Творения
Шрифт:
9.1. Итак, я подхожу теперь к высшему благу истинной мудрости. Природа его должна быть определена следующим образом: во — первых, оно свойственно одному лишь человеку и не имеет отношения ни к одному животному; во — вторых, относится лишь к душе и не может быть связано с телом; в — третьих, никто не может его достичь без знания и добродетели. 2. Это ограничение исключает и разрушает все определения тех [вышеперечисленных] философов, ибо те определения, которые они дали, ничему такому не соответствуют. 3. Что же мне сказать, чтобы обосновать то, что я уже определил, а именно, что все философы были слепы и лишены мудрости, ибо никогда не могли ни увидеть, ни понять, ни предположить, какое высшее благо установлено для человека? 4. Анаксагор, когда у него спросили, ради чего он рожден, ответил, что ради созерцания неба и Солнца. Ответу такому весьма поразились и сочли его достойным философа. 5. Однако я считаю, что он сказал это, не думая, что ответить, лишь бы не промолчать. К тому же если бы он был разумным человеком, то должен бы был поразмышлять и обосновать это, ибо если кто не в состоянии рассуждать, тот и человеком-то не является. Мы же полагаем, что сказано это было спонтанно. 6. Рассмотрим же в трех словах, в чем и как он заблуждался. Во — первых, в том, что всю обязанность человека отнес к одним лишь глазам, связывая все ничуть не с душой, а лишь с телом. 7. Что же? Если бы он был слеп, то неужели лишился бы сущности человека, чего не может случиться без гибели души? Что же остальные части тела? Разве лишены они своих обязанностей? 8. Как же насчет того, что уши служат больше, чем глаза, ведь учение и мудрость могут восприниматься одними только ушами, а вот одними лишь глазами не могут? 9. Ты, Анаксагор, рожден ради созерцания неба и Солнца. А кто побудил тебя к этому созерцанию, и зачем нужно небу и природе вещей твое созерцание? Бесспорно, чтобы ты восхищался этим неизмеримым и удивительным творением. 10. Так признай же, что существует создатель всех вещей — Бог, Который поместил тебя в этот мир как свидетеля и хвалителя Своего творения. 11. Ты полагаешь,
13. Напротив, отвергнув все обязанности тела, сущность человека следует искать в одной лишь душе. Стало быть, не ради того мы рождаемся, чтобы видеть то, что сотворено, но чтобы сознавать, т. е. созерцать умом, самого Творца всего сущего. 14. А потому, если кто-то спросит человека, который разумно рассуждает, ради чего рожден человек, то тот без сомнения и со всей твердостью ответит, что человек рожден для почитания Бога, Который нас создал для того, чтобы мы служили Ему. 15. Служить же Богу означает не что иное, как добрыми делами сохранять и соблюдать справедливость. Но тот [Анаксагор], как человек несведущий в божественных вопросах, важное дело низвел до ничтожного, выбрав только два [творения] для своего созерцания. 16. Ведь если бы он сказал, что рожден ради любования миром, то пусть бы и открывал все, и восхищался бы во весь голос, все же не исполнил бы предназначения человека, ибо насколько душа больше тела, настолько Бог больше мира, ведь Бог и сотворил мир, и правит им. 17. Стало быть, следует не мир созерцать глазами, так как и то и другое суть тело, но следует душой созерцать Бога, поскольку Бог как Сам является бессмертным [immortalis], так [Он] захотел, чтобы и душа была вечной [sempiternum]. Созерцание же Бога заключено в почитании и служении общему Родителю рода человеческого. 18. Если философы были лишены этого и, не ведая божественного, были обращены к земле, следует полагать, что Анаксагор говорил, будто рожден для созерцания именно земли, и не видел он ни неба, ни Солнца. 19. Итак, легко понять, если быть разумным, в чем состоит человечность. Ведь что такое человечность, если не справедливость? Что такое справедливость, если не благочестие? Благочестие же — не что иное, как познание сотворившего [букв.: «родившего»] нас Бога.
