Тюрьма
Шрифт:
— Это журналист, — шепнул он с многозначительным видом. — Он шутит порой, балагурит, но больше все-таки отмалчивается, да только мы в любом случае разгадаем тайну его загадочного молчания.
Валентина Ивановна перевела на журналиста затуманенный взгляд и томно улыбнулась ему. Не исключено, что за все время пребывания в Смирновске она произнесла не больше двух-трех что-то значащих фраз. Что касается ее тайны, то есть тайны ее напряженного и даже более, чем у журналиста, загадочного молчания, то заключалась она в том, что бедная женщина и после ошеломительного вознесения в ряды власть предержащих не обрела ораторского дарования. Честно сознавая за собой грех косноязычия, Валентина Ивановна иногда задавалась тревожным вопросом, нельзя ли назвать случайной, а то и смехотворной ее депутатскую карьеру.
Говорила Валентина Ивановна плохо, хуже некуда, зато танцевала преотлично. Повод блеснуть талантами на этом поприще устроился очень скоро. Опьяневшие от вина и присутствия красивой женщины кавалеры пожелали музыки, и кто-то сбегал за музыкальным умельцем, тем самым прапорщиком,
Видя эту офицерскую галантность, женщина залилась пронзительным смехом и мелкими шажочками, привставая на цыпочки, побежала по столовой, размахивая откуда-то удачно извлеченным платочком. Майор ловко пошел рядом с ней вприсядку. Валентина Ивановна запрокинула голову, она смеялась уже всем своим чудесным лицом и взвизгивала, а сверкающие погоны майора Сидорова, выйдя на орбиту вокруг ее хрупкого стана, то взлетали вверх, то стремительно падали вниз, как искры бенгальского огня. Подчиненные, возликовав, что начальник так раззадорился и, отбросив все тревоги последних дней, скачет подобно взбесившемуся попугаю, с воодушевлением хлопали в ладоши.
Один лишь религиозный майор Небывальщиков пил мало, еще в начале пира утвердившись в желании послушать Филиппова, а при удобном случае и потолковать с ним по душам. Но речи директора, скоро пьяно спутавшиеся, в конце концов показались ему недостаточно привлекательными и убедительными. Он горько сожалел, что приказ неотлучно находиться на банкете помешал ему этим вечером присутствовать на богослужении, которое отправлял в молельне отец Кирилл.
Несколько времени назад, когда майор Сидоров, сочтя конфликтную ситуацию в его вотчине достигшей апогея, запретил подчиненным, а тем паче посторонним, входить в зону, священник долго уламывал майора, выпрашивая разрешение по-прежнему духовно окормлять осужденных, хотя бы и неспокойных нынче. В молельню с мятежной территории проникнуть не составляет труда, а в молельне какие же могут быть тревоги и риски, там мир, это островок благодати. Майор отрицательно качал головой, останавливал священника, не пускал. Опасно, чертовски опасно, да и не до обрядов в настоящее время, кратко пояснял он. Но это мой долг, и мне надлежит его исполнять, а не бояться Бог знает чего, уверял его отец Кирилл и при этом усмехался простодушно. Уверял он также, что никакая охрана ему не нужна. Никому из лагерной паствы и в голову не придет тронуть своего пастыря, к тому же Господь начеку и беды не допустит. Майору надоели эти приставания, он дал разрешение; махнул рукой на отца Кирилла и был по-своему прав, поскольку и отвязаться от упрямого батюшки, и не признать грандиозной силы довлеющего над ним особого, овеянного не иначе как дуновениями с небес долга было невозможно. Но эта правота имела ужасные последствия, и грянул гром как раз во время банкета. В клуб, где ютилась молельня, можно было пройти через узкую дверь из промышленной зоны, неплохо защищенную от проникновений нежелательных элементов, обезвреженную после того, как восставшие, спешно вооружаясь, основательно разграбили ее. Кто мог предположить, кто мог предвидеть, что ту дверь заведующий внушительным клубным хозяйством узколобый человек, отправляясь по своим делишкам, запрет на ключ, не дожидаясь окончания службы, что вынудит священника покидать клуб через парадный вход! А еще прежде банкет пошел как-то наперекосяк, начались странности, угрюмые и ничего доброго не обещающие нотки вплелись в атмосферу непринужденного веселья. Вот Орест Митрофанович грузно поднялся на ноги, опрокинув стул. Словно ночь разверзлась, словно закричали, тревожно и жутко, ночные птицы. Или не знаете, как нагнетает и поддавливает нечистый, если уж задумал всяческие вероломства и коварства?! Орест Митрофанович вышел из-под контроля не только народной избранницы, но и собственного разума. В одной руке толстяк держал наполовину пустую рюмку, а в другой тарелку с закусками. Все это он вдруг уронил на стол. Закрыл глаза и, придав лицу страстное, мечтательное выражение, принялся коряво выделывать, только туловом уклоняясь в разные стороны, а ногами словно прилипши к полу, фигуры, которые разве что с натяжкой можно было отнести к танцевальным.
