Ты меня предал
Шрифт:
— Ну, — Яся хмыкнула и развела руками, — тогда вот и ответ.
Павел
Пока Динь лежала сначала в роддоме, а потом в детском отделении вместе с Аней, Павел по её просьбе перестраивал детскую. Чуть передвинул кровать, чтобы поместились кроватка и пеленальный столик — они с Динь купили это всё пару месяцев назад, когда у неё наконец закончилось настроение «лучше ничего не покупать, а то вдруг я не рожу». Это — и кучу одежды. И подгузников, которые, правда, всё равно пока не пригодятся: Аня была слишком маленькой для первого размера, ей нужен был нулевой. Он покупал этот нулевой размер
— Теперь в моём животе никого нет, — пошутила, хмыкнув. — Я боялась втыкать туда иглу, потому что внутри сидела Аня. А сейчас что угодно воткну, хоть кинжал.
Глядя на преобразившуюся детскую, Павел испытывал удивительную эйфорию и подъем душевных сил. Наконец-то! Как же хорошо, что Динь осуществила свою… нет, их мечту. Она заслужила это.
А он…
Павел до сих пор был не уверен, что заслуживает её прощения, если оно будет. Он старался изо всех сил, он сделал выводы из своего поведения, он понимал, что очень виноват — но достаточно ли этого для второго шанса? Всё-таки он разодрал сердце своей любимой Динь в клочки, чуть не убил её этим подлым уходом…
В любом случае решать должна была жена, и Павел ждал и разговора, и этого решения, зная: что бы она ни решила, он примет это решение. Не будет настаивать и просто уйдёт, если понадобится. В конце концов, судьба и так подарила ему такой подарок, как долгожданную беременность Динь, благодаря которой он смог доказать жене хотя бы немного, что не конченый мерзавец. Уже за это Павел был благодарен Богу.
Накануне выписки Динь и Ани он ходил в церковь, ставил свечки за здравие. Никогда не делал этого раньше, до расставания с женой, а потом… как-то приобщился, сходив однажды вместе с матерью — Любовь Андреевна была очень верующей. Сначала понравилось, как пахнет в церкви, какая здесь стоит тишина, и какие одухотворённые лица на иконах. Потом Павел начал ставить свечки — и за здравие, и за упокой. За Соню ставил каждый раз — пусть она и не была его дочерью, он особенно жалел эту маленькую девочку, жертву Настиной легкомысленности. И за Динь. Чтобы осуществила свою мечту.
Павел никогда не просил в своих не каноничных, но искренних молитвах прощения — это казалось ему каким-то святотатством. Зачем? Если Бог есть, он и так всё увидит в его сердце. И решит, чего он достоин, а чего нет. А Динь будет судить сама, по поступкам, по тому, что её собственное сердце подскажет. И Бог здесь ни при чём уже.
Так что пусть Динь и Аня просто будут здоровы и счастливы. Никого у Павла нет роднее, чем они…
* * *
В день выписки с самого утра Павел украсил детскую шариками, а в гостиной и на кухне поставил цветы для Динь. И, волнуясь, как подросток перед первым свиданием, поехал в роддом.
Динь вышла из детского отделения, когда Павел уже прождал в приёмном покое пару часов и не мог больше сидеть, начал ходить из угла в угол или стоять. Несколько раз писал жене, спрашивал, всё ли в порядке, и она кратко отвечала: «Да, но пока не принесли выписку».
На руках Динь держала Аню, упакованную
Павел посмотрел внутрь и испуганно выдохнул:
— Боже, какая маленькая… Я понимал, что она крошечная, но чтобы настолько…
— И это она ещё наела почти полкило, — фыркнула жена, с нежностью глядя на спящую Аню. — Видел бы ты её две с половиной недели назад, когда мы сюда только попали! Она тогда похудела, как все новорожденные, и стала совсем похожа на лягушку.
— Хорошо, что я не видел, — улыбнулся Павел, и Динь засмеялась. И что это был за смех, Господи! Он звенел колокольчиками, переливался хрустальным ручейком, вспыхивал ярчайшим солнечным светом…
Это был смех его Динь. Его счастливой и любимой феи.
— Поедем? — спросила она негромко, перехватывая конверт с Аней поудобнее. — Честно говоря, безумно домой хочется. Месяц там не была.
— Понимаю, — сказал Павел мягко. — Мы с Кнопой соскучились.
Динь промолчала, но он заметил, что её взгляд вдруг вспыхнул и рассыпался сотнями маленьких радостных искорок, осев на щеках румянцем из звёздной пыли.
20
Дина
Я честно собиралась поговорить с Пашей почти сразу, как вернёмся домой. Но жизнь, как это всегда бывает, внесла свои коррективы.
Во-первых, как только мы приехали, проснулась Аня, и её нужно было покормить, переодеть, укачать. Потом мне следовало срочно сцедить молоко — грудь уже буквально разрывалась на части. Молока у меня с самого начала было хоть залейся, сцеживала я много, но старалась не переборщить, зная: чем больше сцеживаешь, тем больше прибывает. Пока лежала в больнице, пыталась переучить Аню сосать грудь, но она начинала орать до посинения, и у меня просто не хватало на это нервов. Тяжело видеть своего долгожданного ребёнка в состоянии подобной истерики от непонимания, почему ей подсовывают не то, к чему она привыкла, и в итоге я решила использовать молокоотсос и бутылочку. Сцеживание отнимало время, но я приспособилась. И пока сидела с аппаратом, Паша тетешкал Аню.
На его лице было написано такое умиротворённое умиление, что я не могла не улыбаться. И думала: может, не сегодня? Может, завтра? Только приехали, устали все. Что изменится, если мы поговорим не в первый день дома, а чуть позже?
Я решила, что ничего, и промолчала.
Вечером Павел ушёл в большую комнату — как всегда, спать на диване, — а мы с Аней остались в детской. Она часто просыпалась, хныкала, и в итоге я всё же положила её рядом с собой, перед этим хорошенько накормив и поменяв подгузник, а потом привычно села за молокоотсос.
И тут в детскую заглянул Павел.
— Динь? — шепнул он почти неслышно. — Ты… почему не спишь?
— Ты можешь не шептать, она не проснётся, — ответила я, пристраивая грудь в воронку ручного молокоотсоса. Ночью я использовала именно ручной, а не электрический — он всё же слишком жужжал. — В больнице круглосуточный шум, гам и крики, Аня привыкла.
— Почему ты не спишь? — повторил Павел чуть громче, заходя в комнату. Он был в одних трусах, и я, скользнув взглядом по его ногам, почувствовала, как лицо заливает жаром. Гормоны… всё ещё они. — Аня спит, и ты спи.