Тысяча слов

Браун Дженнифер

empty-line/>

Бумаги, которые он держал, дрожали между его пальцами, и я забеспокоилась о нем.

– Я в порядке, – повторила я, и он, похоже, согласился.

Мы околачивались в служебном помещении до последней минуты. Затем мы удалились, папа подошел к длинному столу, где сидел совет, заняв свое привычное место справа от президента, а мама села в первом ряду рядом с секретарем папы, дерзко выпятив подбородок.

Я неловко стояла в дверях, стараясь не оглядываться, но ничего не могла

с собой поделать. Люди были повсюду. Все места были заняты, у стен тоже стояли люди, даже коридор был переполнен. Телевизионная камера завращалась, и я покраснела и затаила дыхание, увидев, что попала в поле ее обзора. Я притворилась, что не замечаю ее, хотя это было сложно, ведь она такая огромная. Может быть, оператор не знал, кто я. Возможно, для них я была просто частью толпы.

Я увидела маму Вонни, родителей Рэйчел и моего учителя английского языка. Я узнала телевизионного репортера и множество людей, которых видела в Центральном офисе, включая миссис Моузли. Был директор Адамс, сзади ошивались некоторые ученики, и смирно сидели несколько стариков, в том числе женщина с тростью, которой миссис Моузли помогла подняться по лестнице.

А через два ряда от миссис Моузли, в последнем ряду, сидел Мак, подперев коленями спинку кресла перед собой. Один наушник свисал с его рубашки. Он казался заинтересованным и удивленным.

Я его не знала. Нет. Но я знала о нем достаточно. Я знала, что он в своей жизни потерял гораздо больше, чем я когда-либо. Я знала, что он не ноет по этому поводу. Он не прогибался, не бесился и не осуждал. Он продолжал жить, занимался своими делами, держался.

А еще я знала, что он получил сообщение, но не посмотрел, и это всё, что мне нужно было знать о нем. Он не смотрел.

Я пробралась в последний ряд и села рядом с ним. Он поприветствовал меня, отсыпав «Тик-Так» мне в ладонь.

Собрание по-тихоньку началось. Секретарь прочитала протоколы; приступили к некоторым проблемам бюджета, рассказала какие изменения в учебниках хотели сделать в следующем году. Люди нервно ерзали на своих местах, скрещивая и распрямляя ноги, ожидая, пока комитет доберется до причины, ради которой они все здесь – пикантные подробности.

Наконец, председатель совета огласил новое дело.

– Как вам известно, – начал он, глядя на лист бумаги перед ним, – Есть вопрос… ээмм… об отставке управляющего Мейнарда… эээмм… за неправильное решение проблемы с смс-перепиской…ээммм…. в Честертонской средней школе. Даем возможность комментировать.

Неправильное решение проблемы? Что он имел в виду под неправильным решением? Папа конфисковал телефоны, он связался с полицией, и он, мой собственный папа, согласился на то, чтобы меня отстранили от занятий. Как еще он мог поступить? Попахивает подставой. Председатель хотел, чтобы папа ушел, и они все здесь ради этого.

К микрофону подошла женщина и поправила свитер. Она наклонилась вперед, словно думала, что ее рот должен быть прямо на микрофоне, чтобы ее услышали. В результате все ее «П», «T» и «С» разразились громом в наших

ушах.

– Моя дочь учится в средней школе Честертона, – начала она, – И хотя она не получила сообщение, фотографию ей показал один из мальчиков в ее классе...

Слушая ее болтовню о том, как расстроилась ее дочь из-за фотографии, мои руки сжались в кулаки, а плечи начали болеть от напряжения. После того, как она закончила говорить, поднялась другая женщина, а затем мужчина после нее. Все, так или иначе, изображали из себя жертв и все обвиняли папу.

Когда четвертый человек встал и направился к микрофону, Мак стукнул меня в плечо.

– Валим отсюда, – прошептал он.

Я покачала головой.

– Мне нужно быть здесь.

– Между прочим, у меня кое-что есть, – сказал он, наклонился в сторону и поднял с пола свернутую кучу бумаг.

Он развернул один лист. Это был маленький плакат. Сделанный из фотографии, которую я использовала для своей брошюры, с надписью на подушке: «Фотография стоит тысячи слов». Только он изменил надпись, добавив: «Но они не рассказывают всю историю».

Я моргнула, и перечитала несколько раз, мои губы вытянулись в улыбке. Это было идеально.

Из кармана джинсовой куртки он достал два рулона скотча, и протянул один мне. Я взяла его.

Поднявшись и, не обращая внимания на людей, которые разворачивались на своих местах, с любопытством поглядывая на нас, мы начали медленно продвигаться в толпе, приклеивая плакаты на стены.

– Молодой человек, – сказал председатель, заметив, что присутствующие начали суетиться. – Молодой человек, вы не можете нарушать работу собрания...

Его мы тоже проигнорировали, повесив еще один плакат, прилепив куском скотча. Когда вокруг нас зашептались, мы умотали из зала заседаний, смеясь. Мои руки дрожали, но я чувствовала себя прекрасно.

– Спасибо за это, – сказала я, и мы приклеили еще два листа на каждую дверь переговорной комнаты, потом вышли на улицу и воткнули сложенные копии под все «дворники», которые увидели на стоянке. Затем сели на скамейку и ждали, пока собрание не закроется. Мы разделили наушники Мака, его шляпа была небрежно надвинута на макушку.

Наконец люди начали выходить из здания, некоторые из них смотрели на нас, некоторые выглядели удивленными. Мама и папа покинули здание последними, держась за руки. Правление проголосовало и решило – не единогласно – не принимать пока дальнейших мер. Папе так и не довелось произнести свою прощальную речь. Он не уйдет в отставку. По крайней мере, не сегодня. Не из-за этого.

ДЕНЬ 30

ОБЩЕСТВЕННЫЕ РАБОТЫ