У черты

Гончаров Юрий Даниилович

Десятый класс «А» напоминал растревоженный улей. Внешне все было как прежде: своей чередой, по расписанию, шли уроки, писались сочинения, диктанты, контрольные, решались на доске задачи по тригонометрии, физике, но главным содержанием жизни в десятом «А» было происходящее с Аркадием Карасевым. То, что от него требуют, принуждают исполнить.

Класс «А» был особый класс. «Б», параллельный, при тех же самых учителях и школьных руководителях был классом обычным, ничем не примечательным, рядовым. Учебные дела шли ровно, без больших успехов, но и без серьезных провалов, все учащиеся были примерно одинаковы, никто не блистал какими-либо яркими способностями, тем более талантом, ни о ком нельзя было сказать, что он чем-то выделяется, представляет собой незаурядную личность. А в «А» каждый был чем-то одарен. Одни, кроме школы, учились еще и музыке, другие посещали во Дворце пионеров, в Домах культуры разного рода секции, студии: рисовальные, художественной

лепки, балетные, спортивные. В классе, например, был чемпион города по фехтованию. Еще один парень занимался скоростным плаванием в бассейне, мечтал о рекордных показателях. В школе существовал драматический кружок, которым руководил настоящий артист из театра. Кружковцы ставили водевили, скетчи, даже большие пьесы со многими действующими лицами: «Разлом», «Вишневый сад». Участвовали желающие из всех классов, даже младших, но основной актерский костяк составляли ученики десятого «А». Класс назывался выпускным, весной предстояли трудные экзамены, учебе полагалось уделять все силы, все внимание, но даже в год самых серьезных выпускных экзаменов в десятом «А» ребята и девушки находили для спектаклей и время, и желание, и силы.

Таким, каким он был, класс сложился без всякого специального подбора, по воле доброй случайности, с самого первого дня, как только родители привели в начале сентября детей в школу, и учителя, еще не зная, кто что собою представляет, кто на что способен, рассадили детвору по партам.

Есть классы шумные, неугомонные, с постоянными внутренними конфликтами, междуусобицей, драками, и ничего с этим не поделаешь, никак это не искоренишь. В «А» все ребята и девочки были дружны между собой. Никогда не ссорились, не ябедничали, не сплетничали, во всем поддерживали друг друга. Учились все успешно, слабых оценок не было ни у кого, ни по какому предмету. А уж если в журнал залетал хотя бы один «пос» – «посредственно», тройка по-нынешнему, то для всех это означало настоящее ЧП. К виновнику такого происшествия сразу же бросались на помощь лучшие ученики класса; девочки, как более искусные дипломаты, вели обработку учителей: спросите еще раз, он же (или она) прекрасно знает, просто запнулся, сбился, плохо себя чувствовал в этот день, у него голова болела! Учителя и сами понимали, что произошла случайность, что-то ненормальное. Давали оступившемуся возможность поправить оценку, и заступники его оказывались полностью правы: на этот раз он (или она) действительно отвечал гладко, уверенно, и «пос» исчезал из журнала.

Ученики десятого «А» даже внешне заметно отличались ото всех остальных в школе, от своих сверстников из других школ. Трудно сказать, как сложился у них такой стиль, по сговору или непреднамеренно, естественным порядком, и как он достигался, ведь не во всех семьях существовали необходимые финансовые возможности, но все юноши приходили в школу в темных костюмах, в белых выглаженных рубашках с галстуками. Причем – скромными, приглушенных расцветок; никто не надевал яркие, кричащие, отдающие безвкусицей. Соблюдение этих правил придавало каждому подчеркнуто интеллигентный вид. Соответственно все и держались – с отменной вежливостью, с поклонами здоровались с преподавателями, девушек и даже девочек-младшеклассниц всегда и везде пропускали вперед. Подняться над партой при ответах учителю на уроках – это было непреложное школьное правило, но те, кто учился в десятом «А», вставали всегда, в любой обстановке, если к ним подходил и обращался кто-либо из взрослых.

Вот такой был этот класс, непохожий на другие, заставлявший всю школу говорить о себе, рождавший невольное желание на него равняться и подражать его ученикам.

И вот теперь у них, привыкших к спайке, почти семейному содружеству, с одним из товарищей происходила беда, в сравнении с которой все прежние неприятности, что когда-либо с кем-либо случались, требовали солидарности, сплочения, совместных действий, можно было считать ничего не стоящими мелочами, даже просто чепухой.

И класс, стараясь не обнаружить этого явно, буквально кипел в величайшем волнении и тревоге. За все школьные годы никогда еще не возникало такой остроты и такого накала. На переменах возле чьей-нибудь парты немедленно собирался тесный кружок, взбудораженная кучка, голоса сливались, многие, не выдерживая, перебивали других, торопясь высказать свои мысли, предложения. После уроков не рассыпались поодиночке, не стремились к себе домой, – кучками, группками отправлялись к кому-нибудь из близко живущих на квартиру, продолжали дебаты там, в прежнем, если не большем, волнении. Забегал, появлялся кто-нибудь новый – с дополнительными, только что узнанными известиями, возникшими идеями или чтобы еще раз высказать старое, но на иной лад. Те, у кого были телефоны, по десять раз за вечер звонили друг другу. Никто не находил себе покоя и места. И всех терзало одно: неужели все-таки райком пойдет на такую жестокость: исключит из комсомола выпускника! Лучшего отличника, еще вчера – славу и гордость школы. Для

