Тысяча Имен
Шрифт:
Боль пронзила ее насквозь. Не тупая ноющая боль ушибов, не жгучая острая боль в боку, не иной невнятный сигнал, подаваемый скопищем мяса, костей, хрящей и жил, которое Винтер привыкла именовать своим телом. Такой боли — острой, ослепляющей, Винтер никогда прежде не знала, даже не подозревала о ее существовании. Незримые иглы вонзались в самое ее существо. Боль была одновременно повсюду: раздирала желудок, впивалась в сердце, просверливала затылок, но Винтер откуда–то непостижимым образом знала, что на самом деле болит вовсе не там.
Ее затошнило. Невероятным усилием воли Винтер подавила позыв к рвоте и выдохнула:
—
Винтер слышала, как где–то, в невообразимой дали, монотонный речитатив Феор начал постепенно замедляться. Она не могла даже обрадоваться этому обстоятельству, ничего не могла, только произносить слово за словом.
И сейчас, как будто иглы немыслимой боли обострили восприятие, Винтер чувствовала наат. Словно исполинская черная цепь обвивала ее, стягиваясь все туже с каждым произнесенным слогом. Наат был внутри нее, под кожей, в костях, вплетался во внутреннюю, сокровенную сущность — Винтер даже и не подозревала прежде, что обладает таковой. В этот миг она осознала, что это останется с ней навсегда. Да и как бы она могла от него избавиться? Цепи стягивались, погружались в девушку до тех пор, пока не стали частью ее самой, такой же, как руки, ноги, язык. При этой мысли Винтер вдруг охватила паника, но на сей раз она говорила без запинки. Девушка отчетливо понимала, что произойдет, если она умолкнет: цепи вырвутся наружу, унося с собой громадные куски ее естества. Выбора не осталось. Либо дойти до конца, либо умереть.
Голос Феор дрожал все заметней. Устала, наверное, подумала Винтер. Ей самой казалось, что чтение наата длится уже целую вечность. И лишь когда слова стали срываться с губ хандарайки судорожными всхлипами, Винтер поняла, что ее терзает та же боль. Наат не делал различий между ученицей и наставницей.
Дело близилось к концу. Теперь Винтер понимала, что древние слова выстраиваются особым образом и звучание их неумолимо нарастает. Слоги отдавались эхом в каждой жилке и побуждали их звучать в унисон. Мучение преобразилось в нечто среднее между болью и наслаждением, цепи заклинания оплетали Винтер все туже, чтобы с последним слогом, который произнесет ее голос, сплавиться в единое целое. Давление наата было чудовищно. Произнося слог, который станет последним звеном цепи, Винтер не была уверена, что сумеет выдержать финал. Казалось, душа ее вот–вот взорвется, разрядившись невыносимо сладостной, почти любовной вспышкой, и плети высвобожденной силы, взбесившись, точно разорванные штормом снасти, разнесут Винтер в прах.
Ужас охватывал девушку при этой мысли, но пути назад уже не было. Остановись она — и наат точно так же разорвет ее в клочья. Феор смолкла, и Винтер уже одна произнесла последние слова. Наступила пауза, которая, казалось, длилась не один век — так снаряд, достигнув высшей точки траектории, на миг замирает, прежде чем начать смертоносный спуск. В смятенной круговерти своего сознания Винтер ясно увидела зеленые глаза, рыжие шелковистые волосы, лукавую улыбку.
— Виир. Эн. Талет, — проговорила она.
Феор захлебнулась криком, словно ее ударили в живот. Винтер ощутила, как последнее звено заклинания легло на место, почувствовала дрожь напряжения, когда наат заструился по ее телу, выискивая малейшие признаки слабости. Иногда возникали
Винтер открыла глаза.
Феор лежала, бессильно скорчившись, у подножия стальной плиты и неглубоко, часто дышала. Винтер, повинуясь порыву, опустилась на колени рядом с ней — и от этого движения сама едва не упала. Мышцы ее одеревенели, как наутро после изнурительного марша. Она облизала прокушенную губу и тронула Феор за плечо. Глаза девушки тотчас распахнулись.
— Как ты? — с тревогой спросила Винтер. Феор была чудовищно бледна. Кожа ее, всегда смугловато–серая, сейчас точно выцвела и поблекла.
— У тебя получилось.
— Как бы то ни было, я жива. Думаю, что сработало. — Винтер действительно ощущала себя иной. Наат, пробравшись в нее, внедрился в самую сердцевину ее существа и залег в глубине, как жаба залегает в тине на дне пруда. Сейчас он пока что был смирен, но Винтер чуяла его с каждым вздохом.
— Сработало, — повторила Феор. — Ты жива. — Она поморщилась, выгнув спину, и дыхание ее стало прерывистым.
— Но ты–то как?
— Не знаю, — сказала хандарайка. — Никогда прежде такого не делала. Слушай. Просто коснись ее. Коснись абх–наатема. И призови силу.
— Как ее призвать?
— Волей. Желанием. — Феор вновь выгнулась, ладони ее судорожно сжимались и разжимались. — Просто повели ей явиться.
Воздух со свистом вырвался сквозь ее стиснутые зубы, и она обмякла. Винтер успела подхватить девушку прежде, чем та соскользнула с плиты и ударилась о каменный пол. Кожа Феор была обжигающе горячей на ощупь, лихорадочно бился пульс. Глаза хандарайки оставались плотно зажмуренными.
«Драного зверя мне в зад! И что же, спрашивается, теперь делать?»
Глава двадцать шестая
Маркус с первого взгляда понял, что положение безвыходное.
Джен стояла неподалеку от того места, где ворданаи вошли в подземный зал, между двумя статуями, откуда она могла увидеть как на ладони всякого, кто попытается выбраться наружу. Она не хотела, чтобы Маркус сбежал и поднял против нее солдат, но и отправиться на поиски не решалась, так как в густом дыму капитан мог незаметно проскользнуть мимо нее. Поэтому она выжидала, и Маркус выжидал вместе с ней.
«При других обстоятельствах меня бы это вполне устроило, — думал он. — Рано или поздно уцелевшие солдаты седьмой роты предпримут спасательную вылазку. Либо ее затеют Мор или Вал, как только станет известно о случившемся». Правда, как скоро это произойдет, известно одному Господу, а между тем полковник лежит один–одинешенек среди окончательно мертвых аскеров, и его сломанная нога придавлена грудой камней весом в полтонны. Маркусу отчаянно хотелось вернуться к нему и вместе дожидаться спасения, но поступить так он не смел. Оттуда он не сможет видеть Джен, а если она подберется слишком близко…