10.1. Итак, высшее благо человека заключено в одной лишь религии. Ведь прочее, даже то, что считается собственно человеческим, присуще и остальным животным. 2. В самом деле, когда они между собой узнают и распознают голоса друг друга, кажется, будто они беседуют. Даже некое подобие смеха обнаруживается в них, когда во время поглаживания их за ушами они, скрыв оскал и предавшись резвости, играют либо с человеком, либо со своими самками или собственными детенышами. А разве не предаются они взаимной любви и подобию нежности? 3. Те же животные, которые делают себе запасы, прячут корм, как бы то ни было, обладают прозорливостью. Даже признаки разума обнаруживаются в безмолвных тварях. Ведь когда они ищут для себя полезное, отвергают вредное, уклоняются от опасностей, готовят себе убежища с многочисленными путями к бегству, они и в самом деле что-то осознают. 4. Может ли кто-то отрицать, что у них нет разума, когда часто они передразнивают самого человека? Ведь те, чей долг приносить мед, живя в отведенных обиталищах, укрепляют лагеря, строят себе с неописуемым мастерством жилища, служат своему царю. Не смею утверждать, есть ли в них совершенное знание. 5. Как бы то ни было, не ясно, действительно ли то, что приписывается человеку, общее у него с другими живыми тварями, но ясно [лишь то], что те не причастны религии. 6. Право же, я полагаю так, что всем животным был дан разум, но безмолвным только для сохранения жизни, человеку же и для ее продления. И поскольку в человеке разум [ratio] совершенный, он называется разумностью [sapientia], которая делает человека исключительным в том, что только ему одному дано понимать божественное. 7. На этот счет у Цицерона есть верное высказывание: «Из всех рожденных, кроме человека, нет ни одного животного, которое бы имело хоть какое-то представление о Боге. И среди самих людей нет ни одного народа столь грубого, столь дикого, который бы не знал, что нужно чтить Бога, даже если бы и не знал, какого нужно чтить Бога. 8. Из чего явствует, что Бога знает тот человек, который помнит, от кого он произошел». [309] 9. Те же философы, которые хотят освободить души от всякого страха, уничтожают также и религию и лишают человека его собственного и исключительного блага, отделяют от праведной жизни и от всякой человечности. Ибо Бог как всех живых тварей подчинил человеку, так и человека подчинил Себе. 10. Ибо в чем суть того спора философов, зачем нам следует обращать ум туда, куда направлено лицо? Если, в самом деле, нам нужно смотреть на небо, то не ради чего-то другого, а ради лишь религии. Если же религия отвергается, то мы лишаемся всякой связи с небом. [310] 11. Стало быть, нужно либо смотреть в небо, либо склоняться к земле. К земле склоняться мы, даже если бы захотели, не можем, поскольку у нас прямая фигура. 12. Следовательно, мы должны взирать в небо, чему способствует сама природа [нашего] тела. Если не подлежит сомнению, что мы должны это делать, мы должны это совершать или для того, чтобы подчиняться религии, или для того, чтобы открыть смысл небесных вещей. 3. Но открыть смысл небесных вещей мы никоим образом не можем, потому что, как я учил выше, [311] ничего подобного нельзя открыть через размышление. 14. Итак, нужно подчиняться религии, которую если кто-то не примет, сам себя склонит к земле и, следуя жизни скота, отречется от человеческой сути. 15. Стало быть, более разумны [даже более] невежественные, которые, хотя и заблуждаются в выборе религии, все же помнят о природе своей и о сотворении своем.
309
Цицерон. О законах. 1.8.24–25.
310
Ср.: Цицерон. О природе богов. 11.56.140.
311
Ср.: Сенека. О блаженной жизни. Х. З.
