Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Узаемон моет свои руки и пьет воду из заводи.
— После этого, — продолжает Шузаи, — на рынках, в городах, на перекрестках, в селениях…
От ледяной воды челюсть Узаемона вибрирует, как голландский камертон.
— …я думал, что живу в этом мире, но не принадлежу ему.
Дикий кот проходит по упавшему вязу, перегораживающему тропу.
— Эта отстраненность, она метит нас, — Шузаи хмурится, — …кругами у глаз.
Дикий кот смотрит на людей, которых совершенно не боится, зевает.
Он прыгает на камень, лакает воду и исчезает.
— Иногда я просыпаюсь ночью от того, — говорит
Узаемон прячется в глубоком, выкопанном природой кратере, похожем на дыру от выдранного зуба и расположенном выше тропы в густом переплетении корней, вместе с двумя наемниками, которых зовут Кенка и Мугучи. Кенка очень гибкий, движения его легкие и плавные. Мугучи — гораздо плотнее, говорит редко, отрывистыми фразами. Из кратера мужчинам видна часть ворот, на расстоянии полета стрелы. Дым поднимается над трубой сторожки. Наверху, на утесе, Шузаи и четверо наемников ожидают смены стражников. На другом берегу реки кто-то продирается сквозь лес.
— Дикий кабан, — бормочет Кенка. — По звукам, жирный и старый.
Они слышат далекий, глухой звон колокола, который, должно быть, доносится от храма на горе Ширануи.
Неправдоподобный, как театральный задник, Голый Пик прорисован в небе, по которому плывут тяжелые, серовато — черные облака.
— Дождь помог бы, — замечает Кенка, — хотя мог бы подождать, пока закончим. Смыл бы следы, наполнил реку, кони не смогли бы так быстро бежать по дорогам, и…
— Голоса? — Поднятая рука Мугучи требует тишины. — Слышите? Трое…
Узаемон ничего не слышит еще минуту — другую, а потом с тропы до него доносится сердитый голос, совсем близко: «До того, как мы поженились, она говорила: «Не — е-ет, после свадьбы я твоя, но только тогда», — а как только сыграли свадьбу, затянула другую песню: «Не — е- ет, я не в настроении, так что лапы прочь». Я всего-то задал ей трепку, чтобы научить уму — разуму, как поступил бы любой муж, и с тех пор демон, обитавший в жене кузнеца, запрыгнул в мою, и она на меня даже не смотрит. Даже развестись не могу с этой змеей, потому что ее дядя заберет назад лодку, и где я тогда буду?»
— На берегу, — отвечает его спутник, проходя внизу. — Больше негде.
Трое сменщиков подходят к воротам. «Открывай, Бунтаро, — зовет один. — Это мы».
— «Мы», значит? — отвечает приглушенный голос. — И кто ж эти «мы» будут?
— Ичиро, Убэи и Тосуи, — отвечает один, — а Ичиро все стонет о своей жене.
— У нас найдется место для первых троих, а ту, последнюю, оставьте на тропе.
Десять минут спустя появляются три сменившихся стражника. «Давай, Бунтаро, — слышится голос одного, когда они оказываются в пределах слышимости. — Выкладывай пикантные подробности».
— Они останутся между мной, женой Ичиро и его никогда не лгущим матрасом.
— Да из тебя, я вижу, слова не выжмешь… — голоса затихают.
Узаемон, Кенка и Мугучи смотрят на ворота, ждут и слушают.
Минута проходит за минутой, еще одна… еще…
Заката нет, но дневной свет уверенно тает.
«Что-то случилось», — шипит страх в нутре Узаемона.
Мугучи провозглашает: «Готово!» Одна створка ворот открывается. Появляется фигура и машет рукой. Когда
Бара вытирает метательный нож окровавленной тряпкой.
Река, текущая внизу, ругается человеческими словами.
«Не твой меч убил его, — думает Узаемон, — а твое присутствие здесь».
Шузаи ведет Узаемона через дальние ворота.
— Мы сказали, что не хотим причинить им зла. Мы сказали, что никто не пострадает. Мы сказали, что самурай никогда не сдается, а крестьянин и рыбак — обычное дело. Они согласились, чтобы их связали и заткнули им рты, но один захотел нас перехитрить. Там, в углу — дверь, и он бросился туда. Почти добежал, и если бы он удрал, все пошло бы для нас очень плохо. Метательный нож Бары вспорол ему горло, а Цуру не дал телу уплыть в Курозане.
«Так теперь жена Ичиро, — гадает Узаемон, — и любовница, и вдова?»
— Он не мучился, — Шузаи сжимает руку Узаемону. — Умер через несколько секунд.
К ночи возникает ощущение, что в ущелье Мекура еще не ступала нога человека, так здесь темно и тихо. Отряд из двенадцати человек идет колонной по одному. Тропа отдаляется от реки, поднимаясь все выше по крутому склону ущелья. Голые ветви буков и дубов сменяются хвойными деревьями. Шузаи выбрал безлунную ночь, но облака рассеиваются, и звездного света достаточно, чтобы разогнать темноту.
«Он не мучился, — думает Узаемон. — Умер через несколько секунд».
Ноги болят, он целиком сосредотачивается на ходьбе, стараясь больше ни о чем не думать.
«Тихая жизнь учителя, — Узаемон представляет себе будущее, — в тихом городке…»
Он ставит одну усталую ногу впереди другой и старается ни о чем не думать.
Может, убитый, как и я, хотел лишь тихой жизни…
Его прежнее желание принять участие в штурме монастыря растаяло как дым.
Перед мысленным взором возникает Бара, вытирающий метательный нож окровавленной тряпкой, снова и снова, пока, наконец, они не подходят к мосту Тодороки.
Шузаи и Цуру решают, как лучше обрушить его после завершения операции.
Кричит сова с кедра или с пихты… один раз, другой, близко… улетела.
Последний в этот день удар храмового колокола, громкий и близкий, возвещает час Петуха. «Прежде, чем он зазвонит в следующий раз, — думает Узаемон, — Орито обретет свободу». Они обматывают лица черной материей, оставляя узкую полоску для глаз и носа. Дальше идут бесшумно, не ожидая засады, но и не забывая об осторожности. Когда под ногами Узаемона трещит ветка, остальные гневно оборачиваются к нему. Подъем становится легче. Лает лиса. Перед ними похожий на тоннель ряд тории, дует сильный боковой ветер. Все останавливаются и собираются вокруг Шузаи. «Храм в четырехстах шагах впереди».