Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Переводчик стал складывать свою рукопись. Мельгунов следил за быстрыми движениями его рук.
– Спору нет, Виссарион Григорьевич, важную статью избрали вы для перевода. Но в вашем изустном толковании она становится стократ серьезнее.
– Но я бы и не затратил труд на перевод, если бы не был убежден, что он сослужит пользу русским читателям.
– Жаль, что, ознакомившись с этим «Письмом энтузиаста», как значится в заголовке, наши читатели не услышат изустных комментариев переводчика! – Мельгунов взглянул на гостя. – Не большего ли энтузиаста вижу я перед собой? От всей души буду рекомендовать ваш перевод Надеждину. Кстати, соотечественник наш и приятель мой,
Гость собрался уходить. Хозяин дружески проводил его и, прощаясь, как будто невзначай опросил:
– Простите за нескромное любопытство, – как называлась написанная вами драма, столь тягостно повлиявшая на вашу университетскую карьеру?
– Я назвал ее «Дмитрий Калинин». – Гость нахмурился. – Но, право, я не люблю вспоминать о ней. Если человек не родился художником, единственное спасение его состоит в том, чтобы осознать свою ошибку и не повторять ее.
Слуга закрыл за Виссарионом Белинским дверь. Мельгунов провел этот вечер в полном одиночестве. Сидел за письменным столом и размышлял. Еще один представитель молодого поколения появился в этой комнате. Сдается, этот исключенный студент не похож на прочих.
Долго пребывал в рассеянности писатель-музыкант, потом разыскал письмо Глинки. Ну да, так и есть: черт знает кто составляет его общество! Да чем же занят он в Италии?..
Глава четвертая
В Италии съехалось трое молодых музыкантов из разных стран. Из Германии прибыл Феликс Мендельсон, уже получивший почетное признание на родине. Франция прислала Гектора Берлиоза, удостоенного римской премии за симфоническое сочинение. Из России явился Глинка. У него не было консерваторского диплома, никто не венчал его лаврами.
Русскому путешественнику, прибывшему в Милан, и следовало, очевидно, прежде всего обратиться к профессорам музыки, которыми так богата эта страна. Сам синьор Базили, директор Миланской консерватории, изъявил согласие давать ему уроки контрапункта. Ученый муж начал с головоломных упражнений, похожих на упражнения в алгебре, и обещал перейти к задачам еще более увлекательным.
Ученик был внимателен, но в свою очередь находил, что все эти схоластические ребусы не имеют отношения к живой музыке. В один из назначенных для занятий дней русский синьор, столь щедро плативший за науку, вовсе не явился к профессору. Франческо Базили, несмотря на потерю гонорара, самодовольно улыбнулся: он так и знал! Только избранные достигают цели! Не каждый достоин чести быть учеником взыскательного синьора Базили. Профессор был неподкупно строг не только к иностранцам, но даже к соотечественникам. Одному из них, по имени Джузеппе Верди, профессор через какой-нибудь год и вовсе откажет в приеме в Миланскую консерваторию, определив у экзаменующегося полное отсутствие музыкальных способностей.
Пусть же коснеет в своем невежестве русский синьор! Профессор нагрузился фолиантами и отправился на очередную лекцию в консерваторию, а Михаил Глинка остался в скромной своей комнате, которую он снимал на шумной улице Corso porta Renza у почтенной вдовы, промышлявшей сдачей квартир самым разношерстным жильцам.
Неподалеку высится знаменитый собор. Его белые мраморные стены сверкают на фоне прозрачного неба. К собору непрерывной чередой идут церковные процессии. Позлащенные хоругви и красные плащи участников шествия создают ослепительную игру красок. А в недрах собора, в мрачном
Вокруг собора, на площади и по всем улицам Милана маршируют австрийские войска. Целый корпус чужеземцев стоит здесь. Так учат итальянцев покорности завоевателям.
Победители строят в свою честь пышные триумфальные ворота. Неуклюжее сооружение, по мнению австрийского императора, должно символизировать счастливое настоящее и будущее Италии.
А в музеях хранятся творения Леонардо да Винчи и Рафаэля. Величие прошлого еще больше оттеняет ничтожество настоящего.
Австрийские офицеры ходят толпами по улицам Милана, и сами миланцы кажутся среди них чуть ли не пришельцами.
Но так повелось с приезда русского артиста, что комната его каждый вечер наполнялась миланцами. Среди них не было никого из городской знати. Сюда не заглядывали прославленные певцы из миланских театров – ни Рубини, ни Паста. Многие из гостей русского синьора никак не могли похвастать положением в обществе. Прежде всего это были квартиранты той самой почтенной вдовы, у которой жил Глинка с певчим Ивановым. Синьора не была придирчива. У нее находили кров и ничтожный писец, и разорившийся торговец, и девушки, работавшие в соседней таверне, и изобретатель чудодейственного снадобья, наконец люди, питавшиеся просто от счастливого случая, если его величество случай соблаговолит обернуться заработком.
Но все это пестрое общество с увлечением отдавалось музыке. Каждый знал множество песен, которые звучат под благостным небом Италии с утра до ночи и с ночи до утра.
Глинка радушно угощал гостей. С каждым днем их сходилось все больше и больше. Гости пели, не заставляя себя просить. Русский синьор внимательно слушал. Разумеется, это вовсе не походило на занятия строгим контрапунктом или на посещение консерваторских классов. Но, повидимому, Михаил Глинка считал, что это имеет большее отношение к музыке, чем занятия с профессором Базили. Однако мало ли чудили в Италии русские синьоры, выбравшись из своих снегов?
Музыкант, прибывший из Германии, жил в Милане совсем иначе. Феликс Мендельсон Бартольди, похожий на степенного пастора, торопливо проходил по шумным улицам, сдерживая сострадательную улыбку. Жалкая страна, все величие которой похоронено в прошедших веках! Жалкая толпа, довольствующаяся незамысловатой песней!
Мендельсон спешил как можно скорее добраться до уединенного жилища аббата Сантини. Здесь, в древних рукописях, оживает перед ним былое величие итальянской музыки. Здесь изучает он творения Палестрины и Орландо Лассо и слушает неторопливую речь ученого аббата, накопившего эти бессмертные сокровища. Насладившись музыкой гениев шестнадцатого века, так легкомысленно забытых ничтожными потомками, путешественник из Германии с горечью возвращается к неприглядной итальянской действительности.
– Природа, живопись и остатки архитектуры прошлого, – говорит Мендельсон аббату, – вот единственная музыка, оставленная Италии. Со всех сторон что-то поет и звучит в этих памятниках, но, увы, не в безвкусных театрах. Не так ли?
Аббат Сантини сочувственно кивает головой. За стенами его жилища нет ничего примечательного. Аббат все больше располагается к Феликсу Мендельсону и достает с полок одно сокровище за другим. В этих манускриптах заключена нетленная жизнь, от которой бегут сумасброды.