11.1. Итак, пусть весь род человеческий знает, что нужно иметь религию. Однако следует раскрыть, каким образом люди в ней заблуждаются. 2. Бог захотел, чтобы природа человека была такова, чтобы он жаждал и домогался двух вещей — религии и мудрости. Но люди потому заблуждаются, что принимают религию, отвергая [при этом] мудрость, или усердствуют только в достижении мудрости, отвергая [при этом] религию, в то время как одна без другой не может быть истинной. 3. И вот они впадают в разнообразные религии, но в ложные, потому что оставляют мудрость, которая их могла бы научить, что не может существовать множество богов. Или усердствуют над достижением мудрости, но ложной, потому что отвергают религию Высшего Бога, Который мог бы их наставить в знании истины. 4. Так, люди, которые принимают одно из двух, идут по окольной дороге, полной всяческих заблуждений, поскольку и служение человека, и вся истина заключены в тех двух вещах, нераздельно связанных друг с другом.
5. При этом я удивляюсь тому, что не нашлось ни одного философа, Который бы обнаружил местопребывание и обитель высшего блага. 6. Они ведь могли бы рассуждать следующим образом. Что бы ни было высшим благом, необходимо, чтобы оно было доступно для всех. Возьмем [для примера] наслаждение, которое жаждется всеми. Но оно общее у нас с другими животными, к тому же не имеет силы достоинства, достигает пресыщенности, приносит, будучи чрезмерным, вред, уменьшается с течением времени, и многие его не достигают. Ведь кто лишен богатств, число которых велико, неизбежно лишен и наслаждения. Стало быть, наслаждение не только не является высшим благом, но и благом вообще.' 7. Что же нам сказать о богатстве? Еще более оно не является высшим благом. Ведь оно выпадает на долю весьма немногих и по большей части случайно, часто его стяжают бездельники и подчас преступным образом. К тому же оно жаждется теми, кто его уже имеет. 8. Ну, а как же сама власть? И она не является высшим благом. Ибо не все люди могут властвовать, а необходимо, чтобы всем людям было доступно высшее благо. 9. Следовательно, мы должны искать что-то такое, что было бы доступно для всех. Неужели добродетель? Нельзя отрицать, что она является благом и, разумеется, благом для всех. Но если она не может быть благостной, поскольку сила ее и природа проявляются в выносливости, она не полностью является высшим благом. Будем искать иное. 10. С другой стороны, нельзя найти ничего прекраснее добродетели и ничего достойнее мудрости. Ибо если следует избегать пороков из-за их безобразия, то к добродетели следует стремиться из-за ее красоты. Что же? Но разве может случиться так, чтобы то, что является благом, то, что является достойным уважения, было лишено вознаграждения и воздаяния и было столь бесплодным, что не приносило бы никакой выгоды? 11. Тот великий труд, те усилия, то сопротивление злу, которым наполнена эта жизнь, необходимо должны вести к еще большему благу. 12. Но что это, о чем мы говорим? Разве [же это] наслаждение? Но ведь из достойного уважения не может родиться ничего позорного. Неужели богатства? Неужели власть? Но и они тленны и преходящи. Неужели слава? Неужели почет? Неужели память об имени? Но все это заключено не в самой добродетели, а в оценках и суждениях других.
