Тютчев: Тайный советник и камергер
Шрифт:
«Ибо все эти сильные мира более доступны и более покладисты за границей, нежели у себя дома. Поэтому, как только я узнаю, что он в Карлсбаде, я к нему отправлюсь. Я еще не знаю в точности, о чем я буду его просить, но я буду просить… Должность секретаря при миссии для меня не подходит. Я ни в коем случае не приму ее. Но еще вопрос, согласятся ли они назначить меня советником посольства или, за неимением подобного поста, дать мне более или менее подходящее место в департаменте… Недавно я получил значок за пятнадцать лет службы. Это довольно жалкое вознаграждение за пятнадцать лет жизни — и каких лет! — Но уж раз мне суждено было их пережить — примиримся с жизнью и со значком — каковы бы они ни были»{113}.
Значок, о котором упоминает Федор Иванович, — это знак отличия беспорочной службы за 15 лет нахождения в классных чинах. Он представлял собой «серебряную позолоченную
Именно такую пряжку, свидетельствующую о вполне заурядной и ординарной карьере, и получил Тютчев. Не вдаваясь в подробные рассуждения о том, можно ли было счесть его службу беспорочной, следует, однако, отметить, что сам Федор Иванович был не вполне, как говорится, адекватен, когда сетовал, что начальство не удостоило его более весомой награды. Не за что было удостаивать. Он начал свою карьеру с того, что благодаря влиятельному родственнику был сверх штата причислен к заграничной дипломатической миссии. Там он не утруждал себя особым рвением: долгие годы переписывал чужие депеши и развозил их по Западной Европе. Его жалованье было невысоким, но жизнь -исключительно комфортной. Он не предпринимал никаких усилий, чтобы отличиться. Более того, ухитрялся манкировать даже своими необременительными служебными обязанностями. Апогеем его безответственности стал самовольный отъезд из Турина. Его службу можно было назвать беспорочной лишь в насмешку. Однако наш герой, столь известный в свете своим остроумием, в данном случае не был склонен к самоиронии.
Впрочем, не будем к нему слишком строги. Он жил по законам среды, к которой принадлежал. Действие этих законов распространялось на немногих избранных счастливцев. Тютчев и люди его круга искренне были убеждены в том, что правительство, если оно требует от них службы, но не может обеспечить их достойным для жизни в свете денежным содержанием, просто обязано награждать их чинами и орденами, не требуя взамен даже элементарного соблюдения дисциплины. Люди этого круга прекрасно ощущали, что между ними и каким-нибудь Акакием Ахакиевичем Башмачкиным — дистанции огромного размера. Вспомним, что в это время и в этой среде существовало два рода дисциплины или субординации: официальная, о которой было написано в уставе, и более существенная — неофициальная и неписаная. Однако различие между этими двумя видами дисциплины было впервые сформулировано лишь три десятилетия спустя, в романе Толстого «Война и мир».
«Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе и которую знали в полку и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписаной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика»{116}.
И Борис Друбецкой, и Федор Тютчев служили по этой неписаной субординации. Они были людьми света и жили по весьма удобным и приятным для них законам светского общества. И в этом отношении они равны. Но они не тождественны: Тютчев — гениальный поэт, и мы не можем судить его всего лишь как заурядного светского человека. Гений — всегда вне юрисдикции такого суда.
Тютчев обвенчался с Эрнестиной 17/29 июля в швейцарском городе Берне, в православной церкви при русской дипломатической миссии. После этого молодожены отправились в Великое герцогство Баденское, где в городе Констанце 29 июля/10 августа заключили брак и по католическому обряду. Последнее обстоятельство сделало их союз нерасторжимым: православная церковь допускала развод в исключительных обстоятельствах, католическая — в принципе отрицала развод.
В конце сентября 1839
Министерство иностранных дел сделало официальный запрос, и 12 марта 1840 года Туринская миссия выдала справку, что «коллежский советник Тютчев выехал из Турина 25 июня 1839 г. и отправился через Швейцарию в Мюнхен, откуда более к своему посту не возвращался» {118} . [19] Согласно этой справке ему и были выплачены деньги в размере 457 рублей 20 копеек серебром, то есть только за два неполных месяца: с 1 мая по 25 июня, а не по 29 сентября. Самовольная отлучка оплате не подлежала. С 1 октября 1839 года, как мы помним, Тютчев был освобожден от обязанностей старшего секретаря миссии. Формально он продолжал числиться на государственной службе, но с этого момента жалованье ему уже не полагалось — и Тютчевы жили на счет Эрнестины. «Сверх того, — признавался Федор Иванович родным, — тотчас после нашей свадьбы она уплатила за меня двадцать тысяч рублей долгу» {119} .
19
Современный исследователь так комментирует этот документ: «Вероятно, об этой переписке- проверке узнал Тютчев и это последнее предательство сослуживцев и вынудило его далее не возвращаться к службе» (Чагин Г. В. Родовое гнездо Тютчевых в русской культуре и литературе XIX века. М., 1998. С. 160).
Двадцать третьего февраля/6 марта 1840 года у них родилась дочь Мария. Рождение ребенка заставило супругов отложить свой отъезд в Россию. Коллежского советника Тютчева нисколько не беспокоило, что его четырехмесячный отпуск излишне затянулся. И он не считал нужным формально урегулировать свои взаимоотношения с министерством и получить разрешение на продление отпуска.
Осенью 1840 года в курортном местечке Тегерн-зее, под Мюнхеном, поэт был представлен великой княгине Марии Николаевне, любимой дочери императора Николая I. Достоверно известно, что великая княгиня была восхищена поэзией Тютчева и не осталась безучастной к самому Федору Ивановичу. Между ними установились исключительно доверительные отношения. Не вдаваясь в подробные рассуждения об этом деликатном предмете (один из исследователей даже был склонен предполагать, что у них был роман{120}), следует заметить, что и спустя годы Федор Иванович считал для себя возможным, обращаясь с личной просьбой к Марии Николаевне, писать к ней не как к царственной особе, а как к женщине. В октябре 1840 года Тютчев посвятил великой княгине стихотворение, в котором были такие строки:
Живым сочувствием привета С недостижимой высоты, О, не смущай, молю, поэта! Не искушай его мечты! О, как в нем сердце пламенеет! Как он восторжен, умилен! Пускай любить он не умеет — Боготворить умеет он!{121}Стоит ли удивляться тому обстоятельству, что великая княгиня благожелательно отнеслась к поэту и пообещала ему свое покровительство: «…позже мне стало известно, что даже в Петербурге она с большой благосклонностью отзывалась обо мне»{122}. Благосклонность любимой дочери царя дорогого стоила, вот почему камергер Тютчев по-прежнему был беспечен в своих служебных делах.