— Давай! Паки и паки! — пропищала Валентина Ивановна и, не вынеся поразительного зрелища, а смирновский общественный деятель в своем танце был громаден, импозантен, несколько даже бесчеловечен, зажмурилась и зарылась носом в собственную грудь, поднятой же высоко в воздух рукой взмахнула на особый лад, как бы посылая «последнее прости».
Случилось также, и примерно в то же время, что другой агент дьявола, притаившийся у стены клуба Архипов, услыхал внезапно возбужденные и быстро приближающиеся голоса. Была ли это погоня? Как бы то ни было, дьявол уже прихватил Архипова, наспех перемолол его не слишком выдержанную и закаленную совесть, втянул в свои гнусные игры, послал творить наваждение. Архипов бросился к черному входу в кухню; на его счастье, или несчастье, Бог весть, дверь была не заперта, и он вбежал внутрь. Из комнатенки с вечно влажным кафельным полом, где присылаемые из отрядов бригады обычно чистили картошку, выглянул повар и удивленно уставился на непрошенного гостя.
— Ты
Тот не ответил. Он и сам не знал, что потерял или что искал в кухне. Он просто спасался как мог. Можно забежать в просторный зал, служившей столовой, а в дни концертов или демонстрации фильмов превращавшийся в зрительный; поискать убежище где-нибудь за кулисами, на сцене, в мелких коридорах и каморках. Но его внимание привлек большой нож, лежавший на столе в комнате с кафельным полом. Против взбешенной, не рассуждающей толпы, как ни вооружайся, не устоишь, но все же он почувствует себя не столь беззащитным и скованным, если в его руках будет хоть какое-то оружие. По крайней мере, отдаст свою жизнь мужественно, страстно и не за ничтожно малую цену. Несмотря на протесты повара, Архипов схватил нож и крепко сжал тонкую и, как, казалось, все в этой комнате, влажную, засаленную рукоятку.
Голоса с улицы перенеслись в столовую, гудели и звенели там, как вразнобой зазвучавшие, в последних перед концертом пробах, инструменты огромного симфонического оркестра. Архипов, снова воспользовавшись черным ходом, выбежал наружу и помчался к вахте. Он не рассчитывал найти союзников в лице вертухаев, но у него была неясная мысль столкнуть их с толпой преследователей и тем самым выиграть время, несколько драгоценных минут.