13. К тому же добродетель часто и ненавидима, и подвержена злу. То благо, которое
12. 1. Но то, что ищут в качестве цели нашего рождения, то, что приносит добродетель, мы можем найти следующим образом. Есть два начала, из которых состоит человек, — душа и тело. Многое принадлежит душе, многое принадлежит телу, многое для них является общим, как, например, добродетель, которую всякий раз, когда она относится к телу, ради различения именуют твердостью. 2. Поскольку же твердость относится и к телу, и к душе, то им обоим предназначена упорная борьба, и обоим следует одерживать победу. Тело, поскольку является плотным и осязаемым, необходимо борется с крепкими же и осязаемыми врагами. Душа же, поскольку она тонкая и невидимая, сражается с теми врагами, которые также не могут быть видны. 3. Каковы же противники души, если не жадность, пороки и грехи? Если добродетель одержит над ними победу и изгонит их, душа будет чистой и незапятнанной. 4. Откуда же можно судить о том, какие плоды дает твердость души? Конечно же, по связанному и равному с ней, т. е. по крепости тела. Когда оно вступает в какое-либо состязание или битву, чего иного оно ждет от победы, если не жизни? Ведь с человеком ли, или со зверем ты будешь биться, ты будешь бороться за спасение. 5. И вот как тело, борясь за победу, стремится к тому, чтобы не погибнуть, так и душа — чтобы сохраниться. И как тело, побежденное врагами, умирает, так и душа, поверженная пороками, неизбежно погибает. 6. Что же различного между борьбой души и борьбой тела, если не то, что тело бьется за временную жизнь, а душа за вечную? 7. Если же добродетель сама по себе не благостна, поскольку, как я сказал, [312] вся ее сила заключена в перенесении зла; если все, к чему люди стремятся как к благу, она презирает; если высшая ее ступень открыта смерти, так как жизнь, которую жаждут другие, она часто отвергает, а смерть, которую прочие боятся, стойко переносит; если необходимо, чтобы она влекла за собой какое-то великое благо, так как тяготы, переносимые и претерпеваемые вплоть до смерти, не могут не быть вознаграждены; 8. если нет на земле никакой награды, достойной ее, ибо все является тленным и преходящим, что еще остается, если не признать, что она дает нечто небесное и стремится к более высокому, поскольку отклоняет низкое? А это ничем другим быть не может, кроме как бессмертием.
312
См.: III. 11.9.
9. Справедливо, стало быть, небезызвестный философ Евклид, [313] который был основателем школы мегариков, не соглашаясь с прочими, сказал, что является высшим благом то, что подобно и вечно [simile et idem semper]. [314] 10. Он, конечно, понимал, какова природа высшего блага, хотя и не раскрыл того, в чем оно заключается, т. е. что оно заключено в бессмертии и ни в чем другом, поскольку только бессмертие не может ни уменьшаться, ни увеличиваться, не изменяться. 11. Даже несведущий [в божественных вопросах] Сенека перебивает, чтобы согласиться, что нет никакой иной награды за добродетель, кроме бессмертия. Ибо восхваляя добродетель в той книге, которую он озаглавил О преждевременной смерти [De immatura morte], он сказал: «Одна лишь добродетель может одарить нас бессмертием и сделать равными богам». 12. Стоики, которым он следовал, также соглашаются, что нельзя достичь ничего благого без добродетели. Следовательно, наградой за добродетель является блаженная жизнь, если добродетель, как верно сказано, делает жизнь счастливой. 13. Стало быть, добродетели следует добиваться не ради нее самой, как они говорят, а ради блаженной жизни, которая с неизбежностью следует за добродетелью. 14. Этот ход доказательства мог бы показать им, что является высшим благом. Ведь эта сущая и телесная жизнь не может быть блаженной, так как из-за тела она порабощена злом. 15. Эпикур называет Бога блаженным и не подверженным порче, так как Он является вечным. Блаженство ведь должно быть совершенным, чтобы не было ничего, что могло бы его разрушить, уменьшить или изменить. 16. И не может считаться блаженным что-то, кроме не подверженного порче. Ничто же не бывает не подвержено порче, кроме бессмертного. Следовательно, только бессмертие блаженно, так как оно не может подвергнуться ни порче, ни разложению. 17. Если же человеку присуща добродетель, чего никто не станет отрицать, то человеком достижимо и блаженство. Ибо не может случиться так, чтобы был несчастен тот, кто исполнен добродетели. Если же человеком достижимо блаженство, то [достижимо им] и бессмертие, которое блаженно.
313
Евклид — греческий философ из Мегары (450–380 гг. до и. э.), продолжатель учения Сократа, софистов и элеатов.
314
См.: Cic. Acad. 11.42.129.
