У алтаря
Шрифт:
Отец Бенедикт стоял перед графом с мрачным, спокойным лицом, совершенно равнодушный к участию, которое принимал в нем его покровитель.
— Бруно, скажи, ради Бога, что ты наделал? — скорбно воскликнул граф, когда Оттфрид отошел от них на довольно большое расстояние.
— Я отвечу сам за свои поступки! — холодно ответил молодой монах. — Во всяком случае, только настоятель монастыря имеет право требовать у меня отчета. И только с ним я буду вести разговор по этому поводу.
Дерзкий ответ вызвал гнев графа, но он тут же уступил место другому, более глубокому чувству.
—
Отец Бенедикт опустил глаза. Этот упрек всегда вызывал в нем чувство стыда за свою неблагодарность, но он никак не мог ощутить симпатию к графу, хотя прекрасно сознавал, как много тот сделал для него.
— Я сам знаю, что недостаточно ценю вашу доброту ко мне, я на самом деле неблагодарен; простите и перестаньте заботиться обо мне!
Эти слова, сказанные кротким голосом, погасили последнюю искру гнева графа.
— Перестать заботиться! — повторил он. — Да знаешь ли ты, какая опасность теперь тебе угрожает? Как ты отважился произнести такую проповедь? Следовало подумать, сообразить, какие последствия она вызовет, какие проклятия посыплются на твою голову!
— Если бы я мог заранее обдумать все, то, вероятно, вообще не произнес никакой проповеди, — мрачно сказал Бруно. — Хотя я и плохой монах, но отлично знаю, что обязан подчиняться своему духовному начальству и говорить лишь то, что придется ему по вкусу. Когда же я увидел вокруг себя этих, бедных людей, которые со слепой верой склонились передо мной, то невольно подумал, что, может быть, сотни детей, подобно мне, будут обречены на жизнь в монастыре, принесены ему в жертву своими родителями. И я не мог не сказать им, что они заблуждаются, что счастье человека и служение Богу зависит не от монастырей и духовенства… Вот в чем заключалась моя проповедь… Уже произнося эти слова с кафедры, я сообразил, что поступаю наперекор своему духовному начальству…
— Если бы хоть ты произнес свою речь не при таком стечении богомольцев, — сказал граф, — и это произошло бы в сельской церкви, последствия не были бы так тяжелы для тебя. Богомольцы, стекающиеся к часовне целыми селами, разнесут твои слова в самые дальние углы нашей местности; такого подрыва католической церкви мой брат не простит тебе никогда.
— Я это знаю! — спокойно заметил Бенедикт.
— Отчего ты никогда не говорил мне, что ненавидишь профессию, которая была предназначена для тебя? — спросил граф. — Если бы ты сказал мне, что не хочешь быть священником, я ни за что не отдал бы тебя в монастырь, несмотря на все уговоры брата. Я был уверен, что ты сам стремишься быть монахом.
— Если бы я раньше знал то, что знаю теперь, никакая сила не заставила бы меня поступить в монастырь, — с горькой улыбкой ответил Бруно. — Вы забываете, что я с детства воспитывался в духовной семинарии, где все было устроено так, чтобы у воспитанников не оставалось ни одной свободной минуты для размышлений. Они, закрыв глаза, идут туда, куда ведет их рука воспитателя, не имея права ни взглянуть
— Не станем говорить о том, что было и остается непоправимым, — с глубоким вздохом проговорил граф, — подумаем лучше о настоящем. Оно далеко не радостно. Тебя требуют обратно в монастырь?
— Да.
— И ты поедешь?
— Конечно! Ведь этого требует мой настоятель.
Граф ближе подошел к Бруно и взволнованно прошептал:
— Ты не должен возвращаться в монастырь ни в коем случае. Ты не знаешь, что там ожидает тебя. Ведь ты недавно в монастыре и не имеешь понятия о том, какая судьба постигла многих монахов, осмелившихся смотреть на служение церкви так же, как смотришь ты, и не представляешь себе, как мстительны твои братья-монахи, как они настроены против тебя, Бруно! Ты бросил в них камень, и они никогда не простят тебе этого!
Молодой священнослужитель отошел к деревянному кресту, стоявшему на краю дороги и, глядя на графа, спросил:
— Что же я должен делать, по-вашему? Если я не вернусь добровольно, меня потащат туда силой.
Граф быстро осмотрелся. Оттфрид был так далеко, что до его слуха не мог долететь ни один звук, тем не менее граф подошел еще ближе к монаху и шепотом произнес:
— Остается лишь одно средство спастись — бежать отсюда далеко, в другую страну, и бежать немедленно, не откладывая своего отъезда ни на минуту.
— И это говорите мне вы, граф Ранек, — с удивлением сказал Бруно, — вы, брат моего настоятеля, глава старинного рода, все предки которого были строгими католиками? Ведь графы Ранеки особенно гордились тем, что всегда оставались решительными приверженцами церкви и служили опорой для католического духовенства. Неужели вы искренне даете мне совет не возвращаться в монастырь?
— Ты можешь по этому судить, как велика опасность, ожидающая тебя, — беззвучно ответил Ранек.
Молодой монах с величайшим удивлением взглянул на Ранека.
— Прежде чем продолжить разговор, ваше сиятельство, я прошу вас объяснить мне, почему вы принимаете такое необыкновенное участие в моей судьбе? Что побуждает вас так сильно переживать за совершенно чужого вам бедного человека? Я и раньше искал ответа на эти вопросы. Теперь, когда вы ради меня жертвуете семейными традициями, я особенно прошу вас разъяснить мое недоумение.
В голосе и словах Бруно выражалось неподдельное недоумение, ясно показывавшее, как он далек от разгадки истинного положения вещей. Граф долгим взглядом посмотрел на монаха и наконец произнес:
— Хорошо, я исполню твое желание. Я и так решил сказать тебе все, прежде чем мы расстанемся с тобой. Ты ведь уедешь?
— Нет!
— Бруно, умоляю тебя!
— Нет, я вернусь в монастырь!
— Боже, что за упрямство! — воскликнул граф, безнадежно махнув рукой. — Совершенно такой же, каким был я… — и, не окончив фразы он смущенно остановился. — Почему ты не хочешь уехать? — спросил он снова после недолгого молчания. — Повторяю тебе, что это единственный путь к спасению.