Ты умрёшь завтра

Немец Евгений

Остальные заботы участкового были мелочевыми — то бешенную собаку пристрелить, то найти родных обнаруженного по весне трупа, то изъять у закоренелого самогонщика бутыль вонючей отравы, которая в аккурат становила в коляску его мотоцикла, словно специально для бутыли была изготовлена (причем, самогонный аппарат Казимир Григорьевич всегда признавал негодным для эксплуатации, а потому не конфисковывал).

Было у Казимира Григорьевича и увлечение — охота. Но поскольку охотничьего ружья он не имел (да и заводить как-то не собирался), то на охоту ходил с проверенным табельным «Макаровым». Иногда ему даже удавалось подстрелить куропатку, а то и зайца, но позволить себе наслаждение преследования и убийства

твари божьей Казимир Григорьевич мог не часто. Всего пару раз в год, потому что за каждый израсходованный патрон необходимо было отчитаться. Так что стресс от писания отчета, сколько бешеных собак в ПГТ Красный было им изничтожено, сводил на нет удовольствие от азарта охотника.

Выслушав Ивана, Казимир Григорьевич задал пару дополнительных вопросов, сопоставил информацию с тем, что ему два часа назад рассказал почтальон Семыгин, и пришел к выводу, что оба свидетеля говорят об одной и той же женщине. Задумчиво пожевав рыжий ус, участковый Полищук спросил:

— У вашей жены, товарищ Староверцев, есть ситцевое платье с красными маками?

— Только в нем и ходит.

Казимир Григорьевич сделал умное лицо, от чего края его обслюнявленных усов воинственно оттопырились, глубоко кивнул, но продолжал молчать. Вообще-то, участковый Полищук прекрасно понимал, что ситцевое платье с красными маками никакая не примета, потому что легкая промышленность страны разнообразием своих граждан не балует, и в универсаме вряд ли наберется десяток платьев различных покроев и расцветок. То же самое можно было сказать и о резиновых сапогах — половина города была в них обута, потому что стоили они копейки, не промокали и не разваливались в первую неделю носки, а на грибок стопы никто не обращал внимания, он стриптоцидом легко лечился. Но участковому нравилось строить из себя проницательного сыщика.

Обеспокоенный молчанием участкового, Иван спросил:

— А что, вы знаете, где она?

— У подруг-родственников спрашивали?

— У нее подруг отродясь не бывало. Родственники есть какие-то дальние, так они в Приморске живут, в глаза их не видел. Тетка ее с нами, но она ни сном, ни духом. А с моими Маша не ладит.

— А скажите, товарищ Староверцев, вы жену… бьете?

Под пристальным взором участкового Иван съежился и даже отшатнулся:

— В жизни руки не поднимал! — запротестовал он.

— Чего же она от тебя сбежала, да еще и кожу с головы содрала?! — продолжал давить Полищук, добавив в голос чуток металла. — Довел женщину до белой горячки?! Кстати… Как у нее с этим делом?

— Ни-ни. Она ж родила две недели назад. Сын у нас. Никодим.

Досадуя на то, что придется таки поработать, но принимая во внимание, что Иван человек характера мягкого, а потому довести до сумасшествия кого-то попросту не способен, участковый Полищук продолжил, вернув спокойный официальный тон:

— Вы что-нибудь за ней странное в последнее время не замечали?

Иван грустно вздохнул, ответил:

— Да как на ней женился, так одно странное только и замечал. Семь лет прожили, а как чужие друг другу.

Казимир Григорьевич и вовсе проникся сочувствием к несчастному контролеру, и даже захотел как-то его ободрить. Сказал почти дружелюбно:

— Чего ж ты тогда горюешь, переживаешь? Ушла и черт с ней. У нас вон вдов куры не клюют, вполне еще сочные, аппетитные. С руками-ногами оторвут и мальца твоего пристроят.

Иван смутился, неуверенно пожал плечами, ответил:

— Да привык я к ней уже. Несчастная она женщина.

