Тюрьма
Шрифт:
— Филиппов, будь другом, скажи подполковнику, что мы гибнем, — предложил Якушкин. — Поезд мчится в никуда, и это очень символично. Так бывает в кино…
— Мы не гибнем, Филиппов, — возразил Федор Сергеевич, добродушно посмеиваясь, — мы мчимся в Москву, а Москва всем нам добрая мать и заступница.
Куртку Инга оставила в своем вагоне, а нож, уходя, спрятала за поясом платья. Он мешал ей, но и постоянно напоминал о себе, не позволял ей забыться, отвлечься от задуманного. Теперь она вытащила его из тайника, согретого ее прекрасным телом, раскрыла, зажала в кулаке и направилась к купе. Дверь в него была приоткрыта, но внутри оказалось так темно, что и слабый свет, просочившийся из коридора, не помог Инге разобраться, в каком порядке разместились на койках пассажиры. Она остановилась в тесном проходе, вслушиваясь в дикий храп, свист и пьяные стоны.
Четверть века спустя и я мчался в поезде из Смирновска в Москву. На вокзал проводить меня пришли некоторые люди, и, между прочим, ожидалось также появление моего друга, над чьим устаревшим романом я, с утомлением и скрежетом зубовным под занавес, отлично поработал. Среди ожидавших этого интересного во всех отношениях появления меня не было, я только снисходительно усмехался. Выглядел я на перроне, в полном соответствии со своей репутацией, составленной простаками, чопорным и даже высокомерным субъектом, и любой, взглянув на меня, мог бы сказать, что от подобного господина добра не жди. Мне ли было не знать, что этот мой друг, замечательно
Ингу окружала темная и воющая неизвестность. Другой мир, неопределенный, не слишком приветливый, невразумительно шумящий. В этом мире разные люди превращались в нечто одно, даже не в одного человека, а некую однородную массу. Необходимость ударить предателя ножом (и как-то вообще взыграть, забесноваться) утратила для Инги всякий смысл, тем более что она сейчас уже размышляла над словами, что предателю, кем бы он ни был, не избежать участи Иуды.
Любопытно и представляет собой богатый материал для исследований отношение кассирши и официанта к неожиданному, по крайней мере для них, выходу на сцену нашей героини, пока лишь бегло нами отмеченное. Следует развить, разобраться, докопаться до причин такого отношения и сделать хоть сколько-то существенные выводы. Кассирша и официант — люди нового порядка, новой эстетики. Сами небогатые, скучно живущие, много работающие (что называется гнущие спину), они уже твердо убеждены, что человек должен быть весьма состоятелен в финансовом отношении, занимать почетное место в обществе, изрядно сыт, одет, обут, вальяжен, надежно защищен от напастей, бессонницы, просьб и требований пустых и вздорных, ничего в жизни не добившихся людишек. Оттого, что они это хорошо чувствуют и понимают, они и сами как будто принадлежат к тому великолепному миру, где водятся птицы высокого полета и корабли, которым обеспечено большое плавание. Они некоторым образом смешиваются с этим миром, по-своему блаженствуют в нем, для них не имеют значения и смысла противоречия, не представляет никакого интереса революционная борьба, они не видят больше красоты в мятежах, не чувствуют драмы или даже трагедии, когда и с персонами, которыми они пленены, случаются пренеприятнейшие казусы, кончающиеся, глядишь, тем, что их, словно простых смертных, выносят ногами вперед из их особняков и дворцов.
