Тюрьма
Шрифт:
Вот он тут давеча вскрикнул с пугающим смехом: а мы с ним подумывали об Южной Африке, бить там негров!.. То есть они с этим Бурцевым так мечтали, коротая лагерные будни. И она ему сказала: что ж, давай бить негров, сыщем их где-нибудь и — стенка на стенку, из нас, то есть если ты да я, отличный получится отряд белолицых бойцов. Чем не сумасшествие? Но он сходит с ума из-за человека, имя которого ей ничего не говорит, а она из-за него самого и еще потому, что ее жизнь, как она теперь видит, окажется напрасной, если он по-прежнему будет удаляться, уходить, ускользать от нее, так и не поняв, не приняв того дикого и бесчеловечного поступка, который она совершила ради него. Он расклеивается, распадается, и она — вместе с ним, но он, кажется, уже вполне отдался на растерзание судьбе, а она не признает капитуляции, она смотрит трезво и сурово на существующее положение вещей.
Наверно, этот человек, ее муж, ставит перед собой невыполнимую задачу, грезит несбыточным освобождением друга просто для того, чтобы поменьше думать о том, насколько иллюзорна их собственная свобода и в какой степени они, загнанные в лес, напоминают затравленных, насмерть перепуганных хорьков, сусликов, опешивших мелких грызунов каких-нибудь. И она вынуждена
Он вышел из дома, и она вышла вслед за ним. Делает вид, будто не замечает ее, — продолжение игры. Пусть! Существо-то родное, и всем можно пренебречь, от всего можно отказаться, лишь бы быть с ним, больше ничего не надо. Что-то спасет их? Зачем спрашивать… Если и спасет что, так только любовь.
* * *
Анархическая стихия обуревает мою душу, и рядышком теснится грозное мышление имперской направленности. Странная смесь, которой, если верить моим ощущениям, нет предела, она, выходит дело, больше достигнутого мной постижения внешнего мира и даров, отпущенных мне этим миром, больше мрака небытия. Игре ее красок не поспеваю изумляться. Наверное, потому, что даже в удивительном положении, в которое поставлен, я все-таки хочу определиться, каков же мой, так сказать, статус и что он собой в действительности представляет, а в итоге чаще всего складывается лишь путаница, я то и дело пытаюсь решить, как поступил бы на месте того или иного человека. Или как я в какую-нибудь решающую минуту поступил бы с ним. Предполагая, что со мной не может произойти ничего подобного тому, что происходило с Ингой, я думаю, однако, что на ее месте такого скользкого типа, как ее муж, попросту отпустил бы на все четыре стороны и после стал бы уже в одиночку бороться с судьбой. Я сочувствую Архипову, понимаю, что с ним обошлись несправедливо, осудив на длительную отсидку за кражу ничтожной курицы, и что Дурнев, которого он убил на дне невесть для чего выкопанной ямы, заслуживал кары, разве что не столь жестокой. Тем более взывают к сочувствию его попытки обрести тихое счастье с Ингой, после всех невзгод и испытаний пригреться у нее под крылом. Но если меня, при всем буйстве моих эмоций и переменчивости моих воззрений, можно подтянуть, дисциплинировать, настроить на высокий, несколько даже патетический лад, то с ним ничего этого не сделать. Меня и убеждать не надо, что человеку полезно видеть и чувствовать что-то еще, кроме самого себя и своего ближайшего окружения, а к нему с подобного рода назидательными и благотворными идеями лучше не подступаться. Я далек от мысли, что его следует приструнить, некоторым образом окоротить, как раз напротив, но что он нуждается в обработке, это факт, вот только обработать его, похоже, уже не удастся. Это разгильдяй, он непутевый, с ним каши не сваришь. Он никогда не станет тем, кого называют опорой отечества, ему не быть собирателем и хранителем земель, столпом мысли и духовным ратоборцем. И в высшем смысле Инге не по пути с ним. Из любви к мужу родилась ее ненависть к облаченной в судейскую мантию кукле, и она, не совладав с пылкостью, отправила бездушную, глубоко оскорбившую ее чувства куклу к праотцам, за что ни в одном государстве, чтящем законы и некие нормы поведения, эту бедную, взбалмошную и