18. Итак, получается, что высшее благо — в одном лишь бессмертии, которое никакому другому животному, ни телу [человека] не свойственно. И его никто не может достичь без добродетели и мудрости, т. е. без познания Бога и без справедливости Бога. 19. Насколько стремление к нему верное, насколько оно правильное, показывает сама жажда этой вот жизни. Хотя она и временна, и полна тягот, все же ее жаждут и вожделеют все. В самом деле, ее жаждут и старики, и дети, и цари, и подданные, и мудрецы, и глупцы. 20. Ведь настолько ценным кажется Анаксагору созерцание неба и самого света, что он готов терпеть какие бы то ни было несчастья. 21. Так вот, даже если эта полная тягот и краткая жизнь признается великим благом не только для людей, но и для остальных животных, ясно, что она была бы высшим и совершенным благом, если бы не имела конца и была бы лишена всякого зла. 22. Наконец, никогда не существовало такого человека, который бы. Презрел эту краткую жизнь или предался бы смерти, не имея надежды на более д лительную жизнь. Ведь те, кто ради граждан добровольно шли на смерть, как, например, у фиванцев — Менекей, [315] у афинян — Кодр, [316] у римлян — Курций [317] и два Мура, [318] никогда бы они не предпочли смерть радостям жизни, если бы не считали, что стяжают бессмертие в глазах граждан. Хотя они и не ведали дороги бессмертия, все же добились того, чего жаждали. 23. Ибо если добродетель потому презирает богатства и состоятельность, что они хрупки, а наслаждения — потому что они кратковременны, стало быть, она презирает также хрупкую и кратковременную жизнь, потому что преследует незыблемую и вечную.
315
Менекей — сын фиванского царя Креонта, заколовший себя ради спасения родного города во время войны семерых против Фив.
316
Кодр — царь Афин, чья гибель, согласно предсказанию оракула, должна была остановить пелопоннесцев; ради спасения города Кодр, переодевшись, вышел за городские стены и пал в стычке с врагом, после чего пелопон — несцы отступили.
317
Марк Курций — римский всадник, ради того чтобы римское государство стояло вечно, бросился в образовавшийся в Городе провал (Тит Ли-| вий. История от основания Города. VII.6.1–5).
318
Публий Деций Мур — консул 340 г. до н. э., пал в войне с латинами; его сын, Публий Деций Мур, консул 295 г. до н. э., погиб в войне с этрусками, галлами, умбрами и самнитами. По словам Ливия, Деций Мур Младший принес себя в жертву, повинуясь семейному року {Тит Ливий. История от основания Города. Х.28.13).
24. Итак, само размышление, построенное по порядку и охватывающее все, приводит нас к тому исключительному и единственному благу, ради которого мы рождены. 25. Если бы это сделали философы, если бы они не предпочитали твердо упорствовать в том, что уже один раз приняли, то, конечно, они пришли бы к тому, что я только что открыл. Если этого не могли постичь те, кто убивают небесные души вместе с телами, то, тем не менее, те, кто рассуждают о бессмертии души, должны были понять, что нам предложена добродетель, чтобы, уняв страсти и подавив жажду земных благ, чистые и одержавшие победу души возвратились к Богу, т. е. к своему началу. 26. Для того ведь мы единственными из всех животных подняты для созерцания неба, чтобы мы верили, что высшее для нас благо находится вверху. 27. Для | того нам одним дана религия, чтобы мы из того узнали, что душа чело — веческая бессмертна, что она ищет и познает Бога, Который бессмер — i тен. 28. Стало быть, все философы, которые в качестве высшего блага признавали либо знание, либо добродетель, хотя и держались дороги истины, но не дошли до ее вершины. 29. Ибо эти знание и добродетель лишь вместе дают то, что они искали. Знание служит тому, чтобы мы узнавали, каким образом и куда мы должны идти, добродетель — что — бы идти. Одно без другого ни на что не способно. Ибо из знания рождается добродетель, а из добродетели — высшее благо.