И вдруг перед этими завороженными, очарованными простецами возникает Инга. Если бы то, что мы сейчас сказали о них, было измышлением, и на самом деле они другие, то есть все еще старые добрые знакомые бесчисленных кассирш и официантов их поколения, они не удивились бы так и не вознегодовали, завидев жалкую женщину, требующую билет на ничтожную сумму и грошовый стакан чая. Что, однако, удивительного в том, что вчерашняя красавица и гордячка вдруг предстает замухрышкой, с набрякшими веками, с залегшей у рта горькой складкой, с торчащими из волос пучками травы, соломы какой-нибудь? Разве человек не устает, не надламывается, не поддается хворям, не покрывается морщинами, не стареет, не меняется, не становится похож на ходячего мертвеца? Разве человек всегда при деньгах, напомажен, подтянут, с куда как оптимистической улыбкой на губах? Зачем смотреть на крах красоты Инги и ее плачевный уклон в какое-то полуживотное состояние как на нечто возмутительное, непотребное, бросающее вызов духу нового времени? Это со всяким может случиться; это даже как-то обычно для всего живущего и, если уж на то пошло, является драмой почти всякого человеческого существования. Но кассирша и официант глянули так, словно они боги, а эта невесть откуда выползшая особа — никто, ничто. Словно новый порядок и новая эстетика подарят им бессмертие, но лишь в том случае, если Ингу они опалят презрительным взглядом.
А не так бы надо, нет, не так. Арестовать, наказать за убийство судьи, вовсе расстрелять — что ж, это было бы в порядке вещей, ибо каждому да воздастся по делам его. Но отрицать, отметать, поливать презрением, унижать пренебрежительным отношением, ставить ни во что, не имея на то решительно никаких оснований… Еще, полагаю, необходимо сказать следующее. Инга не просто высунулась, выглянула из норы, где более или менее долго пряталась, при этом так выразительно оскудев. Она теперь переползала в тот самый новый порядок, о котором так пеклись и который были готовы бездумно воспевать кассирша с официантом. И оттого, что этот процесс переползания был мутен, едва ли не тошнотворен и, во всяком случае, бесконечно далек от приемлемых эстетических норм, она на какое-то время утратила волю, потеряла из виду все ориентиры, какие были еще возможны в ее бытии, и не сделала ничего из задуманного. Не всадила нож в брюхо Якушкину, не толкнула как-нибудь подполковника, не ущипнула Валентину Ивановну, не рассмеялась в лицо Филиппову. Ничего! Эти люди показались ей тенями, свалявшимися в безобразную кучу. И, переползая, она влекла за собой (или в себе, это уж как кому заблагорассудится ухватить мысленным взором) свою беду, истерзанную душу, отягощенную грехами совесть и все те же пучки травы, все те же мешки под глазами и горькую складку у рта.
В переходе между вагонами Инга бросила нож в щель, тускло и нервно летевшую над рельсами. По ее лицу скользнул подозрительный взгляд официанта, пораженного тем, что она снова оказалась в ресторане. Но она всего лишь проходила мимо. Поезд замедлял движение.
— Как те люди, покойны уже, не гогочут? — спросил официант тихо и равнодушно, лишь бы спросить. Расстаться с загадочной и опасной женщиной молча он не решился.
Не пропустить станцию! Хотя она не сумела бы объяснить зачем, Инга ускорила шаг.
Вбежав в свое купе и схватив куртку, она бросилась в тамбур. Там уже стояла проводница.
— Разве это ваша станция? — спросила она.
— Неважно, — ответила Инга.
Поезд остановился, и проводница открыла дверь, не переставая дивиться выходке странной пассажирки, вздумавшей внезапно прервать свое путешествие. Впрочем, ей часто приходилось сталкиваться с чудаками, это обычное дело в дальних поездках.
Снаружи Ингу поглотили холод и темнота. Трудно было предположить у этой станции какое-нибудь разумное, аккуратное, цивилизованное название. Инга сунула озябшие руки в карманы куртки и решительно зашагала к таинственным сооружениям, смутно светящимся впереди.