Ключ от заветной двери был сдан на вахту. Ее и вовсе не отпирали бы уже, намертво заколотили бы с внешней стороны, когда б не эти постоянные шатания священника в клуб и из клуба, когда б не его душеполезная деятельность. С внешней стороны, в теснине заброшенного, погруженного во тьму цеха сидел, чертыхаясь, прекрасно вооруженный боец и высматривал давно опостылевшего ему попа. С крыши клуба петух, приставленный к газовому баллону, равнодушно таращился на смутные контуры здания, где засел утомленный своим напрасным дежурством боец. Отец Кирилл, отслужив в почти пустой этим вечером молельне, в сопровождении молоденького служки направлялся к вахте, не сумев, как мы уже понимаем, выбраться на волю через запертую от него безрассудным (подвыпившим, что выяснилось позднее) клубным распорядителем промышленную зону. Подол его пышного облачения подскакивал и метался над асфальтом, рисовавшимся в тусклом освещении какой-то хрупкой плоскостью, покрытой тонким слоем нежной пыли или вовсе призрачной. Священник шел, низко опустив голову, и показался Архипову в темноте удивительно похожим на Бурцева, который совсем еще недавно тоже вот так, в глубокой и печальной задумчивости, удалялся от него. Это странное, невозможное, практически недостижимое и все-таки достигнутое сходство поразило Архипова и, взбаламутив в его душе некие кощунства, погань беснования, — забурлило оно, демоническое начало, тотчас же, закипело, — подсказало ему фантастическую идею.
Священник размышлял не попусту, мысли его, появляясь, не исчезали тут же, словно химеры. Бывало, и он играл, позволял себе умственное баловство, но не в данном случае. Сейчас он резонировал в своей упорно ясной голове о происходящем в лагере и придумывал для себя роль более ответственную, чем та, которую он, пусть достойно и добросовестно, но все же как-то условно, с какой-то болезненно ощущавшейся недостаточностью, исполнял до сих пор. Эту недостаточность можно назвать сердечной, однако навязана она извне, как и многое другое из того, что по своему великому разумению и соизволению попускает всевышний, умозаключал батюшка. Раз извне, то с меня как будто и спроса нет, а все же на страшном суде спросят, почему это я не вскинулся своевременно, не спохватился с ответом на ужасные внешние вызовы. Да, он должен, просто обязан пастырским наставлением смягчить обе враждующие стороны, ибо тут сошлись, образно выражаясь, благоверный Дмитрий и варнак Мамай, вот только выглядят они слишком уж современно и дико, и яснее ясного недопустимость кровавой сечи. Надо излиться неким откровением и благотворно повлиять на администрацию и на осужденных, прекратить распрю, пока она не обернулась кровопролитием. Не догадывался, не прозревал он, что администрация сейчас лихо отплясывает в офицерской столовой, а заключенные, возбужденные разгадкой убийства Дурнева, мечутся по лагерю в поисках убийцы, и что уже его самого дьявольская интрига утягивает в узкую щель между враждующими сторонами, ставит в положение скверное, хуже которого не придумаешь, воистину гибельное.
Подбежав к отцу Кириллу, Архипов обхватил его сзади рукой и приставил нож к беззащитному, как-то остро выгнувшемуся вперед, заелозившему кадыком горлу. Учитель божьей истины мгновенно оцепенел, взгляд его вытаращенных глаз застыл. А служка, содрогаясь от мысли, что произошло именно то, чего он так боялся, посещая это страшное место, отскочил на безопасное расстояние и срывающимся голосом проверещал:
— Что вы делаете? Не трогайте нас, добрый человек!
Складывалось странное впечатление, что не вполне-то и ясно, к кому служка обращает свой вопрос и свою просьбу. Все это повисло в воздухе, явно не обязуясь сыграть какую-либо роль в последующих событиях. Архипов, волнуясь не меньше служки, прошептал в ухо священнику:
— Спокойно, батюшка, я вам никакого зла не причиню.
Голос разбойника прозвучал ласково, а смысл сказанного показался отцу Кириллу утешительным и обнадеживающим. В голове у него религиозно, с темным неистовством промелькнуло, что он в некоем «сейчас», смешавшем время с вечностью, отмечен, может быть несколько странно, Богом, и это было то ли дилеммой, то ли проблемой, во всяком случае выглядело проблематично, а между тем воздвигавшиеся жизнью мрачные задачи уже и за него и за самого Архипова решал служка, с криками о помощи устремившийся к вахте. Оттуда выскочили охранники. Архипов закричал: