Твоя... Ваша... Навеки
Шрифт:
Ей все равно, потому что она сама хочет этого не меньше.
Я хочу.
Кожаное сиденье узковато и в придачу коротковато, прежде я и не задумывалась, сколь оно неудобно. Пространство салона, тесное, сумрачное, кажется клеткой, в которую мы сами себя загнали, в которой заперлись по своей доброй воле, однако мы оба слишком охвачены нетерпением, жаждой сильнее той, что я заметила накануне у Арсенио, чтобы размышлять и анализировать.
Целуемся урывками и каждый поцелуй больше похож на укус, жалящий, болезненный. Клеон путается в подоле верхнего платья и нижней сорочки, я пытаюсь расстегнуть его рубашку. Наконец юбки оказываются на талии, голых ног — чулки я
Пускай.
Мне это нравится, я обнимаю его, подаюсь бедрами навстречу, впиваюсь острыми коготками в мужские плечи.
Хочу быстрее. Сильнее. И неважно, что будет потом.
Волна наслаждения накатывает, приносит с собой уже известное мне чувство полноты, насыщения, жар и голод уступают место удовлетворению и ленивой сытости. Я отпускаю на время тревоги, печали и сомнения и просто лежу, не обращая внимания ни на неудобное положение, ни на раздражающее сиденье, ни на тяжесть мужского тела сверху. Когда Клеон отпускает меня, я не без труда приподнимаюсь, оправляю юбки, сажусь. Пожалуй, впредь все же стоит воздержаться от такой позы в условиях мобиля.
Инкуб тоже садится, приводит в порядок свою одежду. Заводит руку за спину, усмехается.
— Ты мне рубашку порвала.
— Разве?
— Словно кошка когтями драла.
Щупаю кончики пальцев одной руки — действительно, ногти отросли, превратились в недлинные, но все же когти.
— Извини, — теперь, когда все кончено и все получили, что хотели, мысль о собственной несдержанности, поведении, что больше пристало суккубе, рождает смущение.
Стыд.
Страх.
И растерянность — полагать ли произошедшее изменой? Или в инкубьих связках это таковой не считается?
— Вурдалак с ней, с рубашкой, — Клеон откидывается на спинку, смотрит на меня в полумраке. — Знаешь, это лучше. Намного. Просто как… даже сравнить не с чем.
Что я творю?!
— Отвези меня домой, пожалуйста, — голос не дрожит — хорошо.
— Рианн, — инкуб пытается придвинуться ближе, обнять меня, но я отталкиваю его руки, отворачиваюсь к окну.
— Пожалуйста, Лео.
— Хорошо, — шелестит рядом смиренный вздох, и Клеон оставляет меня в покое.
Занимает водительское место, снимает часть затемнения и отвозит меня обратно на нашу улицу. Там я покидаю мобиль молча, торопливо, стыдясь самой себя.
Вечером я опять фактически сбегаю из дома, торопясь покинуть его до ужина и избегая встреч и разговоров с братом. Арсенио и Байрон не скрывают своего удивления, обнаружив меня в начале улице, где я дожидаюсь их, прогуливаясь неспешным шагом вдоль оград расположенных там домов.
Но жду я не только инкубов.
Реакции, ответа, вскользь оброненной фразы, случайного взгляда — чего угодно, любого намека, подтверждающего, что Арсенио и Байрону известна правда. Что они все поняли, едва увидев меня сегодня, поняли, что я, только-только выбравшись из их объятий, тут же бросилась к их приятелю, отдалась ему без всяких сомнений и стыда и получила удовольствие не меньшее, чем с ними.
Поняли, что я всего лишь легкомысленная развратная девица, опьяненная грядущим
Однако вечер идет своим чередом, Арсенио и Байрон ведут себя как обычно, ничем не выказывая подозрений, буде таковые. Они вежливы, сдержанны со мною, хотя видно, каких усилий подчеркнутая эта любезность стоит Арсенио, сколь жадным, горящим стал взгляд его, направленный на меня. Я и растеряна, и насторожена, не знаю, чего ожидать, но по-прежнему не нахожу слов, чтобы рассказать о Клеоне самой.
На следующий день Клеон приезжает как ни в чем не бывало.
Я выхожу к нему — тоже как ни в чем не бывало. И понимаю по спокойному, уверенному выражению лица его, что моя вчерашняя холодность в конце инкуба не испугала и не остановила, что он знал, что так и будет. Что я сяду в его мобиль, мы отъедем — снова не слишком далеко, но все же подальше от глаз наших вездесущих соседей вроде госпожи Грент, — и предадимся тому самому пресловутому разврату на заднем сиденье мобиля, хаотичному и скорому, что больше подходил современной молодежи Эмирады. Мы вновь будем безуспешно сражаться с одеждой, которую нельзя снять, ловить вздохи и стоны припухшими от жадных поцелуев губами, брать и давать со страстью грубоватой, пропитанной животными наполовину инстинктами, где нет места человеческому благоразумию.
И в последующий тоже.
Тем же вечером мы с Арсенио и Байроном идем в ресторацию, на сей раз не в дорогой, пафосный чрезмерно «Бархат», но в менее популярную и более тихую «Соловушку». Здесь не столь многолюдно, как в «Бархате», цены в меню не подняты до небес сугубо ради престижа и в небольшом зале, озаренном пламенем свечей на столах, царит спокойная, ласковая атмосфера домашнего уюта. Нас ведут к нашему столику, когда я вдруг улавливаю знакомый запах и замираю, оглядываю зал. Оборотни не запоминают запах каждого человека и нечеловека, встречающегося на их пути, но запахи близких родственников, хороших друзей, членов семьи, любимых и родных отпечатываются в нашей памяти не хуже лиц, мы выделяем их в любой толпе, среди великого множества иных сторонних запахов.
— Рианн? — следовавший за мной Байрон тоже вынужденно останавливается, касается моего локтя, привлекая внимание.
Я ищу. И нахожу.
Они сидят за столиком у самой стены и свечи в серебряных подсвечниках бросают золотистые отблески на их лица. Она осторожно, украдкою посматривает по сторонам с любопытством, восторгом человека, впервые оказавшегося в подобном месте. Он же глядит лишь на нее, улыбается лишь ей и, готова поклясться, видит лишь ее.
Арсенио, заметив заминку, останавливается, оборачивается. Следит за направлением моего взгляда и усмехается.
— Ба, какие люди! Мелкий Мелтон собственной персоной, — Арсенио прищуривается чуть, с интересом присматриваясь к девушке. — А кто это с ним?
— Не знаю, — качаю я головой.
Гляжу на Финиса со спутницей, тоненькой светловолосой девушкой, совершенно мне незнакомой, и вижу застенчивого молодого человека, который с преданным немым обожанием смотрел на меня, робко, неуверенно мне улыбался, то бледнел, то краснел, заикался отчаянно, когда нам случалось беседовать наедине. Понимаю внезапно, что с той поры прошли годы, что того беззаветно влюбленного юноши давно уже нет, он стал старше, опытнее, жестче — в их с Эваном деле иначе никак, — что у Финиса были и есть другие женщины, он не хранит мне верность. В конце концов, он мужчина, а никто не ждет от мужчин, что они останутся девственниками до дня свадьбы.