Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– Он очень трудный человек, твой муж. Он хочет иметь красивую жену и не хочет зарабатывать свои деньги…
А трудный человек шел и шел в это время без всякой цели по петербургским улицам, наполненным гуляющими. Над городом опускалась белая ночь, светлая, теплая, как бывает в июне. В такую же ночь он стоял когда-то у окна своей холостой квартиры в Коломне и, еще не изведав ни радости, ни горечи глубокого
«Этакая чепуха! И как бесконечно далеки те дни…»
Глинка вышел на Неву. Над прозрачными ее водами на дымчатом фоне неба обозначились мрачные бастионы Петропавловской крепости, словно Черномор отбросил зловещую тень на невские берега.
Пора бы вернуться домой, к рукописям, над которыми без устали трудится он. А возвратиться не было сил.
Глинка посидел на гранитной скамье. Гуляющих становилось заметно меньше.
– Михаил Иванович! Какой счастливый случай привел меня сюда!
Перед Глинкой стояла Анна Петровна Керн. Лицо ее казалось утомленным, может быть поблекшим. И в голосе, несмотря на радость встречи, слышалась затаенная грусть.
– Вот так, совершенно неожиданно, мы всегда встречаемся с вами, – говорила Анна Петровна, – а потом вы пропадаете на долгие годы. Но я никогда вас не забываю.
– Верю и низко кланяюсь, – отвечал Глинка. – А Катюша? Помнит ли она меня?
– Еще бы! Катюша так долго и напрасно вас ждала…
– И более не ждет? – Глинка страшно огорчился. – Поверьте мне, Анна Петровна, я не виновен в забывчивости. Вас так долго не было в Петербурге. Я тщетно справлялся и искал… Взяли ли вы Катюшу на лето?
– Это совершенно невозможно. Я опять уезжаю, а Катюша кончает институт.
– Как кончает? Да сколько же ей лет?
– По счастью, этого еще не нужно скрывать. Ей идет семнадцатый год.
– Семнадцатый?! – Глинка был в совершенном изумлении и долго дивился своей рассеянности.
Он проводил Анну Петровну до дому и по дороге охотно рассказывал ей о себе, о многих событиях жизни, но никак не мог понять, когда успела вырасти Катюша.
– Вероятно, и никогда не поймете, – утешила Анна Петровна. – Как и мы, обыкновенные создания, не постигнем того великого пути, который привел вас к «Сусанину». Вы знаете, –
Они подошли к дому, в котором жила Керн.
– Михаил Иванович, – оказала, прощаясь, Анна Петровна, – исполните мою просьбу. Осенью, когда я вернусь, приезжайте к нам хоть на короткую минуту.
– И вы еще просите?!
– Жизнь научила меня быть не только робкой, но и докучливой просительницей. Вот и сейчас я хлопочу за Катюшу. Отец требует ее возвращения к себе, а по закону мать, оказывается, не властна быть нераздельно с дочерью. Но я верю, что мы встретим вас осенью вместе с Катюшей.
– Прошу передать Екатерине Ермолаевне мой сердечный привет…
– И поцелуй? – перебила, улыбаясь, Анна Петровна.
– Увы! – отвечал Глинка. – Я не так рассеян, чтобы посылать поцелуи взрослым девицам. Скажите Катюше, что ее кавалер со смешной фамилией непременно придет…
Известие, сообщенное Анной Петровной, расстроило Глинку. Нет больше на свете той маленькой проказницы, к которой так лежало его сердце. Нет на свете разумницы Катюши. Вместо нее существует какая-то неизвестная семнадцатилетняя девица, да еще похожая, может быть, на всех других девиц.
«Все в жизни контрапункт, то есть противоположность», – заключил размышления Глинка. И опять болью в сердце отозвалась мысль о том, что никто не будет устраивать ему экзамен по гаммам, никто не воскликнет, всплеснув ручонками: «Блаженски хорошо!..»
Но пора было вернуться к опере-поэме о любви и верности. Пора вернуться к витязю Руслану. Ему еще предстоят жестокие битвы.
Весь дом спал. Михаил Иванович сидел за столом и медленно перебирал свои наброски. В борьбе и невзгодах рождался «Руслан». Но муза Михаила Глинки была отроду мужественна и непреклонна: ее воспитал русский народ.
Взошло раннее солнце. Первые дрожащие лучи протянулись от окна к столу. Нотные листы, над которыми трудился Глинка, вдруг вспыхнули ярким светом. Может быть, в этот час впервые прозвучала в воображении музыканта солнечная, ликующая увертюра, утверждающая победу витязя Руслана над силами мрака и зла.