиная милость». Уступая силе столь осязательных и решительных доказательств поэтической способности святого Григория, как непосредственному впечатлению самых творений его и его собственному искреннему и вполне сознательному признанию в этом, мы сочли себя вправе опустить без внимания в своем сочинении различные сторонние соображения и догадки ученых критиков в отношении поэтической деятельности святого отца, какими они, прямо или косвенно рассуждая об этой деятельности, старались по-своему мотивировать ее и объяснить происхождение стихотворений Григория Богослова. Исключение в этом отношении мы сделали только для одного из самых распространенных мнений, развиваемого и доказываемого некоторыми критиками в связи с соображением о периоде жизни святого отца, к какому относится его поэтическая деятельность.
635
№ 41. «Максиму».С. 292. Ст. 55–56.
«,
, /».
(«Scribis contra virum, cui schribere dedit natura,
Ut aquae dedit fluere, et igni calefacere».)
636
«И я вмещаю в себе. Духа Святого». Письмо 101. К пресвитеру Кледонию. Т. 2. С. 482.
637
Слово 43. Т. 1. С. 546. Ст. 67. Ср. также № 7. «К Немесию». С. 362. Ст. 310.
638
№ 39. «О стихах своих». С. 290. Ст. 50.
Выходя из точки зрения на стихотворения Григория как на плод не столько гения, сколько изумительного терпения, некоторые ученые (например, Флёри) полагают, что святой отец подчинял себя нелегким трудам стопосложения и размера, как одному из видов аскетических упражнений, имевших целью моральное самоумерщвление. Основанием или точкой опоры для такого странного взгляда могло служить следующее уклончивое объяснение самого поэта. «Во-первых, я желал, трудясь для других, связать таким образом свою греховность и при самом писании писать немного, вырабатывая стих» [639] . Догадка критиков, основанная на этих прикровенных словах, едва ли состоятельна как в исходной точке своей, так и в самом выводе. Степень легкости или трудности для поэта стихосложения не может быть безусловным критериумом ни художественной ценности поэтических произведений, ни внутреннего наслаждения самого поэта своим занятием. Кто хоть сколько-нибудь знаком с общей историей литературы, тот не нуждается в указаниях на примеры гениальных поэтов, которым трудно давалась обработка стиха. Невольно здесь припоминается нам рассказ о Софокле, который однажды сказал, что три стиха стоили ему трех дней. «Трех дней! – воскликнул посредственный поэт, услыхавший эти слова. – Я бы в это время написал их триста!» – «Может быть, – отвечал Софокл, – но они существовали бы только три дня». Пушкин пользуется вполне заслуженной известностью поэта, характеристическое отличие стиха которого – грация, при необыкновенной простоте и естественности. Владея стихом совершенно свободно, он безразлично относится к разным его размерам. «Но из того, что Пушкин совершенно свободно владел языком вообще, стихом в частности, не следует заключать, что стихотворения не стоили ему никакого труда. Черновые рукописи, сохранившиеся после его смерти, показывают, с какой тщательностью отделывал он свою работу, как, не довольствуясь каким-нибудь словом или рифмой, он заменял их другими, другие третьими. и не успокаивался до тех пор, пока не находил самых соответственных, необходимо принадлежащих предмету» [640] . Даже прозаические классики, отличающиеся чистотой и художественностью стиля, прилагали большое старание к обработке языка и слога. Сочинения Платона, которые кажутся нам написанными так легко и бегло, были сильно проработаны в своей кажущейся простоте, и анекдот о тринадцати различных изложениях начальной мысли «Республики», найденных в рукописях автора, вероятно, основан на факте. Из наших отечественных прозаических писателей можно указать, как на пример в том же отношении, на Тургенева. Пушкин, как и Тургенев, как и всякий другой классический поэт, без сомнения, и знал хорошо, и помнил твердо изречение Горация, обращенное к пизонам: «Вы, о кровь Помпилия, не давайте одобрения тому стихотворному произведению, которое не подвергалось продолжительной обработке и не получило совершенной формы» [641] . И это не личное мнение Горация, а мнение всей классической древности. Но в самом ли деле еще стихотворная техника так трудно давалась святому Григорию, что занятие этим предметом могло иметь значение для него морального подвига?
639
Ср.: № 39. «О стихах своих». С. 289. Ст. 35.
640
Галахов А. История русской словесности. СПб., 1879. С. 204–205.
641
Ars poёtica. V. 291 sqq.
642
La vie et les po esies de Saint Gre'goire de Nazianze par A. Grenier. ClermontFerrand. 1858. P. 122.
