«Ты, жгучий отпрыск Аввакума...» (глава 27)
Шрифт:
Одновременно с "Плачем о Сергее Есенине" в июле 1926 года Клюев пишет поэмы "Заозерье" и "Деревня". По существу все эти вещи составляют единый триптих. Языческо-христианская славянская идиллия — в "Заозерье", где одухотворено каждое природное движение, и в то же время вся картина выписана словно тонкой кистью строгановского иконописца — со свойственной мастерам старой школы прозрачностью света и лёгкостью мазка. Люди и святые живут в едином мире, в полной гармонии и ладу — ив ладу с ними все явления природы и быта — и одно неотделимо от другого. Крестьянская ойкумена, та, что чаялась издавна в народных преданиях, та, за которой уходили в таинственное Беловодье русские мужики.
На речке в венце сусальном КупальницаВсё неторопливое действие поэмы — точнее, не действие, а саму жизнь в поэме сопровождает литургия, что служит отец Алексей: "бородка — прожелть тетерья, волосы — житный сноп". За литургией незаметно сменяются времена года, и как кульминация — наступает Пасха. Воскресение Христово.
Великие дни в деревне — Журавиный плакучий звон, По мёртвой снежной царевне Церквушка правит канон. Христос воскресе из мертвых, Смертию смерть поправ, И у елей в лапах простёртых Венки из белых купав. В зеленчатом сарафане Слушает звон сосна. Скоро в лужицу на поляне Обмакнёт лапоток весна. Запоют бубенцы по взгорью, И, как прежде в тысячах дней, Молебном в души Егорью Задудит отец Алексей.Идиллия разрушается с гибелью поэта Руси — Сергея Есенина. Да, не на ту дорогу свернувшего, получившего своё "за грехи, за измену зыбке, запечным богам Медосту и Власу", но великого поэта… И само обрушение русской жизни предстаёт воочию в поэме "Деревня". Как смерть Настеньки — предвестие гибели керженских скитов, так смерть русского поэта — предвестие конца прежней жизни. Насколько идилличен тон в "Заозерье" — настолько он напряжён, рыкающ до срыва — в "Деревне". Кажется, что весь деревенский люд от парней (схожих то с Буслаевым Васькой, то с Евпатием Коловратом) и девок (каждая, что Ефросинья Полоцкая, Ярославна или Евдокия, Дмитрия Донского суженая), до матерей — "трудниц наших", до Бога, писанного "зографом Климом" — весь поднялся на защиту своего бытия от страшной современности, от полного её разброда и нестроения внутреннего. И рефрен воистину угрожающий:
Будет, будет русское дело — Объявится Иван Третий Попрать татарские плети, Ясак с ордынской басмою Сметёт мужик бородою!Это, мнится, не слишком далеко ушло от пушкинского: "Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!.." Это "ужо тебе!" — сплошь и рядом от бессилия, от невозможности сопротивляться нашествию чумной новизны. Новая эпоха железа наступает — и скрыться от неё некуда.
Ты, Рассея, Рассея-матка, Чаровая заклятая кадка! Что там, кровь или жемчуга, Иль лысого чёрта рога? Рогатиной иль каноном Открыть наговорный чан?.. Мы расстались с саровским звоном — Утолением плача и ран. Мы новгородскому Никите Оголили трухлявый срам, — Отчего же на белой раките Не поют щеглы по утрам?Кажется,
И не зря в "Деревне" трактор под стать паровозу из есенинского "Сорокоуста"… И не зря рефрен "Деревни" — "Ты Рассея, Рассея-тёща, насолила ты лихо во щи" — тут же перекликается с "Рас. сеей" Есенина из "Москвы кабацкой"… Ведь вся Русь в богохулье ударилась, и сам Клюев в стороне не стоял — и никакие мотивы не послужат оправданием. Вот и ему, как и младшему собрату, "за грехи, за измену зыбке" — доводится увидеть крушение прежнего мира, где "от полавочных изголовий неслышно сказка ушла"… Одна надежда — вернётся, когда чаша Божьего гнева переполнится.
Только будут, будут стократы На Дону вишнёвые хаты, По Сибири лодки из кедра, Олончане песнями щедры, Только б месяц, рядяся в дымы, На реке бродил по налимы Да черёмухи в белой шали Вечера, как девку, ласкали!Не единожды потом задавались читатели и исследователи вопросом: каким чудом "Заозерье" и "Деревня", которую вполне можно было проинтерпретировать как политическую прокламацию, в тех условиях — вообще попали в печать, когда "Заозерье" было опубликовано в сборнике "Костёр", а "Деревня" — в журнале "Звезда"?
Объяснение этому есть. И оно может показаться достаточно неожиданным.
Ещё при Зиновьеве, с помощью Ионова, Клюев начал печататься с осени 1925 года в "Красной газете". Ионов буквально "выжимал" из него "новые песни" — "волчий брёх и вороний грай", как написал Николай. Он взялся-таки за "советскую тематику", но не брехал и не граял. Он нашёл единственный и самый точный ход — "новые песни" пелись от имени нового поколения, той молодёжи, что вошла в жизнь с Октябрём — и иной жизни себе не представляла.
В результате его стихи, насыщенные реалиями новой жизни, обретали куда более полную интонационную завершённость и смысловую убедительность, чем километры виршей на ту же тему множества пролетарских и комсомольских поэтов. Даром поэтического перевоплощения Клюев владел, как мало кто.
Моя родная богатырка — Сестра в досуге и в борьбе, Недаром огненная стирка Прошла булатом по тебе! Стирал тебя Колчак в Сибири Братоубийственным штыком, И голод на поволжской шири Костлявым гладил утюгом. Ты мой чумазый осьмилеток, Пропахший потом боевым. Тебе венок из лучших веток Плетут Вайгач и тёплый Крым. Мне двадцать пять, крут подбородок И бровь моздокских ямщиков, Гнездится красный зимородок Под карим бархатом усов.Эти стихи ещё вязались интонационно и тематически с его прежними выступлениями с прославлением "красных орлов". Но Клюев шёл ещё дальше. Он пел от имени пролетария — классическим пушкинским ямбом и пушкинскими же словами.
Друзья, прибой гудит в бокалах За трудовые хлеб и соль, Пускай уйдёт старуха-боль В своих дырявых покрывалах… Друзья, прибой гудит в бокалах! Наш труд — широкоплечий брат Украсил пир простой гвоздикой, Чтоб в нашей радости великой, Как знамя, рдел октябрьский сад… Наш труд — широкоплечий брат!