Тяжело ковалась Победа
Шрифт:
Она свернула внутрь губы, помолчала и как отрезала:
– Развод! Пусть тебя государство и кормит, если ты инвалид, – разошлась Наталья…
После раздела площади Николай Иванович переехал в другой район, в маленькую комнатку на первом этаже, с одним окном.
Живя один, он много думал о своей жизни, часто вспоминал сказку, что до войны слышал от тети Шуры – хозяйки дома, где жила Клава.
Давно это было…
Шел солдат домой со службы, устал в пути и сел отдохнуть в тени большого
– Куда путь держишь, солдатик?
– Домой со службы, бабушка.
– Нет ли у тебя хлебушка кусочка, больно я проголодалась?
– Как не быть. Садись, перекусим чем Бог послал.
Поели, отдохнули, перекинулись словцом, старушка и спрашивает:
– Счастье, поди, в дом-то несешь?
– Какое счастье? Столько лет отслужил – хоть бы родителей живыми застать!
– Не горюй, солдатик. Я сейчас в лес пойду, счастье твое поищу, а ты смотри тут в оба – не упусти. За дуплом приглядывай.
Старушка скрылась – нет ее и нет. Солдат снял сапоги, размотал на просушку портянки, завернул цигарку и чадит махоркой.
Смотрит, из большого темного дупла стрекоза вылетела и прямо на сапог опустилась. Села, крылышками машет-машет, а не взлетает – словно приклеилась к голенищу. Сорвал солдат травинку и еле столкнул легкокрылую.
– Чем это сапог мой тебе приглянулся, красавица? – промолвил солдат.
А тут и старушка приблизилась:
– Ну, – глядит она на солдата, – поймал свое счастье?
– Никого же не было, – открещивается служивый.
– Так уж и никого? – не унимается старушка.
– Стрекозу вот тут с сапога еле столкнул, и все…
– Ах ты горюшко мое! – всплеснула немощными руками старушка. – Счастье это твое было, сынок. Я пойду еще поищу, а ты смотри не прогляди, – и скрылась.
Сидит солдат, небо разглядывает, а сам все о жизни думает. И видит, как из темного дупла какой-то птенец не то выпал, не то выпорхнул: прыгает, а улететь не может – крыло волочит.
– Эх, милый! Видать, и тебя судьба-злодейка покалечила.
Птенец махал-махал крылом и скрылся в траве.
Вернулась старушка:
– Ну как, служивый, поймал свое счастье?
– Никого не было, бабушка, – удивленно ответил солдат. – Птенец какой-то пришибленный порхал…
– Ах родимый! – горько вздохнула старушка. – Это ж и было твое счастье. Как же ты так?.. Я вновь пойду, а ты смотри не прозевай. Лови, в каком бы облике оно ни появилось.
И скрылась в гуще леса.
Солдат задумался, размечтался – смотрит, жаба противная из дупла прямо ему на портянку выпрыгнула. Схватил солдат онучи, стряхнул неприятную гостью – и опять в мечты погрузился…
Вечереть стало. Надел солдат сапоги и стал поджидать старушку.
Тут как тут и она:
– Ну
– Так никого не было, бабушка, – обиделся солдат.
– Так уж и никого?
– Жаба противная тут ползала… Так неужто это мое счастье? – запоздало догадался солдат.
– Эх, сынок, сынок, – огорчилась старушка, – не разглядел ты свое счастье, – и скрылась, будто ее и не было…
Зиму Николай Иванович прожил тоскливо.
В День Победы он сидел у открытого окна, слушал шум гуляющего города, вспоминал довоенное время, непоседу Зину, Машеньку, фронт… Короткую веселую жизнь с Клавой, День Победы, когда они посадили перед окном клен, радуясь будущему счастью…
В его неустроенную комнату врывались военные веселые песни, всеобщее ликование, и в то же время сердце жгли мучительная тоска и горечь за свое одиночество.
Ему было тяжело. Николай Иванович раскаивался, что не ужился с Клавой. Он долго сидел в раздумье, потом загасил сигарету и вспомнил павших товарищей стопкой водки, закусив зеленым соленым помидором…
Неожиданно к нему кто-то постучал. Он открыл дверь и увидел нарядную Верочку. Она в нерешительности постояла, а потом кинулась ему на шею: «Папочка! Поехали на свадьбу! Я замуж выхожу! Мама мне все рассказала…»
Николай Иванович засиял от неожиданной радости, крепко обнял Верочку и расплакался от нахлынувших чувств…
СВОЙ ЧЕЛОВЕК В СТОЛИЦЕ
Повесть
В конце семидесятых годов Петр Кириллович работал заместителем управляющего строительного треста в самой с толице.
Конечно, Москва – это Москва. Там таких, как наш Зубов, считать и не пересчитать, одних министров Бог знает сколько. По нашим деревенским меркам трест – это, пожалуй, несколько сельсоветов, если не половина района. Там только рабочих, говорят, две-три тысячи.
Одним словом, по Москве Петр Кириллович не ахти какой деятель, а по нашим понятиям – величина.
Я слыхал, что Зубов многое может, но не понимал, как это ему удается. Знал я его еще по школе: ничего такого особенного в нем не было, а вот в люди выбился. Рядом в землянках когда-то ютились, вместе на реку бегали, только он после эвакуации – домой, в Москву, а я в Ленинград не вернулся, остался здесь, прирос.
Да, не побывай я в Москве, никогда бы не поверил, что наш Зубов – величина. Несколько лет назад вагон шифера зверосовхозу прислал, когда детсадик сдавали, потом – полвагона стекла и двести тонн цемента, это когда уже свиноферму строили… Поэтому все в деревне и даже в райцентре зовут его уважительно, не иначе как Петр Кириллович. Да еще хвастаются, что у нас, мол, в Москве свой человек. Шишка!