Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове
Шрифт:
Человек с разрушающимися легкими задыхался от болезни и усталости.
А поэзия его в то же время обретала второе дыхание.
Существует распространенное мнение, что лучшие свои строки поэты создают в молодости, что с годами исчезают непосредственность и взволнованность выражения.
Но литература не футбол, не балет, даже не шахматы. Вспомним поздние взлеты Заболоцкого и Асеева, Луговского и Маршака, здравствующих Мартынова и Смелякова. Как молоды «Синяя весна», «Лад», «Лирические эпиграммы»!
И среди этих книг конечно же «Горизонт» и «Охотничий домик», открывшие
Два ангела на двух велосипедах – любовь и молодость- промчались по его последним страницам.
И сам он устремился вслед за ними, догоняя уходящий горизонт.
Я в погоне этой не устану, Мне здоровья своего не жаль, Будь я проклят, если не достану Эту убегающую даль!Да, о здоровье он думал меньше всего. Он дотягивался до новой черты, до ломаной линии гор, до той самой грани, где море переходит в небо, а в степи рождается молодой горизонт.
…Как-то после войны, зайдя к Светлову, я застал его в глубокой задумчивости. В руках он держал книжку поэта Александра Ясного «Ветер в лицо».
Ясный был его другом, земляком, они вместе начинали в Днепропетровске.
Сейчас это имя почти не известно молодежи. А люди пожилые помнят Ясного, он занимал достойное место в плеяде комсомольских поэтов.
– Бывает же такое! – сказал Светлов, листая книжку,-Послушайте, что писал Ясный в двадцать третьем году.
Он нашел нужную страничку и прочитал:
…И снова, маленький и мудрый, Я буду слушать стук колес. И ветер, друг, завьет мне в кудри Чубатый клок моих волос. И, может, щедрою рукой Подруга-осень кинет счастье, И за весну, под барабанный бой, Паду с раздробленною головой Я где-нибудь на Фридрихштрассе.Светлов помолчал, потом, пошарив на письменном столе, нашел какой-то листок.
– Вот я записал, мне сейчас сказали по телефону, в каком месте и когда погиб Ясный. Оказывается, почти на Фридрихштрассе. Во всяком случае, по дороге на Берлин. В районе Одера, в городе Гросс-Рауден, в феврале сорок пятого. Какое поразительное предвидение!
Сам Светлов не раз обращался в стихах к теме смерти. В молодости он писал о смерти со снисходительной улыбкой, а иногда шутливо полемически, как в «Живых героях». Однажды написал всерьез.
Вот эти восемь строк, так и озаглавленные – «Смерть»:
Каждый год и цветет И отцветает миндаль… Миллиарды людей На планете успели истлеть… Что о мертвых жалеть нам! Мне мертвых нисколько не жаль! Пожалейте меня! – МнеТогда до смерти ему было очень еще далеко…
Случилось временное чудо. Наступило кажущееся улучшение. Его выписали из больницы.
Светлов уехал в Переделкино. Не сиделось ему там. Стал изредка появляться в Москве.
Тот, кто был 9 мая 1964 года в писательском клубе на традиционной встрече фронтовиков, никогда не забудет, как неожиданно для всех в зале появился Светлов. Его встретили восторженно, десятки рук тянулись к его истаявшей ладони. Кто-то обнял его, очень бережно. И все подняли бокалы за его возвращение.
Сам он лишь пригубил свою рюмку. Пошутил. Посидел немного с друзьями военных лет и вскоре уехал.
В прежнее время он покинул бы праздничный стол последним.
…26 мая Светлов провел в Литературном институте беседу со студентами. Запись ее была впоследствии опубликована в «Литературной России».
Казалось, все обошлось, все налаживается. Хотелось думать, что дело идет на поправку. Хотелось верить в это.
В последний раз я видел Светлова в Доме литераторов, на концерте Марлен Дитрих. В перерыве он сидел в фойе. Броситься бы к нему, сказать что-то очень доброе, сочувственное, обнадеживающее!
Но как раз этого делать не следовало. Подчеркивать исключительность его появления не стоило.
Я заставил себя подойти к нему абсолютно спокойно, словно видеть сейчас Светлова, пожимать ему руку, слушать его – дело обычное. Мы заговорили как ни в чем не бывало. И он явно был этим доволен.
– Очень хочется курить,- сказал вдруг Светлов.- Где бы достать сигарету?
И вот тут я сплоховал, не удержался:
– Но вам ведь нельзя!
– Ах, старик Хелемский! – ответил он.- Мне теперь все можно. И этим надо пользоваться.
Ответил улыбаясь. А я вздрогнул. Значит, он знает, что обречен, знает – терять нечего.
В это время кто-то кинулся к нему с распростертыми объятиями, с шумными изъявлениями чувств, с полным набором утешений и пожеланий.
Так и есть! Светлов отстранился и недовольно поморщился:
– Вы спутали дату. Мой юбилей уже прошел.
Подбежал элегантный кинокритик:
– Ну, Мишенька, как тебе Марлен Дитрих?
– Дурачок,- покачал головой Светлов,- разве я пришел слушать Марлен Дитрих? Я пришел на всех вас поглядеть, посидеть в этом кресле… Пока еще ноги ходят.
– Ну что ты, милый! Мы тебя еще не раз увидим в этих стенах.
Светлов сказал очень тихо:
– Что бы ни было, эти стены, как минимум, еще один раз меня увидят. Но увижу ли я их?
Об этом нелегко вспоминать, но он оказался пророком.
Осенним днем того же года стены Дома литераторов увидели Светлова. Он их уже не видел.
Мучительны были последние месяцы, когда врачи ничего не могли предпринять, кроме несовершенных попыток облегчить невыносимую боль.
И вот, отстрадавший, с лицом странно помолодевшим, лежал Светлов, окруженный венками, посреди того самого зала, через который часто проходил, где сиживал на диванчике под торшером, беседуя с приятелями или следя за игрой в шахматы.