Тяжесть короны
Шрифт:
Ирсье, несмотря на мою готовность приходить позировать хоть всю неделю, не желал злоупотреблять моим терпением. К счастью, ведь каждый раз глядя на ученика художника, я жалела о том времени, которое тратила на портреты. Они оставили бы после меня только воспоминания о внешности, а я могла еще многим успеть помочь.
— Ваше Высочество, я не хочу отвлекать Вас от государственных дел, — сказал Ирсье на четвертый день. — Я очень благодарен Вам за уделенное время. Большую часть работы я уже сделал, остальное смогу закончить сам.
— Рада это слышать, —
Художник смутился и трогательно покраснел, бормоча благодарности за комплимент:
— Мне хотелось бы показать Вам, Ваше Высочество, что получается. Если Вы не возражаете…
— Мне очень любопытно посмотреть, — поощрив обрадованного Ирсье улыбкой, я наблюдала за тем, как он поворачивает мольберты, с которыми работал, к окну. Видимо, чтобы свет падал равномерней.
— Ваше Высочество, — окликнул меня мальчик, переминавшийся с ноги на ногу в дверях мастерской. — Ваше Высочество, — повторил он, стесняясь своей храбрости и сиплого от волнения голоса.
— Да, Жак?
Казалось, то, что я знала его имя, только больше смутило парня. Но он, встретившись со мной на мгновение взглядом, поборол робость и подошел. Замерев в поклоне, протянул большую кожаную папку.
— Другие и я… мы хотели сделать Вам, Ваше Высочество, подарок… Это, конечно, может показаться глупым, — он снова начал заикаться от волнения. — Глупости, конечно, но… Мы подумали, Вашему Высочеству,… может быть, будет приятно.
На этом слова у мальчика закончились, а я видела, как полыхали алым его уши от смущения. Приняв папку, поблагодарила:
— Спасибо большое, я тронута. Мне очень приятно. Это неожиданно, я, признаться, не рассчитывала на подарки.
Он поднял голову, бросил на меня короткий взгляд, словно хотел убедиться в искренности слов. Вновь потупился и пробормотал:
— Кому же дарить, если не Вам?
Я не удержалась и погладила Жака по голове:
— Спасибо.
Чтобы не смущать парня еще больше, я, заметив довольный взгляд Ирсье, вернулась в кресло у круглого столика и занялась папкой. Темная гладкая кожа, прошитая светлыми нитками. Не знаю, какое жалование получал Жак от Ирсье, но эта вещь была довольно дорогой. Поэтому я не скупилась на похвалы, пару раз погладила теплую кожу, прежде чем развязала тесемки.
Внутри были детские рисунки. Множество акварелей, изображавших меня. Где-то я была одна, где-то вместе с детьми из приюта, какие-то художники даже решились нарисовать мою свадьбу. На многих картинках были еще и пожелания, не только подписи в правом нижнем углу. И, читая слова, тщательно составленные из корявых и разных по высоте букв, поняла, что плачу. Но мне удалось довольно быстро взять себя в руки, продолжить нахваливать художников и просить Жака передать благодарности. Он исподлобья меня рассматривал, а я видела, что он опять покраснел. Заметила, что, чем ближе я была к концу папки, тем больше парень волновался.
Причина такого поведения стала понятна, когда в моих руках оказался последний рисунок.
— Это ты нарисовал? — спросила я, не увидев в углу подписи.
Жак кивнул и признался:
— Я
— Мне очень нравится, — заверила я. — Прекрасный рисунок. Господин Ирсье не зря взял тебя в ученики. У тебя есть талант.
Мальчик покраснел еще гуще, хотя, казалось, дальше было некуда. Заинтересованный Ирсье подошел ближе, видно, ему Жак рисунок не показывал.
В отличие от других, этот рисунок был выполнен углем и показывал меня такой, какой я видела себя в зеркале. Мое лицо было прорисовано с любовью к деталям, но картина все равно казалась легкой. Возможно, из-за того, что Жаку удалось передать выражение моих глаз. Решительность, некоторая строгость, сочувствие, но в глубине все же угадывалась улыбка. Теплая и светлая.
Было невыразимо приятно знать, что окружающие видели меня такой. И, сдерживая неуместные слезы, надеялась, что Ирсье так же удалось поймать это выражение и задержать его на полотнах.
— Это чудесно, Жак. Я тебе очень благодарна за портрет, — стараясь улыбнуться, поблагодарила я.
— Я рад, что Вам понравилось, Ваше Высочество, — собрав все свое самообладание, сказал Жак. — Это единственный способ Вас хоть как-то отблагодарить.
Я не нашлась с ответом. Но он и не требовался.
На мольбертах Ирсье стояли четыре картины. Две из них были еще незакончены. Не хватало фона, деталей одежды, но общая идея была ясна. Первая картина ожидаемо оказалась портретом, для которого я позировала. Вторая, несмотря на просьбу Брэма, изображала Дор-Марвэна и меня в танце. Заметив мое легкое неодобрение, Ирсье тут же сказал, что это полотно исключительно для него, он никому не станет его показывать. И объяснил причину, по которой на мольбертах стояли два парных портрета, изображавших маму и отчима.
— Понимаете, после смерти Ее Величества уговорить господина регента позировать невозможно. Поэтому пришлось обратиться к прошлым портретам, чтобы правильно изобразить его лицо, — пожав плечом, сказал Ирсье.
Что ж, каждое из этих полотен было прекрасно по-своему. Но больше всего меня поразили взгляды, которым художник уделял так много внимания. На двух ранних портретах отчим выглядел счастливым, уверенным в себе. Он знал, что все делает правильно, и даже тень сомнения не омрачала его мысли. На новой картине самоуверенность Стратега выглядела наигранной, неестественной. И это ощущение почти неуловимо подчеркивала поза.
А вот наши с мамой взгляды были… одинаковыми. Живые, цепкие, внимательные. Но лишенные самого главного. Надежды.
Рядом с этими картинами мне стало жутко, пробрало холодом. С трудом отвела взгляд от маминого лица, от родных карих глаз, от витой золотой цепочки, украшавшей шею королевы. Посмотрела на свое изображение. Ирсье удался портрет. Мастер сумел передать и спокойствие, и величественность, и намек на улыбку в уголках рта. Почему-то была уверена, что, даже нарисовав такую же цепочку амулета, Ирсье не придал этому совпадению никакого значения. А глянув на портрет, нарисованный Жаком, вдруг поняла, что надежды у меня действительно нет. Никто не замечал изменений, произошедших с мамой. Никто не обратит внимания на разницу и теперь.