Ты следующий
Шрифт:
— Как так присутствует? — удивился я такой поэтической вольности.
— Присутствует школа, которая носит его имя.
К сожалению, отличное освещение позволяло мне увидеть и другое. Какие-то странные лодки плавали то тут, то там над головами людей. Когда я вгляделся, я увидел, что это носилки, на которых выносят потерявших сознание людей.
На этой площади была невероятная акустика. Каждый голос звенел, как колокольчик.
Первым произнес речь главный координатор Луис Гонсалес Мартурелус. После него слово предоставили Анджеле Дэвис. И наконец, встал Фидель. Он расстегнул широкий ремень с кобурой, в которой был пистолет, и бросил его на сиденье. Немного
— Что это была за толкучка в начале митинга?! Есть порядок в этой стране или нет? Вы когда-нибудь слышали о дисциплине? — После каждого вопроса Фидель делал длинные паузы, когда тишина воздействовала еще страшнее. — А может быть, вы хотите показать, что правы те, кто утверждает, будто на Кубе царит хаос? Это правда?
— Noooo! — кричала виноватая и ужаснувшаяся площадь. И тут же замолкала, чтобы понять, что хочет сказать Фидель.
— Или, может, вы просто хотели поближе разглядеть Анджелу?
Сейчас все кричали:
— Si! Fidel! Si!
— Значит, во всем виновата Анджела?!
— Noooo!
Это не было речью. Это был какой-то абсурдный и при этом вполне реальный разговор между личностью и обществом. Редкое сочетание актерского мастерства, фанатичной революционной фразеологии и навыков массового гипноза. Мне не доводилось видеть другого такого оратора-мага. А ораторов я на своем веку повидал.
Во время кульминационной паузы в драматической бездыханности площади вдруг прозвучал голосок ребенка, который сидел на плечах отца.
— Фидель! — крикнул он.
— Что? — спросил главный команданте.
Но ребенок, наверное, не знал больше ни одного слова.
— Хорошо кричишь! — продолжил Фидель. — Значит, тебя хорошо кормят. Через год будешь кричать еще лучше.
Сразу после этого Кастро продолжил тему, начатую Анджелой, которая выступала в защиту какого-то Билли Смита — политического заключенного, «пантеры», который застрелил, насколько я понял, двух полицейских.
Буквально на следующее утро Гавана проснулась в портретах этого Билли и в лозунгах в его защиту.
Когда митинг закончился, на выходе с трибуны, которая сейчас напоминала мне гигантскую гильотину, я потянул за рукав Анджелу. Мне пришлось снять белую смешную каску, чтобы она убедилась в том, что это именно я, а не какое-нибудь привидение. Пока она давала мне автограф на этом картонном символе, к нам подошел Фидель. Посмотрел он на меня с подозрением, но все-таки похлопал по плечу. Возможно, именно тогда я и заразился той страшной болезнью… Я почувствовал себя профессиональным революционером.
В пятницу утром 29 сентября я достаточно скептично вспоминал свои ночные площадные настроения. Мы гуляли по Мирамару, неторопливо бредя по Кинта Авенида и ощущая себя в царстве вечной романтики.
На обед мы зашли в ресторан «Эль патио» — дом конкистадоров напротив церкви времен Фернандо Писарро, по маршрутам которого мы собирались двигаться. Но не сразу. После обеда мы отправились в пригород San Francisco de Paula. И вот мы уже стояли перед Finca el vigia — сторожевой башней (или, иначе говоря, домом Хемингуэя). Ее
Знаменитая яхта лежала в траве, покрытая брезентом, как труп жертвы уличного инцидента. Сначала мы заглядывали в окна, но вскоре нас пропустили внутрь. Большой дом с трофеями и афишами коррид. Кабинет Эрнеста был сравнительно небольшим, и там царил хаос. Возможно, все перевернули с ног на голову уже после его смерти. Простые белые библиотечные полки, книги перемежались с коллекцией ножей. Пишущая машинка тоже стояла на полке на высоте локтей сидящего. Неужели именно здесь он и писал, стоя? Очень неудобно! Мне в это не верилось. В кабинете оказался и письменный стол, но он весь был завален сувенирами, гильзами и еще кучей всякого разного. Над ним висели ружье и львиная шкура. Кровать была просторной, но какой-то короткой. Хороших картин я не заметил, кроме одной — тарелки, расписанной Пикассо. Старая тахта. Может, именно на ней Эрнест вносил поправки в свои рукописи. Стакан с карандашами, которые его жена точила каждое утро. В туалете тоже была небольшая библиотечка. И мы поднялись на знаменитую башню, на этот печальный и слепой теперь телескоп. Оттуда была видна вся Гавана, холмы и пальмы цвета цемента.
Во дворе около огромного бассейна грелись на солнышке последние из пятидесяти девяти кошек Эрнеста. Какая-то женщина из общества защиты животных заботилась о них, но они были худыми и грязными, а может, и бешеными.
Этот хаотичный мир сторожил пожилой охранник в форме цвета хаки с кольтом на поясе. Он все время молчал и следил за нашими руками, как будто подозревал, что мы можем что-нибудь украсть. Только когда мы предложили ему сфотографироваться вместе на память, он пробурчал что-то вроде Mucho calor. Когда мы уже собирались уходить, он вдруг разговорился. Сказал, что хочет подарить мне одно из писем Хемингуэя. Я вспылил:
— Вас сюда поставили, чтобы вы охраняли эти письма, а не для того, чтобы вы их раздавали направо-налево! Дайте мне только взглянуть на мой счастливый билет.
«Подарок» оказался очень странным: пожелтевший листочек, на котором резиновой печатью рукописным шрифтом было оттиснуто следующее: «Я никогда не пишу писем. Эрнест Хемингуэй». Эта печать тоже была заказана его женой Мэри. Такие «ответы» она отправляла тем, кто присылал читательские или еще какие-нибудь излияния ее мужу. Сама печать потерялась, но осталось несколько проштампованных листов.
Я вдруг вспомнил свою первую работу. Вспомнил образцы формальных писем, какими я отвечал графоманам, выдававшим себя за «глас народа». И вот сейчас я по иронии судьбы получил такое письмо от мертвого Хемингуэя. Каким образцом мне воспользоваться, чтобы ответить на него? Пустой лист бумаги не был бы таким страшным. В небе вились стервятники.
После ужина мы прошли через шикарные апартаменты атташе по культуре и закончили свой путь в роскошной резиденции посла. (Что представлял собой знаменитый дом Хемингуэя в сравнении с этим дипломатическим дворцом!) В саду под гигантским фикусом я должен был выслушать рассказ о грандиозных планах посольства. В конце старый друг Ангел Будев отвел меня в сторону и попросил выяснить, когда я вернусь домой, не возводят ли на него напраслину. У него было такое чувство, что кто-то беспрестанно шлет на него доносы.