часто не ведающую, что она творит, женщину не погладили бы по головке. Но вспомним Медею с ее горячей дикостью, с ее страстной первобытностью, Медею с тем ее темпераментом, который, ясное дело, не мог простить мужу предательство и попрание ее необузданной колхидской любви. Словно океан страстей обрушился на клочок цивилизованной суши, где вертелся расчетливый, но узкий, далеко не все смекающий супруг, и погрузил его в хаос, все смешал и разметал. Несмотря на это, мы признательны Медее, нас восхищает взбаламученный ею ураган, мы, откидывая шелуху и ухватывая сразу главное, говорим: вот колыбель, вот наше все, вот зерно, из которого произросло все лучшее в последующей истории и в нашем нынешнем бытии. Вот принципы, которыми мы до сих пор руководствуемся, идеи, все еще питающие наше вдохновение. Положим, все это мы говорим не очень-то внятно и отчасти словно в бреду, что никого не должно удивлять, — достаточно принять во внимание тот факт, что все эти древние истории, богатые жертвоприношениями, внезапным торжеством хаоса и пожиранием отпрысков, происходили как будто в ином мире, на другой, бесконечно удаленной от нас планете. Нужно быть куда как иррациональным человеком, чтобы в данном случае действительно откидывать шелуху и надежно схватывать главное, иными словами, вести себя так, как если бы тебе явлено чудо. Меня уже одолевает вопрос, который я готов рассматривать как чудесный и на вразумительности которого, однако, склонен настаивать, вопрос о масштабе, слоящийся на попутные и встречные вопросы о сходстве, различиях, оттенках и прочем. Не тот же взмах крыльев, поднимающий над простыми элементами нравственности, питающими слишком обыденную мораль обитателей всевозможных укромных уголков суши, усмотрим, при желании, и у незадачливой, на первый взгляд, обитательницы глубинки, у этой нашей бесстрашной и довольно-таки ядовитой Инги, производящей иной раз впечатление глуповатой барышни? Вот мой вопрос! Живу надеждой, что это можно сделать, то есть действительно можно усмотреть; не теряю надежды. Приятно грезить, вообще приятно жить, когда подобные вопросы не изнашиваются, поскольку ты уже слишком с ними сжился, а свежо и всякий раз неожиданно накатывают вдруг из какой-то неведомой глубины, обдавая тебя теплом, лаская, словно весеннее возрождение природы. То есть это ожидание чего-то невероятного, обновляющего, прекрасного в грядущем. И отрадно мне воображать, как величавый образ Инги, коль впрямь посчастливится его разглядеть и, если что-то в этом роде возможно, заполучить, напугает мелкую, какую-то, я бы сказал, второразрядную, третьесортную, резвящуюся нынче
Тропинка вилась в траве и постепенно превращалась в одну из тех загадочных лесных дорог, которые словно для того и созданы, чтобы уводить в неизвестность, и вот ты уже как будто в самом деле посреди жуткой неизвестности, в самой ее гуще, а она еще и все непостижимее с каждым шагом. И ведь следующий шаг мало отличим от предыдущего. Настоящего же как-то нет, теряется, похищает кто-то. Но как может становиться непостижимее то, что и так, заведомо, изначально и навсегда непостижимо? В миг, когда делается шаг, нога зависает над бездной, это и есть настоящее, но Бог милостив, прикрывает бездну ковром из травки и прелестных цветочков, заслоняет пустоту чудесными пейзажами. Выныривает из неведомого и прихлопывает лукавая мысль, что и Бог не абсолютен.
Инга смотрела на широкую спину шагавшего впереди мужа. Человек в чужой одежде, но всегда узнаваемый, единственный и неповторимый. И пока не завладела усталость от этого бесконечно тянущегося перехода и не смяло сознание бессмысленности и бесцельности их путешествия, она чувствовала себя молодой и сильной, неистощимым организмом, неистребимым созданием природы. Они непременно выпутаются! Только не играй и не балуй слишком близко у воды, Архипов. Не ходи один в чащу. Так думала она, когда развязка еще только близилась, еще только смутно маячила в сумеречных далях.
— Ладно, иди, — как бы нехотя пригласил он.
— Уже иду, — ответила Инга спокойно.
