Тысяча осеней Якоба де Зута

Митчелл Дэвид Стивен

— Как… — Якоб ищет подходящее сравнение. — Как книгу, обложка которой завораживает и очень хочется посмотреть страницы. Ничего более.

Сквозняк распахивает скрипучую дверь лазарета.

— Тогда позвольте сделать вам предложение: вернитесь сюда к трем часам, и у вас будет двадцать минут в лазарете на знакомство со страницами, которые госпожа Аибагава соблаговолит вам показать, — но дверь при этом останется открытой все время, и как только вы выкажете хоть на йоту меньше уважения, чем выказали

бы своей сестре, Домбуржец, мой гнев будет вселенским.

— Тридцать секунд встречи за каждую сонату… слишком уж дешево.

— Тогда вам и вашему подарку известно, где находится дверь.

— Сделка не состоялась. Доброго вам дня, — Якоб выходит и щурится от поднимающегося к зениту солнца.

Он идет по Длинной улице к Садовому дому, останавливается и ждет, стоя в тени.

В это жаркое утро цикады стрекочут очень уж громко и пронзительно.

Под соснами смеются Туоми и Оувеханд.

«Дорогой Иисус, — думает Якоб, — как же мне здесь одиноко!»

Илатту не послан ему вслед. Якоб сам возвращается в больницу.

— Ну что же, по рукам. — Бритье Маринуса закончено. — Но мы должны обдурить шпиона. Моя лекция после обеда будет о человеческом дыхании, и я предполагаю наглядно иллюстрировать свои слова. Я попрошу Ворстенбоса прислать вас в качестве демонстратора.

Якоб слышит собственный голос: «Согласен».

— Поздравляю, — Маринус вытирает руки. — Маэстро Скарлатти, если позвольте?

— Но вознаграждение выплачивается по исполнении.

— О? Моего слова джентльмена недостаточно?

— Буду у вас без пятнадцати три, доктор.

Фишер и Оувеханд замолкают, как только Якоб входит в бухгалтерию.

— Приятно и прохладно, — говорит вошедший, — здесь, по крайней мере.

— А по мне, — Оувеханд поворачивается к Фишеру, — жарко и муторно.

Фишер фыркает, как конь, и удаляется к своему столу, самому большому.

Якоб, надев очки, оглядывает полку, где должны лежать гроссбухи последнего десятилетия.

Только вчера он вернул туда тома с записями, начиная с 1793 года и заканчивая 1798–м, а теперь их там нет.

Якоб смотрит на Оувеханда; Оувеханд мотает головой в сторону сгорбившейся спины Фишера.

— Вы не знаете, где находятся тома с девяносто третьего по девяносто восьмой годы, господин Фишер?

— Я знаю, где что находится в моем кабинете.

— Тогда соблаговолите сказать, где найти гроссбухи с девяносто третьего по девяносто восьмой годы?

— Зачем они вам понадобились… — Фишер оглядывает кабинет, — конкретно?

— Чтобы продолжить работу, порученную мне директором Ворстенбосом.

Оувеханд нервно бубнит себе под нос мелодию какой-то веселенькой песенки.

— Ошибки, — Фишер выделяет каждое слово, —

здесь, — пруссак с грохотом кладет перед собой кучу книг, — случаются не потому, что мы обманывали Компанию, — он запинается, — а потому, что Сниткер запретил нам вести точные записи.

Дальнозоркий Якоб снимает очки, и лицо Фишера чуть расплывается.

— Кто обвинил вас в обмане Компании, господин Фишер?

— Мне надоело… вы слышите? Надоело! Это нескончаемое следствие!

Сонные волны мерно бьются о Морскую стену.

— Почему директор, — спрашивает Фишер, — не поручил мне восстановить бухгалтерские книги?

— Но это же логично: назначить проверяющим человека, никак не связанного с правлением Сниткера.

— Значит, я тоже вор? — ноздри Фишера раздуваются. — Признайтесь! Вы копаете под нас всех! Только попробуйте это отрицать!

— Директор хочет только одного, — отвечает Якоб. — Достоверности.

— Моя логика, — кричит Фишер, угрожающе тыча указательным пальцем в сторону Якоба, — уничтожит вашу ложь! Берегитесь, в Суринаме я застрелил больше чернокожих, чем клерк де Зут сможет сосчитать на своем абаке. Нападете на меня, и я раздавлю вас, как таракана.

Вот так. — Вспыльчивый пруссак передает гору гроссбухов в руки Якоба. — Вынюхивайте, ищите «ошибки». Я иду к господину ван Клифу, чтобы обсудить… увеличение прибыли для Компании в этом торговом сезоне!

Фишер нахлобучивает шляпу и уходит, хлопнув дверью.

— Это комплимент, — говорит Оувеханд. — Вы заставили его занервничать.

«Я лишь хочу исполнить свой долг», — думает Якоб.

— Занервничать из-за чего?

— Из-за десяти дюжин ящиков, помеченных «Камфора из Кумамото», отгруженных в девяносто шестом и девяносто седьмом годах.

— В них перевозили совсем не камфору из Кумамото?

— Камфору, но на четырнадцатой странице наших книг указаны двенадцатифунтовые ящики, а в японских книгах, как скажет вам Огава, записано тридцатишестифунтовые, — Оувеханд идет к кувшину с водой. — В Батавии, — продолжает он, — некий Иоханнес ван дер Брок, таможенник, продает излишек. Зять члена совета Ост-Индской компании ван дер Брока. Легко и изящно. Воды?

— Да, пожалуйста. — Якоб пьет. — И вы рассказываете мне об этом, потому что…

— Инстинкт самосохранения, ничего больше. Господин Ворстенбос здесь на пять лет, да?

— Да, — Якоб врет, потому что должен. — И я отработаю с ним свой контракт.

Жирная муха неторопливо выписывает овал сквозь свет и тени.

— Когда Фишер прозреет и сообразит, что обхаживать и умасливать надо Ворстенбоса, а не ван Клифа, он вонзит нож в мою спину.

— И каким ножом, — Якоб уже знает следующий вопрос, — он сможет это сделать?