Аркадия же это просто конец! Ему же тогда не поступить ни в один институт! Не найти себе никакой приличной работы. Только дворником или подносчиком кирпичей на стройке. Райком еще и такое может устроить: вместе с исключением не дать Аркадию закончить школу! Такой случай был два года назад. Десятиклассник, даже имя его помнилось, не забылось, Саша Петров, что-то на одном из тогдашних комсомольских собраниях, не подумавши, ляпнул, – и в два счета его выперли из комсомола и из школы. Мать его ездила в Москву, к Крупской, за помощью и заступничеством. Упала, рассказывали, там ей в ноги. В конце концов Сашку восстановили, школу он закончил, но пропустил год и заканчивал не в своей, а в вечерней для рабочей молодежи, и каких переживаний стоило это ему самому и его родителям!..

Все в десятом «А» были комсомольцами. В собрании предстояло участвовать всем. Решать судьбу Аркадия поднятием своих рук. Считается, что у каждого свободный выбор, хочешь – «за», хочешь – «против». Но это только считается. На самом деле как надо голосовать – райком установил и твердо обозначил: как подобает настоящим комсомольцам. За исключение. Все как один. Единогласно. Другого просто не может быть!

12

Всю ночь равномерно и безостановочно лил холодный осенний дождь. Не перестал он и утром. Антону до школы было совсем недалеко, но пока он добежал и вошел в вестибюль, и кепка, и драповое пальтишко, перешитое из старой отцовской шинели телеграфиста, были мокры насквозь.

В вестибюле на фанерный щит для объявлений Наум Левин, секретарь школьного комсомольского комитета, прикреплял кнопками большой белый лист: завтра, такого-то октября, в шесть часов вечера общее комсомольское собрание. Повестка дня из двух пунктов: доклад «Об укреплении бдительности в условиях ожесточенной борьбы с врагами народа» и «Обмен мнениями».

Антон прочитал – и не удержал в себе вопроса:

– А говорили, вроде намечено другое…

Наум вогнал последнюю кнопку в неподатливую фанеру, поправил на носу большие очки в роговой оправе. Он был лютый книгочей, перечитал всю русскую и мировую классику, уже давно определил для себя путь после школы: московский институт философии и литературы. Он даже знал, какую диссертацию напишет в результате учебы в МИФЛИ: о двух великих гуманистах человечества – Викторе Гюго и Льве Толстом.

– Ты имеешь в виду вопрос об Адике Карасеве? Да, уже и объявление было написано. Но потом в райкоме сказали – переписать вот так.

Наум был из десятого «А», друг и товарищ Аркадия. В нем ясно виделось то затруднение, в котором он оказался: как секретарь комитета он должен был выполнять указания райкома, как друг и товарищ Аркадия – не хотел ему вреда. Не хотел насилия, что совершал над Аркадием райком.

– «Обмен мнениями»… – прочитал Антон второй пункт. – Какими мнениями, о чем? Надо ли бороться с вредителями и шпионами? О докладе? Тоже нечего обсуждать. В нем будет все правильно, повторение известных постановлений, газетных статей… Непонятно.

– Да нет, как раз все понятно, в этом пункте то самое, о чем ты меня спросил… Собранием буду руководить не я, мне предстоит только его открыть, а поведет дальше кто-нибудь из райкома. Может быть, даже сам первый секретарь. Они и объявят, что конкретно этот пункт означает, о чем говорить.

– А это правда, что про отца Аркадия написано в газетах: создал подпольную организацию, собирали оружие, готовились поднять восстание, захватить Москву? Москву! Белая армия с казачьими полчищами не смогла в гражданскую Москву взять, неужели кучка подпольщиков сумела бы в нынешнее время это сделать?

Спрашивая, Антон чувствовал, что он может не скрывать своих сомнений, Наум ответит именно так, как думает.

– Кто ж может точно про это сказать? – пожал худыми плечами Наум. По губам его скользнула легкая полуусмешка. – Только там знают, что и как на самом деле, – выразительно дернул он головой в сторону, намекая на то серое бетонное здание на одной из тихих боковых улиц города, куда увозили всех арестованных.

Помолчав, Наум проговорил, как бы думая вслух:

– Может быть, что-то действительно есть… Отец его учился в Германии, еще при царе… Работал в Бельгии, Англии. Знает языки, много друзей за границей. Переписывается… Но отец его не дворянин, не из богатой семьи, сам себе дорогу к образованию прокладывал…

Тут же Наум возразил самому себе:

– Но происхождение не главное. У Мальвы отец из беднейших слоев, с шестнадцати лет в партии, в большевистском подполье. В гражданскую на Южном фронте над политотделом начальствовал, друг Фрунзе. А тоже арестован как враг. И тоже будто бы мятеж затевал, покушения на Сталина и Ворошилова готовил…

Наум вдруг резко оборвал свои размышления, будто спохватившись – зачем он так откровенничает перед Антоном? Секретарь комсомольского комитета школы с рядовым, тем более только что принятым комсомольцем, восьмиклассником, должен говорить совсем по-другому.