В связи с этим объяснением выставляется на вид и то соображение, что святой Григорий посвятил себя поэзии уже на старости лет. «Уже то обстоятельство, – говорит Ульман, – что Григорий только в глубокой старости и в аскетическом уединении от мира посвятил себя поэзии, доказывает, что в нем не было таланта и силы поэтического духа; иначе поэтический талант его, без сомнения, сказался бы раньше» [643] . По нашему мнению, то обстоятельство, что поэтическое поприще в жизни известного автора следовало за какою бы то ни было другою, положим, проповеднической, деятельностью его, еще не может служить доказательством того, чтобы автор этот не был поэтом по призванию. Это замечание тем более заслуживает внимания, когда, как в книге Ульмана, выставляемое им обстоятельство берется само по себе, как голый факт или априорное положение, без всякой связи с историческими причинами и требованиями такого именно проявления во времени двух периодов общественной деятельности нашего автора, а не другого, обратного. Мы уже не принимаем в соображение тех вовсе не исключительных случаев в жизни знаменитых поэтов, истинное призвание которых указывало им настоящую дорогу далеко не в самой ранней молодости их. А что касается мнения, ограничивающего «полноту и силу духа поэтического» только полнотой и силой физической молодости, то этому мнению нельзя отводить места в серьезной книге хотя бы ввиду следующей серии примеров из одной только греческой литературы. При полной творческой силе и деятельности поэтического таланта из греческих писателей дожили: Солон – до 80 лет, Стезихор и Анакреон – до 85; Ксенофан прожил более 100 лет и на 92-м году жизни он, по собственным словам, еще писал элегии; Симонид, Эпихарм и Софокл жили и писали до 90 лет; предание называет последним трудом старца Софокла одну из лучших пьес его, трагедию «Эдип в Колонне»; трагик Аристарх не прекращал своей литературной деятельности до 100 лет; комик Филемон, достигший 96-летнего возраста и написавший 90 пьес, работал до последнего дня своей жизни [644] . Почему же отказывать в поэтической силе святому Григорию Назианзину, который, прожив до 90–92 лет, уже на 40-м году своей жизни, по собственным словам Ульмана [645] , написал пьесу «De rebus suis»? Сорокалетний возраст при такой продолжительной жизни должен быть, напротив, временем самого высшего расцвета творческих сил и духа поэта. Ульман старается усилить свой довод указанием на то обстоятельство, что Григорий занимался поэзией «в аскетическом удалении от мира». Но кто же из двух справедливее – он ли, со своей точки зрения отрицательно истолковывающий это обстоятельство, или Штрек (Strocklh), по которому уединение святого Григория от мира представляло, напротив, самое благоприятное условие для сосредоточения духовного поэта в себе самом и для беспрепятственного выражения в стихотворениях высокопоэтического настроения души его, по которому потомуто именно в этот период жизни своей святой Григорий и предался исключительно поэтической деятельности, что период этот, сменивший полную трудов и тяжких испытаний эпоху практического общественного служения предстоятеля Церкви, представлял полную свободу, ширь и простор для полета его поэтической способности, для которой «durch die Einsamkeit selbst erst auf allen Seiten Wege geoffnet wurden» [ «через одиночество были впервые открыты все дороги»] [646] . Думаем, что объяснение Шрека ближе к делу. А что поэтическая способность родилась у Григория не вместе только со старческими годами его, а с самой жизнью его, Шрек не только не отказывается от этого мнения, а тут же, объясняя вышеприведенным соображением позднее обнаружение этой способности, прямо называет ее «die lange genahrte und verschossene dichterishe Fahigkeit» [ «долгое время сокрытую и лелеемую способность, талант»]. Это последнее замечание немецкого церковного историка очень важно в сопоставлении со свидетельством о том же других ученых. Монто, полагая, что Григорий посвятил себя поэзии для публики с 57-летнего возраста, замечает: «Без сомнения (курсив – А. Говорова), он и прежде писал время от времени стихотворения, но эта отрывочная поэзия его имела характер совершенно частного занятия и не предлагалась публике в каком-нибудь более или менее значительном сборнике» [647] . Монто, следовательно, разграничивает публичную поэтическую деятельность святого Григория Богослова и частную, внося, таким образом, новую любопытную сторону в затрагиваемом Ульманом вопросе. Еще серьезнее замечание Муратори, высказанное им в предисловии к своему изданию эпиграмм и эпитафий Григория. На основании самого характера некоторых из этих