Тысяча и один призрак

Дюма-отец Александр

— Костаки любит Ядвигу!

Слова эти преследовали меня, словно угроза. Даже когда я уже оказалась в своей комнате, мне чудилось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: «Костаки любит Ядвигу!» Ибо любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня — смерть.

В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, как Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы взглянуть в мою сторону, но я быстро отстранилась, чтобы он меня не увидел. Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делает.

Костаки действительно

отправился в конюшню. Он вывел оттуда свою любимую лошадь, оседлал ее с особой тщательностью — как человек, придающий значение даже малейшим мелочам. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только из оружия при нем была одна лишь сабля. Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не увидев меня, он сам открыл ворота, через которые выехал и должен был вернуться его брат, вскочил в седло и поскакал галопом по направлению к монастырю Ганго. Тут сердце мое судорожно сжалось, роковое предчувствие говорило, что Костаки отправился навстречу своему брату. Я оставалась у окна, пока могла разглядеть дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и поскольку было очевидно, что я могла получить вести об обоих братьях только в зале, то я спустилась вниз.

Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не испытывала никаких опасений. Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на их обычных местах. Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски, в замке никто не говорил на тех языках, на которых говорила я. При малейшем шуме я вздрагивала.

Обыкновенно ужинали в замке в девять часов. Я спустилась в столовую в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки, ход которой был заметен на большом циферблате часов. Стрелка прошла расстояние в четверть часа. Пробило три четверти девятого. Раздался мрачный и печальный звон, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как стрелка с точностью двигалась дальше. За несколько минут до девяти часов мне показалось, что я услышала топот лошадей на дворе. Смеранда, похоже, также его услышала, потому что она повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы можно было что-либо разглядеть.

О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она могла бы угадать, что происходит в моем сердце! Слышен был топот одной только лошади, меня это не удивило. Я хорошо знала, что вернется лишь один всадник. Но кто именно?

В передней раздались шаги. Дверь открылась, в темноте показался силуэт. Человек остановился на минуту на пороге. Сердце мое замерло. Он приближался, и по мере того как он все больше вступал в круг света, дыхание мое восстановилось. Я узнала Грегориска. Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы. Я узнала Грегориска, но он был бледен как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное.

— Это ты, Костаки? — спросила Смеранда.

— Нет, мать, — ответил Грегориска сухо.

— А, это вы, — воскликнула она. — И вы заставляете вашу мать ждать?

— Матушка, — возразил Грегориска, взглянув на часы, — сейчас только девять часов.

И действительно, в эту минуту часы пробили девять раз.

— Да, правда, — заметила Смеранда. — Но где же ваш брат?

Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину. Грегориска ничего не ответил.

— Никто не видел Костаки? — спросила Смеранда.

Дворецкий осведомился о нем у челяди.

— В семь часов, — доложил он, — князь был в конюшне. Оседлал свою лошадь

и отправился по дороге в Ганго.

В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориска. Не знаю, было ли так в действительности или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу блеснула капля крови. Я медленно поднесла палец к своему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно. Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.

— Да-да, — прошептала Смеранда, — он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся погоней. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?

— Матушка, — ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, — мы с братом выехали порознь.

— Хорошо, — сказала Смеранда. — Пусть подают ужин, садитесь за стол. Заприте ворота, те, кто вне дома, пусть там и ночуют.

Два первые приказания исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую руку, а я по левую. Затем слуги вышли, чтобы исполнить третье приказание, то есть закрыть ворота замка. В эту минуту послышался шум во дворе, испуганный слуга вошел в залу и сказал:

— Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала одна и в крови.

— О, — прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, — так же однажды вечером прискакала лошадь его отца.

Я посмотрела на Грегориску — он был не просто бледен, он был похож на мертвеца. Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала в замок, вся покрытая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все израненное. Смеранда взяла факел у одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор. Трое или четверо слуг едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями пытались ее успокоить. Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и на его лбу нашла рану.

— Костаки дрался лицом к лицу, в поединке с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.

Так как лошадь прискакала через ворота на Ганго, все слуги бросились в этом направлении, и огни их факелов замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам, фосфоресцирующим в хороший летний вечер. Смеранда, будто уверенная в том, что поиски не будут продолжительны, осталась у ворот. Из глаз этой удрученной горем матери не скатилась ни единая слеза, хотя очевидно было, что она в глубоком отчаянии. Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он будто хотел предложить мне свою руку, но не посмел. По прошествии четверти часа на дороге замелькал один огонек, затем два, а потом и все остальные. Только на этот раз они не были разбросаны по полю, а сосредоточились вокруг общего центра. Тотчас стало ясно, что этим центром были носилки и человек, лежавший на них.

Скорбный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка. Через десять минут он был уже у ворот. Увидев мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор. Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там поставили носилки. Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к телу, встала перед ним на колени, убрала волосы, закрывшие его лицо, долго всматривалась в него сухими глазами и затем, расстегнув камзол, распахнула окровавленную рубашку. Рана оказалась на правой стороне груди, она могла быть нанесена прямым обоюдоострым клинком. Я вспомнила, что в тот день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший также штыком для его винтовки. Я поискала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло. Смеранда потребовала воды, намочила в ней свой платок и обмыла рану. Светлая чистая кровь окрасила края раны.