Архипов устал первый. И он уже не видел разницы между этим хождением на пороге ночи и тем, что происходило недавно с ним в лагере, а потому запричитал, забубнил себе под нос: наказание Божье, одно сплошное наказание, как, спрашивается, вытерпеть, если везде и всюду одно и то же…
Инга не сомневалась, что ее уже ищут. Улучив минутку в беспрерывно мутном течении лесного времени, она наведалась к Тимофею, и там снова, как и в прошлый раз, вышла незадача: Тимофей не отзывался. Инга неистово барабанила кулаком в дверь, вдруг ногой ударила в порожек, думая разбить его вдребезги. Вспомнила о старушке, что-то уже толковавшей ей по поводу Тимофея, и тут на лестничной площадке возник пузан в потертой шляпе и накинутом на грязную майку пиджаке, разъяснивший ей, что старушка приказала долго жить.
— При странных обстоятельствах, — добавил он многозначительно.
— Кому же она приказала?
— Всем нам, хотя собственными ушами не все слышали. Обстоятельства ведь еще те приключились, так что, если по правде, никто не слышал, никто и ничего, кроме шорохов, скрипа половиц и приглушенных расстоянием голосов. Говорят разное, кое-что и домысливают. Дескать, прибрали ее личности призрачного состояния и с удивительной привычкой без всяких видимых причин неуклюже становиться с ног на голову, передвигаясь в дальнейшем с помощью волосяного покрова.
Вот так, взяла да и очутилась перед Тимофеевой дверью, хотя, помнится, домик в лесу отделял от этой двери не один десяток километров. Довольно странная история, впрочем, еще страннее, что она решилась оставить без присмотра своего абсурдного Архипова. Возможно, видим нашу героиню в состоянии полусна, ведущем к угасанию и вырождению, а может быть, тут, фигурально выражаясь, одно из звеньев чуть ли не символической цепи, наброшенной на ее члены и сковывающей ее движения именно с тем, чтобы она в решающий миг, внезапно вырвавшись, покончив с летаргией, начала восхождение к той истинной трагедии, которая одна способна очистить ее душу и придать поразительную красоту ее образу. Между тем живущий своей жизнью и последовательно осуществляющий свое бытие пузан пошевеливался, выходя из паузы и некоторого забытья, не без суетливости оснащался беглыми зарисовками жестикуляции, потирал лоб в явных потугах без раздумий пуститься снова в словесные странствия, но…
— Но меня Тимофей интересует, — осадила Инга готового разгуляться выдумщика.
— И с ним далеко не все ладно.
— Его ловят?
— Почему же вы так поставили вопрос?
— Старуха в прошлый раз что-то такое говорила.
— Должно быть, так и есть, что ловят, — кивнул пузан, — и с горячим усердием, но не гарантированно. Слишком много обеспокоенности, выражающейся снаружи в беспорядочных действиях, а уж оживление какое! То выскакивают отовсюду, как из-под земли или из каких-то неправдоподобных машин, то исчезают без следа. Я вас не задерживаю? Если нет, то вот, к примеру, версии. Одни утверждают, что увезли в неизвестном направлении, как тех, кому суждено кануть в лету. Другие доказывают, что привозили обратно, но велели помалкивать и скрываться, а потом опять увезли. И так может продолжаться до бесконечности. Но это лишь версии, а улик — кот наплакал. Вы спросите: какой кот? Есть тут одно такое безгранично отвратительное животное, только и знающее, что шалить, красть и лгать всем в глаза без зазрения совести…
Инга решила, что Тимофей арестован и что ей следует хорошенько осознать воцарившуюся кругом пустоту, в которой ничего прежнего уже нет и просто так, с былой беспечностью не повозишься. Если еще вздумается ей пошарить наобум рукой, словно бы инстинктивно ища кого-то или что-то, будет это напрасно, ибо пронесся ураган, страшно подействовала невидимая и неведомая сила, взыграл некий смерч — и все живое, еще недавно с радостью откликавшееся на ее зов удалено, вырвано с корнем. Убитый судья, тот, конечно, остался, вихрем не сметен, но он кукла, неодушевленная вещь, и все радующееся, молочно-кисельное, хрустально звенящее и беспечальным эхом отзывающееся, светлым ручейком с журчанием текущее он подавил своим тлением; а даже и самое любовь убил как бы между прочим. У его смерти своя метафизика, вспоенный которой, он теперь непреклонен, надут непримиримостью, как индюк. Он несуетно, никуда не торопясь и ничего лишнего не делая, с некоторой потаенностью, с ухмылкой загадочной и зловещей взращивает ненависть и вражду.