стихотворений, отображающих следы юношеского увлечения автора языческой словесностью, Муратори считает вероятнейшим происхождение их в самой ранней молодости поэта [648] К мнению Муратори очень близко подходит научная догадка Magnin`a, автора одной из популярнейших теорий в истории критики трагедии « », приписываемой святому Григорию Богослову. Время написания ее Григорием (в каком объеме и виде – другой вопрос) он отодвигает гораздо ранее эпохи возвращения Григория из Константинополя в свое отечество (381–390), к какой обыкновенно приурочиваются все стихотворения его. «Строго ученая, грамматически правильная форма трагедии побуждает, – говорит Магнин, – относить происхождение ее к ранней юности поэта, примерно – ко времени пребывания его в Афинах, где он по окончании своих студий с Василием был оставлен в университете для занятия высшей кафедры словесности. На этот-то малоизвестный период его жизни, непосредственно предшествовавший посвящению его в сан пресвитера, то есть до конца 362 года, вероятнее всего, и падает время написания им трагедии» [649] . Этой догадкой, по мнению Магнина, можно было бы объяснить и вместе оправдать и показание древнего биографа святого отца, что даровитый профессор – так как эдикт от июня 362 года возбранял христианским наставникам пользоваться в чтениях своих текстом Гомера, Эсхила или Еврипида – сумел отлично замаскировать этих классиков в своих чтениях, облачив их, так сказать, в христианское одеяние. Это объяснило бы, думает Магнин, и то, почему в трагедии более, чем в каком-нибудь из других стихотворений своих, святой Григорий Назианзин черпал из источников языческой мудрости.
643
Gregorius von Nazianz, der Theologe… von C. Ullmann. Darmstadt, 1825. P. 291.
644
Всеобщая история литературы. Под ред. Корша. Вып. IV. С. 632.
645
Там же. С. 556.
646
Christliche Kirchengeschichte von Johann Matthias Schrocokh. S. 437.
647
Revue critique, etc. P. 167–168.
648
Monitum in epitaph. v. epigr. S. Gr. PG. T. IV. с. 9–19.
649
Journal des Savants. 1849. P. 286–287.
Но для доказательства несостоятельности гипотезы, допускающей занятие святого Григория Богослова поэзией, как одним из тяжких подвигов с целью морального самоумерщвления, нам кажется, нет надобности даже выходить из пределов текста самих творений святого отца. Мы видим и непосредственно убеждаемся из них, что поэзия, напротив, служила святому Григорию великим утешением в скорбях и страданиях. «Поэзия – врачевство от скорби» – это обычное у него выражение, и силу этого врачевства он не раз испытывал в трудные минуты жизни своей [650] . А эта благодатная сила, разрешающая печаль, не может быть делом случайности, а тем более – плодом, так сказать, дисциплинарно-морального, механического упражнения в стихослагательстве. Она бывает обыкновенно естественным плодом естественного поэтического дара, каким в высшей степени и обладал святой Григорий Богослов. И подобно тому как Гете говорил о себе:
650
См. например: № 14. «О человеческой природе». С. 116–117. Ст. 125.
(«Песнь моя – как песнь свободной птицы»), – подобно тому как наш отечественный поэт находил, что призванные поэты
…рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв, —подобно им и святой Григорий лично сам находил в поэзии чистое наслаждение:
Как престарелый лебедь, Я пою в своих стихотворениях о себе самом И нахожу в них утешение; Я засыпаю под счастливые звуки своих крыльев И слагаю песнь об освобождении [651] .651
№ 39. «О стихах своих». С. 290. Ст. 55–60. См. перев. Гренье: La vie et les poesies d. S. G. de Naz. С. 125.
Поэзия была, можно сказать, инстинктивным языком его. Он «не мог удержать в себе удовольствия и делался вдохновенным», по собственному признанию его [652] , даже и в проповедях своих, и большая часть их – поэмы, которым недостает только ритма. Существенное же – сила и теплота чувства, живость, игривость, блеск и одушевленная образность – здесь налицо. А что касается до степени художественности самой формы его стихотворений, гармонии ритма, изящества вкуса в выборе метров и чисто поэтического чутья к специфическому значению каждого размера, в этом напрасно завистливые соперники поэта старались найти какой-либо предлог к упрекам ему, и не напрасно за подобные упреки получали они в ответ от него такие возражения: «Вы осуждаете размер моих стихов, но это потому, что сами вы не соблюдаете размера, пиша ямбами и производя на свет какие-то выродки стихов: какой слепец узнавал видящего?.. Не сходятся между собой пределы мидян и фригиян; не одинаков полет у галок и орлов» [653] .
652
Слово 4. Т. 1. С. 66. Ст. 17.
653
№ 39. «О стихах своих». С. 290–291. Ст. 70 и 100.