Тысяча и один день (сборник)
Шрифт:
К счастью, справедливая ярость населения понемногу утихала, растворяясь в бездне повседневных неотложных забот. По слухам, кое-где дело уже доходило до формирования женских строительных бригад из представительниц временно невостребованных профессий и, что дивно, в желающих недостатка не испытывалось. Пропаганда тоже делала свое дело: надо – значит надо. Особенно за награду в виде первоочередного обеспечения жильем.
На взгляд Ольги, охрану уже можно было бы уменьшить, если не отменить вовсе. Патрулировать улицы и то приятнее, чем скучать без дела, тупо глазея на суетящихся рабочих, да размякать, греясь на майском солнышке.
Припекало. Старые
Не выходила из головы мама, да еще болезненной занозой сидел в памяти тот телепортирующий эксмен, который все-таки ушел. Встретиться бы с ним еще разок…
Клонило в дрему. С утра Ольга уже дважды наведалась в Вязкий мир – без всякого дела, просто чтобы держать себя в тонусе. Лучше любой гимнастики. Каждый раз рабочие на насыпи боязливо вздрагивали, и это служило единственным развлечением. Ску-у-учно… А терпи. Служба. Монотонные дни, и когда еще случится что-нибудь из ряда вон? После того, что пришлось пережить, обычная полицейская служба пресна, как пшенная каша. Может, подать рапорт о переводе в спецназ? Нет, наверное, поздно. И уже неловко. Надо полагать, лихие бойцы были там нужны до, а не после…
После полудня, как всегда, прикатил обшарпанный «ворон» – толстая повариха Жанна привезла обед в судках-термосах. Эксмены на насыпи сразу оживились: вскоре и для них должно было наступить время кормежки.
– Вострецова, тебе почта!
Уже потом Ольга догадалась, почему Жанна не потребовала сплясать. И дело тут было вовсе не в уставном требовании строго блюсти достоинство полицейского, особенно на глазах эксменов – дело было в официальном штампе на конверте.
Торопясь, но не забыв метнуть настороженный взгляд на бригаду на насыпи, чтобы убедиться, что там все в порядке, Ольга вскрыла конверт.
Официальный штамп снаружи – и официальный бланк внутри. Ровные типографские строки: «С глубоким прискорбием сообщаем о смерти… наступившей… в результате…» Пропуски были заполнены от руки: «Вострецовой Алины Натальевны… 24 марта сего года… внезапного сердечного приступа». Ниже – абзац с соболезнованиями. Адрес из одних цифр – для запроса о месте захоронения. По поручению регионального отделения штаба гражданской обороны – подпись неразборчива…
Это было как нырок в Вязкий мир. Внезапно исчезли звуки, замедлился бег времени, нырнул в серую вату яркий майский день. Реальный мир существовал где-то на обочине восприятия, но мамы в нем больше не было. Она умерла за сутки до момента «ноль» – наверное, в переполненном душном убежище среди жалоб и причитаний спасаемого на полукилометровой глубине контингента, в страхе, как все, ожидая испепеляющего удара по Земле, которого так и не последовало…
Когда Ольга участвовала в разгроме усадьбы зейнабисток, мама была еще жива. А когда Ольга осваивалась в подземном убежище и получала втык за перерасход времени на туалет и душ, мама была уже мертва. «Мама» и «мертва» – как могут сочетаться эти два слова? Как могут они стоять рядом?
И никто не виноват. Виновато изношенное сердце.
Но Ольга чувствовала виноватой себя. Одну себя. Только себя. Правда, злость все равно хотелось сорвать на ком-нибудь другом.
22
– А я тебе говорю, что
– Это все гадание на воде, – гудел Гойко, пытаясь встрять в паузу. – Мы ничего не знаем.
– Мы знаем то, что Тиму удалось вступить с одним из чужаков в контакт, что Тим не был сразу убит и даже сумел передать Вокульскому немаленькое послание. Из него нам кое-что известно о чужаках. Мы знаем ужасно много, а об остальном можем и догадаться. Случилось то, чего никто не ждал, а значит, Тим приложил к этому руку, вот как я понимаю ситуацию.
– Мы ничего не знаем…
– Это ты ничего не знаешь.
Сопя, помолчали. Где-то в кедраче крикнула птица. Волосатый шмель с солидным гудением покружился вокруг зонтика спутниковой антенны и низко потянул вдоль опушки. Медленно вечерело. Донимали слепни. Перистое облако, похожее на рыбий скелет, зависло в жарком мареве – к перемене погоды, к свежести, к грибным дождям.
Красота…
Лежать бы в такую погоду на пляже возле отведенного эксменам для купания городского пруда – нарочито мелкого, чтобы не потонули, но чистого, проточного, не загрязненного никакими зловредными стоками… Всюду ведь жизнь, и в скучных эксменских районах тоже. Терлецкое пруды, например. Посидеть на свежей травке, а то и забросить удочку в надежде вытащить если не карасика, то хотя бы ротана, а в ожидании поклевки неторопливо распить дозволенную бутылочку пива – м-м-м…
Дядя Лева хлопнул слепня на шее и сразу озлился. Да, была красота. Не чета, конечно, этой – эрзац был, огороженный вольер вместо свободы, и в любую погоду было душно, и давили серые бетонные коробки, а вне вольера было еще хуже, там простиралась чужая чистенькая территория, и, даже имея пропуск в нее, был ты там никем и даже хуже, чем никем… Да, страшным грузом давило, расплющивало по земле твердое знание: ты не человек, у тебя неправильная хромосома и потенциально опасная психика, ты умнее и способнее многих так называемых «настоящих», но они сильнее тебя, их превосходство держится на проклятой способности телепортировать, чего ты лишен от рождения и чего никогда не приобретешь… Да, тебя возмущала теория, будто ты ущербен во многом другом, что делает двуногое существо человеком, ты давным-давно понял тщетность попыток удержать мировой порядок без идеологических подпорок, и тебя, что бы ты ни делал, душила невозможность доказать лживость в общем-то примитивной государственной идеологии. Все это было.
Но была и безопасность. Была возможность удить в выходной день рыбку в городском пруду, неспешно тянуть пивко и не заботиться о сбережении собственной шкуры – ее берегли законы и их служители! Ты был нужен, и тобою зря не бросались. Ну разве что перед угрозой тотального уничтожения, когда стало ясно, что укрыть от опасности всех и вся ни за что не удастся, что в первую очередь надо спасать тех, кто ценнее…
А разве ты на их месте поступил бы не так же?
Ну то-то.
– Если ты можешь обо всем догадаться, тогда зачем тебе Вокульский? – спросил Гойко после паузы.