— Ну как сам себе знаешь, — Полищук пожал плечами. — Сделаем так. Коли сама сегодня не явится, завтра организуем поиск. Хотя где ее искать, ума не найду. Вокруг города сотни гектаров тайги…

На том и разошлись. Иван приободрился, и до глубокой ночи ждал супругу,

не ложился. А утром позвонил с работы в отделение милиции доложить участковому, что жена так и не объявилась. Казимир Григорьевич собрал пять дружинников, вооружился табельным оружием, и направил группу поиска в лес. Марию искали семь дней, но нашли только сапоги, да и то неизвестно, принадлежали они Староверцевой или нет.

С исчезновением супруги, Иван испытал не горе, но пустоту. Жизнь, которая уже сложилась, пусть и не так счастливо, как ему виделось в юности, вдруг потеряла источник, вернее, силу, которая заставляла существовать его именно так, и никак по-другому, и он растерялся, не мог определить, в какую сторону двигаться, к какому берегу причалить. Чтобы отвлечься от этой напасти, спрятаться от необходимости строить свою жизнь заново, Иван переключился на сына. Теперь он проводил с ним все свое свободное время.

Очень скоро Иван понял, что не испытывает к Никодиму отцовских чувств. Младенец не казался слабым и беззащитным, не нуждался в отцовской опеке, напротив, от него исходила какая-то сила, которую Мария не задумываясь окрестила бы дьявольской. В обществе Никодима Иван робел, а взгляд наследника и вовсе его пугал, но стыдясь того, что он не чувствует к ребенку отцовской привязанности, Иван заставлял себя уделять отпрыску все больше внимание. Он научился пеленать младенца и готовить детское питание, регулярно вставал среди ночи проверить, не нужно ли сменить пеленки или дать сыну воды. У родни позаимствовал детскую коляску и вечерами катал в ней Никодима по улицам, умиляя горожанок и заставляя их думать, что на весь город все же имеется одни примерный отец.

В поведение сына Иван не видел ничего необычного, потому что понятия не имел, каковым это поведение быть должно. Ивана не беспокоило то, что Никодим никогда не плакал, а если орал, то вовсе не по-младенчески, но с осознанной злостью, так, что складывалось впечатление, будто маленький негодник понимает, кому и зачем этот ор предназначен. Иван не переживал, что движения ручонок Никодима вовсе не хаотичны, но точны и рациональны, не удивлялся проницательному взору и странной жутковатой улыбке. Отца не насторожило даже то, что изо дня в день по несколько часов к ряду сын сосредоточено ползал по полу, описывая идеально ровный круг диаметром в четыре метра, что больше походило на занятие спортом, чем на младенческие забавы. А это и было занятие спортом, такой себе послеродовой реабилитационный тренинг — Никодим торопил развитие скелета, сухожилий и мышц, и когда они достаточно окрепли, встал на ноги и пошел так, словно умел ходить еще в утробе матери. Все эти странности обошли Ивана стороной, и перепугался он только тогда, когда Никодим заговорил.

За последний год Иван пристрастился к портвейну, хотя раньше старался алкоголем не злоупотреблять. Напряжение, в котором он пребывал постоянно с момента исчезновения жены, все сильнее проявлялось в ночных кошмарах, и порой доходило до того, что Иван боялся уснуть. В кошмарах ему снилось, что вокруг заводских труб вспучивается земля, пятерня Диавола вздрагивает и начинает подниматься. Вот уже видна огромная черная ладонь, затмевающая горизонт, заводские постройки разлетаются, словно картонные игрушки, земля во все стороны расходится бездонными трещинами и в них проваливаются жилые дома и люди, а рука исполина все лезет вверх, к небу, а потом изгибается в локте и прихлопывает город, словно таракана. И этот момент крушения был самым невыносимым, потому что происходил так быстро, что становился бесконечным, словно у времени есть барьер скорости, пройдя который оно в корне меняет свои характеристики. Кульминация кошмара растягивалась в вечность, Иван стоял посреди города, обездвиженный и оцепеневший, и смотрел, как на него несется карающая длань ада…