Ты умрешь красивой
Шрифт:
– Ваш сын тоже появляется в этой компании? – Вера старалась понять, что именно она пытается скрыть.
Моник вытянула губы в трубочку, осознав, что сболтнула лишнего.
– Знаете что, господа ищейки, – неожиданно резко заявила она и нагнулась, затушив сигарету прямо об пол, – с самого начала я была против того, чтобы сюда впутывали Тьерри. Он балбес, потому что… правильно вы сказали, потому что подросток, и в голове у него один ветер. Я против того, чтобы он путался с этим типом, и уже раз двадцать ему это запрещала! Чуяла я, что какой-нибудь фигней все кончится.
– Мадам, в ваших интересах нам все рассказать, – подал голос Эмиль.
–
– Вы боитесь, что он все-таки виноват в пропаже своих друзей.
Сердце Веры упало, она вспыхнула, ощутив, как на лбу выступили капли пота и опасно подскочила температура ушей. Господи, что он несет? Какой же грубый. Боясь увидеть последнюю степень гнева на лице Моник, Вера все же подняла на нее глаза, сделав это очень медленно, будто собиралась посмотреть в лицо Медузе Горгоне.
– Участие в преступлении – это серьезно, мадам Роллен. Надо уже сейчас искать смягчающие обстоятельства, – слова Эмиля прозвучали довольно убедительно, но все равно были произнесены не слишком вежливо.
Моник поднялась.
– Его отец вас нанял, боясь, что он станет третьим! А не для того, чтобы вы его за решетку упекли. С чего вы вообще взяли, что он принял участие в преступлении? Он, что, двух взрослых мальчишек четырнадцати-пятнадцати лет где-то насильно удерживает? Это вы хотели сказать? Или что-то еще хуже?
Она запнулась.
– Лучше присмотритесь к этому… как его! Эрику Куаду.
– Спасибо, мадам. – Эмиль качнул головой, глядя куда-то в сторону и, очевидно, не замечая, в каких чувствах та пребывает. – Вы нам очень помогли. Идемте, Вера.
Глава 4. Guilty pleasure [9]
Это было волшебное место для пятнадцатилетнего мальчишки – лавка чудес, набитая барахлом от пола до потолка, антикварный магазин, в котором стен не видать из-за обилия вещей. И где – прямо под моей квартирой в доме на углу Риволи и 29 Июля. Описать его слов не хватит. Просто вспомните лавку старьевщика из бальзаковской «Шагреневой кожи»: эти туннели, узкие проходы, углы, повороты… Лампам из бронзы, фарфоровым вазам и статуэткам, старинной мебели, книгам, одежде из разных эпох, пахнущей нафталином, там не было числа. Какие-то механизмы не то из разобранного граммофона, не то из старого радиоприемника соседствовали с репродукциями в подражание Ренессансу, египетские кошки, сделанные, разумеется, не при царствовании Эхнатона, но при Наполеоне уж точно, лежали вперемешку с велосипедами и старыми немецкими печатными машинками.
9
Постыдное удовольствие (англ.).
Столько интересных вещей я не видел никогда!
Весь Париж тащил папаше Массену старье, освобождая квартиры, которые модно было нынче обставлять в стиле минимализма. Сам он объезжал всю Францию в поисках товара.
Теперь лавки давно нет, но я вспоминаю ее с особым теплом. О эти красочные слои эпох, подобные мазкам на ранних полотнах Сезанна! Здесь даже была какая-то абстракция не то Кандинского, не то Малевича. Лавочник Массен утверждал, что это подлинник, и выставлял картину в старинной витрине из дерева и стекла. Никого и близко не подпускал, держал ее на замке, постоянно стирал с дверцы отпечатки ладоней незадачливых посетителей, поправляя картонную табличку
В воздухе здесь стоял тяжелый запах пыли и лака – папаша Массен занимался реставрацией мебели, что-то вечно шкурил, счищал, удаляя украшения, или, напротив, наклеивал какие-то завитки, покрывал особым составом какой-нибудь комод времен короля-солнца, превращая в модный шкаф, или, напротив, занимался ювелирным восстановлением секретера, принадлежащего императрице Евгении.
Шел 1997 год, я оканчивал лицей Генриха IV. Летом последний экзамен, и можно было забыть эту чертову учебу лет на сто. Я мечтал устроиться к папаше Массену взамен того алжирца не старше меня на вид. Искренне казалось, что нет большего счастья в жизни, чем владеть всем этим богатством.
Тут я задержусь, чтобы подробней описать мое знакомство с тем, кого я собирался подвинуть и кто изменил мою жизнь. Поначалу я не обращал на мальчишку никакого внимания, не знал о нем ровным счетом ничего, кроме того, что папаша Массен лупит его за малейшую провинность. Ну ко мне лавочник не посмел бы так относиться, я ведь француз, парижанин в пятом поколении, к тому же живу в центре Парижа, а мой отец – профессор Сорбонны.
Помощнику папаши Массена было лет шестнадцать. Откуда он взялся, я не знал и выяснять не собирался, пока не присмотрелся к нему пристальней и не понял, что он не так прост, каким кажется.
То был мальчишка с душой глубокого старца. Он имел удивительную способность перевоплощаться из фальшивого льстеца в галантного восточного принца. Я так до конца и не выяснил, которая из личин была его истинным «я» – трусливое пресмыкающееся с раболепски опущенной головой, обнимающее себя за локти и скруглившее спину, рыцарь печального образа или же самое страшное чудовище. Но каким бы чудовищем он ни был внутри, его душа наверняка путешествует по телам с моисеевских времен. Это был сам Дьявол, Люцифер, поставивший меня на колени, тот, кого в литературе обычно зовут воплотившимся в человеческом облике Сатаной.
Только когда хозяин лавки был рядом, этот таинственный алжирский мальчик превращался в червя. Массен бил его за все подряд, тот ходил подле него скрючившись, в вечном ожидании затрещины, молчаливо сносил брань, удары, унижение, умел смотреть таким невинным, порой тупым, порой ничтожным взглядом, что казалось, это не человек, а бездомная собака. Сначала мне стало его отчаянно жалко – беженец без документов и прав, не в состоянии постоять за себя. Я даже попробовал за него вступиться, но папаша Массен решил, что его помощник попросил меня об этом. Чтобы не видеть расправы, которую он учинил за мое заступничество, мне пришлось уйти. Но крики были слышны и на четвертом этаже.
А потом я увидел его настоящим. Едва нога хозяина за порог – а тот мог надолго уехать в поисках товара куда-нибудь в Прованс или к замкам Луары – помощник снимал маску лакея и преображался на глазах, выпрямлялся во весь рост, словно вырастал, выпивая какой-то эликсир, и превращаясь в совершенно другого человека. Взгляд прямой, голос ровный, учтивый, одежда приличная, черные волосы зачесаны назад, открытый высокий лоб философа. Лицо у него было красивым, над губой тонкая полоска черного пушка. А как изящно он изъяснялся! Какой у него был глубокий, чарующий голос, он будто выдыхал слова, хотя при лавочнике едва слышно шептал. Я потом пробовал говорить так же перед зеркалом – выходило нелепо, все равно что пытаться повторить выражение лица Моны Лизы. А тому при всей его молодости удавалось не быть смешным.