Вместо эпилога
Канула, можно сказать, Инга в лету, и ничего не известно о дальнейшей ее судьбе, но свершилось, свершилось же напророченное некоторыми прозорливцами. По большому счету, никому нет дела до этой необыкновенной злой женщины, как и никогда не было, — ее ведь даже не сразу, получается, объявили в розыск, почему она и ускользнула так легко, беспрепятственно села в поезд, — а нет-нет да подаст вдруг голос некто, проговаривая загадочно и многозначительно, приопустив веки или прищурившись глядя куда в даль: видели, попадалась, она это была… Видели и там, и здесь, и так, что рукой подать, и даже где-то на краю света, в чужих почти что сказочных землях. И каждый раз с ударением: она это, точно. Никому дела нет, а вот эта настырная и уважительная, но склонных к анализу людей отвращающая, утвердительность как будто выдает некое сообщничество, указывает на тайную связь, заставляет подумывать о зарождении или, возможно, довольно уже продолжительном существовании своеобразного культа. ОНА — вот что в сердцевине, в почете у этого культа, вот что им вынашивается и проповедуется, вот чему поклоняются некие адепты. А идолопоклонники всегда сыщутся, их пруд
Живой человек исчез, он никому не нужен и больше никогда не понадобится, а слово о нем растет, ширится, разбухает. И ведь куда поворачивает! Никуда не денешься: нам впрямь уже явлен образ великой народной мстительницы, защитницы слабых и угнетенных, доброй матери униженных, оскорбленных, нищих, бездомных, опившихся, в отчаянии наложивших на себя ручки. Обыватель все легко забывает, в обывательской среде уже не помнят ни Инги, ни о том, что было время, когда о ней таинственно и затаив дыхание шептались, толковали почти секретно в обстановке какой-то как бы остросюжетности. Ахали, всплескивали руками, ставили брови домиком, выдумывали все новые и новые истории, сладострастно шушукались, шипели по углам, — все это забыто. А слухи, между тем, ползут, и поневоле начинаешь подозревать, что почва уже вполне пригодна и удобна для сектантских шатаний и брожений. Оглянуться не успеешь, а великолепный, тщательно выпестованный образ воительницы, кладущей себя на алтарь священной борьбы за высшую правду, за восстановление свободного, безденежного, не омраченного сатанинской рекламой и пророчествами о скором конце свете доступа к Китежу и Беловодью, перекочевывает уж в сферы, где властвуют поэты, ни на минуту не забывающие, что поэзия должна быть глуповатой, и скорые на разработку золотых жил, жестоковыйные, медноголовые, грубошерстные прозаики. Из замызганного, засаленного, захватанного далеко не чистыми, в идейном отношении, руками идолопоклонников он переделывается в идейно и стилистически выверенный — кристально чистый образ отзывчивой, энергичной, расторопной девушки, подлинно народной героини. Я не против добрых и положительно заряженных, мне всегда нравился Дон-Кихот, а поскольку я-то все еще жив в физиологическом плане, явление ловкой девушки, к тому же хорошенькой, плотно сбитой, с мускулистыми руками и крепенькими икрами, естественно, не оставляет меня равнодушным. Чтобы получше растолковать ту мысль, что, будучи человеком, я не в состоянии даже вообразить себя отторгнутым от человеческого мира, и чтобы отчетливей выявилась моя причастность к восторгам всех этих идолопоклонников, поэтов, сочинителей, — в общем, чтобы все это сделать и устроить, я готов даже признаться в своем оптимистическом отношении к некоторым достижениям французской художественности, в частности к тому, в разрезе которого мы видим высоко поднимающую знамя или ружье (точно уж не помню), гордо шагающую по трупам в последний, решающий бой прекрасную женщину, может быть, еще вполне юную особу, отроковицу. Это не может не возбуждать, это вдохновляет. Но жизнь, как всегда, полна противоречий. Я хотел мифа, а если героиня как бы непроизвольно возникшего вдруг мифа больно дерется и мне, глядишь, суждено подставить лоб под ее кулачки, а то и не сносить головы, то это, как ни крути, наводит на сомнения, — выходит дело, я не склонен заноситься в поэтические эмпиреи. А деньги, деньги-то зарабатывать на эксплуатации горячей темы? Нет, не намерен, и образ, в котором уже даже иные философски рассуждающие люди усматривают нечто феноменальное, если не самый что ни на есть настоящий феномен, просто смущает и немножко беспокоит меня, только и всего.
