Творения
Шрифт:
О милосердие Божие, о жестокосердие наше! И после столь великих преступлений Он призывает нас ко спасению. И если и тогда не хотим обратиться к лучшему, Он говорит: Если оставит жена мужа своего и выйдет за другого и после захочет возвратиться к нему: неужели он примет ее и не возгнушается? Вместо этого по еврейскому тексту (чего нет в греческих и латинских кодексах) значится: «И ты оставил Меня, но возвратись, и приму тебя, глаголет Господь». И Исаия ту же мысль высказывает почти теми же словами: Обратитесь к Тому, от Которого вы столько отпали, сыны Израиля! (Ис. 31, 6). Не Я ли, Господь? и нет иного Бога кроме Меня, Бога праведного и спасающего нет кроме Меня. Ко Мне обратитесь, и будете спасены, все концы земли, ибо я Бог, и нет иного (Ис. 45, 21–22). Вспомните прежде бывшее, от [начала] века, ибо Я Бог, и нет иного Бога, и нет подобного Мне (Ис. 46, 9). Иоиль пишет: Обратитесь ко Мне всем сердцем своим в посте, плаче и рыдании. Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши, и обратитесь к Господу Богу вашему; ибо Он благ и милосерд, долготерпелив и многомилостив и сожалеет о бедствии (Иоил. 2, 12–13). Как велико милосердие и как (так сказать) чрезмерно, неизреченно благоутробие, этому поучает нас пророк Осия, через которого Бог говорит: Как поступлю с тобою, Ефрем? Как предам тебя, Израиль? Поступлю ли с тобою, как с Адамою, сделаю ли тебе, что Севоиму? Повернулось во Мне сердце Мое, возгорелась вся жалость Моя! Не сделаю по ярости гнева Моего (Ос. 11, 8–9). Поэтому и Давид говорит в псалме: Несть в смерти поминаяй Тебе, во аде же кто исповестся Тебе (Пс. 6, 6), и в другом месте: Беззаконие мое познах и греха моего не покрых, рех: исповем на мя беззаконие мое Господеви, и Ты оставил еси нечестие сердца моего. За то помолится к Тебе всяк преподобный во время благопотребно: обаче в потопе вод многих кнему не приближатся (Пс. 31, 5–6).
Смотри,
Праведность фарисея погибает от гордости, и смирение мытаря спасается исповеданием. Через Иеремию Бог свидетельствует: Иногда Я скажу о каком–либо народе и царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если народ этот, на который Я это изрек, обратится от своих злых дел, Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему. А иногда скажу о каком–либо народе и царстве, что устрою и утвержу его; но если он будет делать злое пред очами Моими и не слушаться гласа Моего, Я отменю то добро, которым хотел облагодетельствовать его (Иер. 18, 7–10). И затем присовокупляет: Я готовлю вам зло и замышляю против вас; итак обратитесь каждый от злого пути своего и исправьте пути ваши и поступки ваши. Но они говорят: «не надейся; мы будем жить по своим помыслам, и будем поступать каждый по упорству злого своего сердца» (Иер. 18, 11–12). В Евангелии Симеон праведный говорит: Се, лежит Сей на падение и на восстание многих (Лк. 2, 34), то есть на падение грешников и на восстание кающихся. К коринфянам апостол пишет: Есть верный слух, что увас [появилось] блудодеяние, ипритом такое блудодеяние, какого не слышно даже у язычников, что некто [вместо] [жены] имеет жену отца своего. И вы возгордились, вместо того, чтобы лучше плакать, дабы изъят был из среды вас сделавший такое дело (1 Кор. 5, 1–2). И к ним же во Втором послании, выражая опасение, дабы он не был поглощен чрезмерною печалью (2 Кор. 2, 7), ободряет его и умоляет коринфян усугубить любовь к нему, чтобы погибший через кровосмешение, через покаяние получил спасение. Кто бо чист будет от скверны? Никтоже, аще и един день житие его на земли (Иов. 14, 4–5), а годы жизни грешника изочтены. Звезды нечисты пред очами Его (Иов. 25, 5); и в Ангелах Своих усматривает недостатки (Иов. 4, 18). Если на небе грех, то кольми паче на земле? Если согрешают те, кто не имеет телесного искушения, то насколько больше — мы, облеченные бренной плотью, говорящие с апостолом: Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7, 24). Ибо не живет в плоти нашей доброе и делаем не то, что хотим, но то, чего не хотим, так что дух желает делать одно, а плоть возбуждается к другому. Если некоторые называются праведными, и не только праведными, но и праведными перед очами Божиими, то называются так в смысле той праведности, окоторой выше сказано: Семь раз упадет праведник, и встанет (Притч. 24, 16), и еще: Беззаконник за беззаконие свое не падет в день обращения от беззакония своего (Иез. 33, 12).
Наконец и Захария, отец Иоанна, называемый праведным, согрешил неверием и тотчас же был наказан немотой. И Иов, изображаемый в начале книги праведным, чистым и беспорочным, впоследствии и в речи Господа, и в своей исповеди представляется грешником. Если Авраам, Исаак и Иаков, также пророки и апостолы не были свободны от греха, если к чистейшей пшенице примешивались плевелы, то что можно сказать о нас, о которых написано: Что общего у мякины с чистым зерном? говорит Господь (Иер. 23, 28). И однако мякина соблюдается для огня будущего и в этой жизни плевелы смешиваются с пшеницей, пока не придет Тот, Который имеет лопату в руке Своей и очистит гумно, чтобы собрать пшеницу в житницы и плевелы сжечь в огне гееннском.
Все это, как бы обойдя прекраснейшие луга Писаний, я хотел совокупить в одно и из красивейших цветов сплести тебе венок покаяния, чтобы ты возложил его на главу свою, взял крылья голубя, и полетел, и успокоился (см.: Пс. 54, 7), и примирился со всемилосердным Отцом. Жена твоя некогда, а теперь сестра и сослужительница рассказывала мне, что, по заповеди апостола, вы по взаимному соглашению воздержались от брачного сожития, чтобы предаться молитве; рассказывала также, что ты, как бы стоя на зыбком месте, поколебался, даже (сказать прямее) пал; а она с Моисеем вняла словам Господа: ты же стань здесь предо Мною (см.: Исх. 33, 21) и сказала о Господе: Он утвердил на камне ноги мои (см.: Пс. 39, 3); что твой дом, который не имел твердых оснований веры, пал впоследствии от вихря диавола; что ее дом стоит о Господе и не отказывает тебе в своем гостеприимстве, чтобы теперь ты соединился духовно с той, с которой прежде был соединен телесно: Соединяющийся с Господом есть один дух с Господом (1 Кор. 6, 17). Она рассказывала также, что когда вас разделило вторжение варваров и опасность пленения, то ты дал клятвенный обет тотчас или впоследствии отправиться
К Феофилу, епископу Александрийскому
Письмо твое, показывая, что ты обладаешь наследием Господа, Которой, отходя к Отцу, говорил апостолам: Мир оставляю вам, мир Мой даю вам (Ин. 14, 27), свидетельствует, что ты причастен и Его блаженства, так как именуются блаженными и миротворцы. Ты ласкаешь как отец, вразумляешь как учитель, наставляешь как первосвященник. Ты явился к нам не с наказующим жезлом, но в духе любви, кротости и смирения, так что прежде всего уже в слове своем ты отобразил смирение Христа, Который спас род смертных не перунами и громами, а плачем в яслях и молчанием на Кресте. Ибо ты читал, что сначала в прообразе Его было предсказано: Помяни, Господи, Давида и всю кротость его (Пс. 131, 1) и что потом осуществлено было в Нем Самом: Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем (Мф. 11, 29). Поэтому, многое собирая из священных книг в похвалу мира и облетая, подобно пчеле, по различным пажитям писаний, в художественном слове своем ты пожал все, что было там сладкого и направленного к миру. Итак, во время борьбы мы призываемся к миру; распущенные для плавания паруса надуты свежим ветерком твоего увещания, так что не столько недовольными и гордыми, сколько гордыми и полными устами мы пили сладкие потоки мира.
Но что же нам делать, если в нашей власти только желать мира, а не водворять оный? И хотя и желание имеет у Бога свою награду как намерение, но не совершённое дело и желающих сокрушает печалью. И апостол, зная это, говорит, что совершеннейший мир утверждается при желании той и другой стороны: Если возможно с вашей стороны, говорит он, будьте в мире со всеми людьми (Рим. 12, 18). И пророк говорит: мир, мир; и где же мир? (см.: Иер. 4, 10). Не велика заслуга и меть мир на словах и разрушать его на деле; стараться об одном, а показывать другое; на словах провозглашать согласие, на деле требовать рабства. И мы хотим мира, и не только хотим, но и просим; но мира Христова, мира истинного, мира без вражды, мира, в котором не скрывались бы ссоры, мира, который не порабощал бы как врагов, но соединял бы как друзей. Зачем порабощение мы называем миром и не даем каждому предмету своего имени? Где есть ненависть, там пусть упоминают о вражде; где любовь, там и только там пусть говорится о мире. Мы не рассекаем Церковь и не отделяемся от общения отцов, но от самых, так сказать, колыбелей напитаны млеком Православия. Ибо никто столько не принадлежит к Церкви, как тот, кто никогда не был еретиком. Но без любви мы не знаем мира, без мира не знаем общения. В Евангелии читаем: Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что–нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой (Мф. 5, 23–24). Если без мира мы не можем приносить даров своих, то не тем ли более — принимать Тело Христово? С какой совестью приступлю я к Евхаристии Христовой и буду отвечать «аминь», когда сомневаюсь в любви преподающего?
Прошу тебя терпеливо выслушать меня и истину не считать лестью. Имеет ли кто–нибудь общение с тобой против воли? Простирая руку, отворачивает ли кто–нибудь лицо и во время Святой Вечери дает ли целование Иудино? Я полагаю, что при твоем прибытии монахи не трепещут, а радуются, когда наперерыв выходят тебе навстречу и, выходя из пустынных убежищ, стараются превзойти тебя своим смирением. Кто побуждает их выходить? Не любовь ли к тебе? Кто собирает воедино рассеянных по пустыне? Не преданность ли к тебе? Ибо как отец должен любить, так отец и епископ должен быть и предметом любви, а не страха. Старая мысль: «Кого кто боится, того ненавидит; кого ненавидит, тому желает погибели» (Цицерон). Поэтому и в наших писаниях хотя начатки несовершенных полагаются в страхе, но совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4, 18). Ты не требуешь от монахов подчинения себе и оттого более подчиняешь их. Ты целуешь их, они подклоняют выи. Ты представляешь собой простого воина и требуешь вождя, как бы один в числе многих. Свобода при угнетении скоро возмущается. От свободного никто не выигрывает более, как тот, кто не принуждает к рабству. Я знаю правила Церкви; известны мне определения каждого из них, и чтением и ежедневными примерами до сих пор я многое узнал, многое испытал. Кто бьет скорпионами и думает, что персты его толще чресл отца, тот скоро расточает царство кроткого Давида (см.: 3 Цар. 12, 10–11). Римский народ не потерпел гордости и в царе. Тот вождь израильского войска, который поразил Египет десятью казнями и которому служили и небо, и земля, и моря, представляется самым кротким из всех людей, каких тогда производила земля. И потому–то он и сохранял власть в продолжение сорока лет, что высоту власти умерял смирением и кротостью. Народ готов побить его камнями, а он молился за побивающих, он даже хочет быть изглаженным из книги Божией, лишь бы не погибло вверенное ему стадо. Он хотел подражать Тому Пастырю, о Котором знал, что Он понесет на раменах Своих и заблудших овец. Пастырь добрый, говорит этот Пастырь, полагает жизнь свою за овец (Ин. 10, 11). И ученик этого доброго Пастыря желает быть отлученным за братьев своих и сродников своих по плоти, то есть израильтян (см.: Рим. 9, 3–4). И если он желает погибнуть, чтобы не погибли погибшие, то не тем ли более добрым отцам должно заботиться, чтобы не раздражать чад своих и излишней строгостью не ожесточить даже самых кротких?
Письмо требует краткости, а огорчение заставляет писать пространнее. В своем миролюбивом, как он говорит, но, как я думаю, самом язвительном письме он пишет, что я никогда не оскорблял его и не называл еретиком. Зачем же он сам оскорбляет меня, обзывая меня зараженным самой опасной болезнью и возмутителем Церкви? Зачем он, будучи раздражен другими, хочет щадить врагов и оскорблять невинного? Он говорит, что до рукоположения брата моего (Павлиниана) между ним и святым папой Епифанием не было никакого спора о догматах. Что же побуждало его всенародно рассуждать, как он сам пишет, о том, о чем никто не спрашивал? Ибо мудрость твоя знает, что споры подобного рода опасны и что безопаснее всего молчать, если почему–нибудь нет необходимости говорить о предметах важных. Справедливо ли, что он стал таким великим умом и такой рекой красноречия, что говорили, будто бы он в одном трактате о Церкви обнял все, о чем порознь о каждом предмете ученейшие люди написали бесконечные тысячи стихов? Впрочем, какое же мне до этого дело? Пусть знает тот, кто слышал, ведает тот, кто написал, и пусть он сам освободит меня от обвинения его. Я не был при этом и не слыхал. Я один из всех, даже и не я один молчал, когда многие кричали. Сравним лица истца и ответчика и поверим больше тому, кто окажется выше или по заслугам, или по жизни, или по учению.
Видишь ли, что я, как говорится, закрыв глаза, общо говорю об этом деле, не столько высказывая то, что знаю, сколько показывая то, о чем хочу умалчивать. Я понял и одобрил твою осторожность — что, заботясь о мире церковном, ты обходишь эти споры, как песни сирен, закрыв уши. С малых лет изучив Священное Писание, ты знаешь, в каком смысле нужно говорить о том или другом, знаешь, каким образом в мнениях спорных твое взвешенное слово должно и не осуждать чужого, и не отвергать своего. Но чистая вера и открытое исповедание не нуждаются в изворотах и словоизвитиях. Во что просто веруется, то должно быть и исповедуемо просто. И я легко мог возвысить голос и среди войны и вавилонских огней сказать: зачем не на то отвечают, о чем спрашивают, зачем исповедание не просто, не искренне? Оно всего боится, ограничивает, все оставляет двусмысленным, движется как будто на иглах. Но при желании и ожидании мира и во время волнения страстей, отвечает он, не спрашивают: каким образом? Его безнаказанно ругают другие, которых сам он, поруганный, поносить не смеет. Я между тем молчу: свою расчетливость теперь буду представлять или невежеством, или страхом. Что он сделает мне, если я буду его обвинять, когда он, как сам говорит, бранит меня, когда я хвалил его?