У Белого Яра
Шрифт:
Пилили решетку по очереди. Чтобы заглушить визг напильника, принимались петь. Под Хабаровском поздно ночью по одному выбросились через люк вагона.
При падении Андрей сильно ударился головой о щебенчатую бровку насыпи, потерял сознание, но тут же пришел в себя. Он не ощущал боли: так велика была его радость. Свобода! Он будет жить! Проберется к партизанам и вместе с ними будет бороться против Колчака.
Андрей сполз по бровке в широкую заросшую канаву, жадно вдохнул пряные запахи душистого разнотравья.
Андрей
Припав поцарапанной щекой к прохладной росистой лебеде, внезапно заснул. Так спал он в детстве в обнимку с Дмитрием, когда они ездили с отцом на покос.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Медленно тащился сборный.
Обычный, ничем не примечательный, какие в девятнадцатом году шли по всем направлениям, не привлекая к себе внимания: длинная вереница товарных теплушек с пассажирским вагоном в хвосте.
Его тянул малосильный, с непомерно высокой трубой паровоз, ласково прозванный железнодорожниками «овечкой». Плотно закутавшись, как шалью, грязными космами дыма, он с трудом преодолевал крутые подъемы и довольно бойко бежал под уклон. Громыхающий и лязгающий состав оглашал чудовищным шумом широкие сибирские просторы.
Андрей стоял у раскрытого окна, машинально прижимая к лицу букет полевых цветов. Их острый аромат напомнил ему о недавнем...
На перроне уже шла посадка, а партизаны, окружив Андрея, наперебой кричали: «Прощай, товарищ комиссар!». Через толпу к нему пробиралась повариха тетя Поля.
В воображении Андрея живо возникает дорогой образ: строгое, в бесчисленных морщинах лицо, на котором, кажется, никогда не появлялась улыбка. Но Андрей знал: под суровой наружностью скрывалось доброе сердце одинокой женщины.
День в партизанском лагере неизменно начинался с того, что вдруг раздавался ворчливый голос. Это тетя Поля распекала провинившегося новичка, чем-то нарушившего строгий режим военного лагеря. Но стоило кому-нибудь заболеть, как шумливая старушка становилась необыкновенно кроткой, незаметно создавала и санитарной землянке тот домашний уют, по которому тосковали сердца лесных братьев.
При роспуске лагеря, после прихода частей Красной Армии, старушка по очереди проводила всех. Пришла на вокзал и при отъезде Андрея. Но даже тут она осталась верна себе, с молчаливым укором наблюдая за не в меру разошедшимся комиссаром.
— Дорогая тетя Поля, — пошутил Андрей, — хоть на прощанье пролейте обо мне единую слезинку.
— Я, слава богу, партизанить начала, как в Сибири Колчак объявился. Посчитай-ка, голубчик, сколько перевидала я вашего брата. И если по каждому из вас плакать — слез не хватит, — отрезала старушка и отвернулась.
Пока Андрей прощался с боевыми друзьями, с которыми он провел не одну тревожную ночь в сырых, холодных оврагах и лесных трущобах, тетя Поля стояла в сторонке. Но едва тронулся поезд, старушка, смешно семеня по перрону, побежала за пассажирским вагоном, куда партизанам с трудом удалось втиснуть Андрея. Подав ему в окно маленький букет цветов, она остановилась, хотела что-то крикнуть, но только сердито махнула рукой. И
От этого воспоминания потеплело на сердце Андрея, и он с нежностью подумал: «Тете Поле, наверное, тоже не спится».
Был час, когда на земле еще властвует ночь, но уже близок рассвет. В потемневшей синеве неба тают редкие бледные звезды; вот робко засветлел край земли на востоке, а там уже щедрая кисть зари расцвечивает полнеба. Пробуждалось погожее августовское утро.
Андрей любовался пейзажами, медленно проплывавшими за окном вагона. Древний бор то почти вплотную подходил к полотну дороги, и тогда поезд шел среди высоких вековых елей, как тоннелем, то лес отступал, и над его далекими вершинами клубились облака. Буйные хвойные заросли неожиданно сменялись однообразием равнины, на которой, казалось, не было ничего живого. Но острый глаз Андрея улавливал на холме грациозный силуэт дикой козы, а над голубой чашей степного озерка — пеструю птичью стайку... Опять величаво плывет могучая гряда леса. На ее иссиня-зеленом фоне белели, как нарисованные мелом, березки, щетинился мелкий кустарник, а у подножия пестрели долины в пышной зелени. Куда-то, словно растворившись в знойном мареве, исчезает лес. Снова — степь...
Родная сибирская сторонка! Принимай своего земляка! Сколько сейчас на твоих просторах вот таких парней в солдатских шинелях!? Сюда их закинула страшная война, какой еще не знала Россия. Их давно оплакали невесты и жены, и друзья осушили по ним горькую чашу вина, а они живы! Живы, несмотря ни на что!
На седьмые сутки «овечка», пыхтя и отдуваясь, втащила сборный на станцию Курган.
Андрей на ходу выпрыгнул из душного вагона. Подхваченный шумной толпой пассажиров, он оказался на перроне, до отказа забитом мешочниками, бездомными детьми, солдатами. Все эти люди о чем-то кричали, кого-то ругали, топчась на одном месте.
В вокзал никого не впускали. Впрочем, вряд ли можно было назвать вокзалом одно уцелевшее крыло здания, взорванного колчаковцами при паническом отступлении из Кургана. Неуютно было вокруг: у водонапорной башни, на привокзальной площади, на перроне — всюду виднелись кучи битого, еще не убранного камня.
С тяжелым чувством покинул Андрей руины вокзала, не спеша направился в город.
Первое, что бросилось в глаза, был огромный щит объявлений, прибитый к покосившемуся дощатому забору. Андрей ускорил шаг и, поравнявшись со щитом, прочитал:
Объявляется для всеобщего сведения граждан г. Кургана и его уезда, что с 14 сего августа 1919 г. власть в городе перешла Революционному комитету, состоящему из пяти товарищей. А именно...».
Андрей быстро пробежал глазами список, среди незнакомых имен вдруг увидел фамилию Громова. «Не Саша ли? — размышлял он по дороге в Ревком. — А может, однофамилец? Нет, он!.. Он, «морская душа»!
Центр города походил на военный лагерь. По Троицкой улице то и дело скакали вестовые, шли красноармейцы в поношенных выцветших гимнастерках, важно, вразвалку, шагали матросы в полосатых тельняшках. Среди пестрого людского потока легко было отличить партизан — по загорелым обветренным лицам и красным нашивкам на высоких крестьянских картузах.