Смущение это трудное; в нем много субъективного, оно вообще носит, скорее всего, чисто субъективный характер. Инга, если она до сих пор жива, уж конечно, — и это ясно всякому, даже совершенно опешившему в житейской суете человеку, — состарилась, обрюзгла, растолстела, память ее ослабла, страсти улеглись, ориентация в пространстве оставляет желать лучшего, так что восторгаться такой героиней нечего. Это, разумеется, не тот комментарий, которого от меня ждут. Я думаю вот что, то есть вот где, по-моему, следует поискать разгадку. Какой же путь должен был я пройти от четкого осознания предосудительности, невероятной скверности, заключающейся в убийстве судьи, что бы этот судья собой ни представлял, до определенного сочувствия той заблудшей душе, которой ближе к финалу смирновской истории предстала Инга, и до пусть слабого, но все же неустранимого, как все подсознательное и стихийное, восхищения ее последующим, как бы даже посмертным, легендарным образом, — вот в чем вопрос и вот где ответ! Не скажу, что так же мучился, как в тех или иных эпизодах мучилась она, но не были ли разные там ее восприятия, впечатления, ощущения, чувства, даже мысли, то есть нечто внешнее по отношению ко мне, в то же время до некоторой степени и чем-то внутренним для меня? Вопрос непростой, готового ответа на него у меня нет, скажу только, что объединяться с Ингой в некое «мы» я решительно не согласен. «Мы» создало миф и сочинило образ, но участвовало ли оно в реальных похождениях этой некогда красивой женщины, страдало ли вместе с ней, изнемогало ли, как изнемогала она, под презрительными взглядами Бог весть как и почему обнаглевших кассирши и официанта? Я не убивал с ней заодно судью, да у меня и рука не поднялась бы, но я ведь на нее — ту, уже легендарную, — взглянул бы с любопытством и, кто знает, не с затаенным ли восторгом, стало быть, и моя душа вышла из этой истории потрепанной, преображенной, по-своему готовой обрасти слухами и даже послужить материалом для претворения в некий образ, пусть вовсе не героический, не вдохновляющий поэтов и мастеров бульварного чтива. У смирновских досужих людей интерес и восторг бездумный и скоро угасающий, у меня — личный и потому осмысленный, а главное, устойчивый. Вот почему я утверждаю, что мне много еще надо будет потрудиться, прежде чем я выработаю разумное в философском смысле, точное в психологическом плане и достойное в нравственном отношении воззрение на Ингу, прошлую и нынешнюю. А пока… Да, это верно, внешнее соприкоснулось с внутренним, не до слияния и смешения, но достаточно тесно, чтобы я на многое в смирновских событиях взглянул тягостно, с весьма нехорошей подозрительностью. Ведь впечатление, ей-богу, такое, будто и меня обрабатывали дубинками, как Матроса, и на моих плечах сиживал в боевом транспорте горделивый подполковник, и со мной отплясывала народная избранница, а затем валялась под моим башмаком на земле; будто и на меня напирала телесно-озабоченная Валерия Александровна, пока я под ее натиском не свалился на пол, чтобы эта сволочь в красном халате отпихивала меня ногой; будто и мне пудрил мозги своими якобы неимоверно смелыми либеральными воззрениями Орест Митрофанович, а Филиппов, еще не оседланный Валентиной Ивановной, светло и путано повествовал о выдуманной на радость всем нам, грешным, Омеге, — будто все самое удивительное, странное, абсурдное в этой истории происходило именно со мной и прежде всего со мной!..