У черты
Шрифт:
Наконец наступила относительная тишина. Кое-как продолжили голосование, занялись подсчетом голосов.
– Большинство – «против»! – крикнул в зал Наум, заглядывавший в списки Корчагина и председателя счетной комиссии из-за их спин.
– Я должен сделать замечание вашему секретарю, – сказал недовольно Корчагин, обращаясь к собранию. – Он не умеет себя держать, нарушает порядок. Райком подумает насчет вашего секретаря – оставлять ли его на этом месте. Результаты голосования должен объявлять председатель счетной комиссии. Да, это так, большинство голосов «против». Но не считайте, что вопрос о Карасеве сегодняшним голосованием решен. Поскольку собрание проходило с явными нарушениями, я имею в виду, какой неправильный тон задал своим выступлением
Когда выходили из зала в гулкий, выложенный голубовато-зеленой плиткой вестибюль, чья-то рука коснулась сзади плеча Антона. Это был Вовка Головин. На собрании он был только зрителем. В комсомол его еще не приняли, и, похоже, он и не собирался вступать во избежание лишних тягот и обуз. Толстые губы его кривились в усмешке.
– Ну вот скажи мне, – шире раздвигая свою ухмылку, спросил он у Антона. – И на какой хрен понадобилось тебе выскакивать с этим твоим «против»? Из комсомола райком Адика все равно выпрет, раз уж взялись. На своем бюро, такая власть у них есть. А тебя в «отверженные» зачислят. И уже никогда не отмоешься. Я слыхал, тебе предложили вожатым в лагерь летом поехать? Черта с два теперь поедешь! Это я тебе точно говорю!
Володька по натуре был недобр, любил злопыхательство. Но в данном случае оказался полностью прав. Больше о курсах вожатых, о Чертухинском лагере с Антоном ни Корчагин, ни другие райкомовцы не заводили речи.
14
Зимой, в длинные январские двухнедельные каникулы – с трескучими морозами, ломким хрустом снега под ногами, разукрашенными елками: на городской площади, в фойе всех городских кинотеатров, в музыкальном школьном зале, где произошло шумное комсомольское собрание, отзвуки которого прокатились по всему городу, по всем школам и долго не затихали в виде всевозможных пересудов, доходящих до полного вымысла, просто фантастики, вроде того, что споры закончились дракой одной части комсомольцев с другой, – вот этой снежной, морозной, елочной зимой, навсегда оставшейся Антону памятной, его постигла новая влюбленность, на этот раз совсем особенная, исключительная по глубокому захвату чувств, силе и долговечности, протянувшаяся на десятилетия и потом, в один из дней, разом, в момент, полностью и навсегда оборванная несколькими строчками полученного Антоном письма…
Началом опять послужил каток, устраиваемый каждую зиму на футбольном поле стадиона недалеко от дома Антона, на Грузовой улице, – с высоченными снежными валами по краям, воткнутыми на их гребне пушистыми елочками, гирляндами разноцветных лампочек над плоскостью гладкого льда, отражавшего их в себе, как в озере.
По широкому кругу, пролегающему на месте летней беговой дорожки, звеня и скрежеща о лед коньками, текла пестрая река катающихся. На краю ледяного поля, возле снежного вала, чернели кучки отдыхающих; зимний стадион был не только местом катания, но и местом встреч, знакомств, разговоров о новостях.
Антон медленно проехал пару кругов, рассматривая тех, кто стоял вдоль обрамлявшего ледяное поле вала. Знакомых ребят и девочек из его школы в этот вечер почти не было. Но вот он увидел группку человек в шесть из соседней школы, восьмой, располагавшейся на проспекте Революции, главной улице города. Дворы восьмой и пятой, в которой учился Антон, на улице Энгельса, параллельной проспекту, соединялись. Весной и осенью, в теплые дни, выйдя во дворы на перемене, ученики восьмой и пятой смешивались и почти все были между собой знакомы. Антон тоже знал многих, как с приятелями встречался с ними на улицах, в кино, на стадионных трибунах в дни футбольных матчей, спортивных соревнований и праздников.
Он подъехал к ребятам из восьмой, завязался разговор, а через минуту, отделившись от потока, несущегося мимо по кругу, подлетела и красиво, с снежными фонтанами из-под коньков, затормозив,
– Привет! – бросил парень Антону. У него было редкое имя – Демьян, для друзей же он был Димка. Когда-то, классе в четвертом-пятом, он вместе с Антоном занимался в изостудии Дворца пионеров. Но таланта у обоих не оказалось, Димка прибился к драмкружку, а Антон не сгодился и там, остался за всеми бортами. Девушку Антон видел впервые.
– Знакомься! – небрежно кивнул парень на девушку. – Это Лена Шуберская. Теперь она учится в нашей школе. К нам тоже насовали всякую шантрапу…
– Димка! – укоризненно воскликнула девушка. – Нет, ей-богу, тебе-таки стоит отрезать язык.
– А что, разве не так? Месяц назад, – обратился Димка к Антону, – когда эта банда появилась, в их классе устроили диктант, проверить – в каких они отношениях со своим родным языком, могут ли «корову» правильно написать. И что ты думал? Двадцать пять человек – и двадцать два «плохо». По десять орфографических ошибок у каждого. А о запятых вообще никакого понятия. И только одна отметка «хорошо» – вот у этой леди, Леночки Шуберской. Но знаешь почему? Ты думаешь, она хоть одно правило знает? Ничего подобного. Прошлым летом она в деревне у бабушки гостила и от скуки «Королеву Марго» там прочла. Вот такая книжища, – показал он руками толщину, раздвинув их на полметра. – Две тыщи страниц. Между прочим – хороший способ стать грамотным человеком. Прочитаешь такую библию – и пишешь уже чисто механически, по зрительной памяти. А не познакомилась бы Леночка с Маргошей – тоже бы «плохо» схватила!
– Не слушай его, – сказала девушка Антону. – Он обязательно должен съязвить, какую-нибудь дичь сморозить, просто так он говорить не умеет. У тебя-то самого что по русскому? – обратила она свое разрумяненное лицо на Димку. – Он вместо «еще» – «исчо» пишет.
Это она сказала уже Антону.
– Нет, «исчо» я не пишу. А вот «чемодан» однажды «чемондан» написал. Было дело. В сочинении про «Мать» Горького. Помните, там в финале мать листовки из чемодана достает и разбрасывает. И прямо как смола ко мне этот проклятый «чемондан» приклеился! Знаю же, как надо, а доходит до этого слова – рука сама «чемондан» выводит… Ладно, мы поехали, а то я уже мерзнуть стал.
– Пока! – махнула Лена рукой в варежке ребятам из восьмой школы и Антону, коротко взглянув на него из-под нависающего над глазами края вязаной шапочки. Лицо у нее – это виделось даже в искажающем все цвета свете электрических лампочек над катком – было смугловатое, глаза – голубые. Они васильково блеснули в туманном, смешанном с огнями, полумраке, клубившемся вместе с паром людского дыхания над ледяным полем катка. Этот брошенный на Антона взгляд длился не больше мгновения, но действие его было подобно болезненно-сладостному уколу в самое сердце, за которым для Антона и всей его каждодневной жизни начался долгий плен той, что зовется Леной Шуберской, которая почти всю неделю пребывает совсем близко от него, всего в ста шагах через пустой каменистый школьный двор, ходит по тем же улицам, что и он, ездит в тех же трамваях, носит удивительно идущую к ее лицу, к ее васильковым глазам белую вязаную шапочку, отороченный мехом жакет, делающий ее похожей на сказочную Снегурочку.
С того морозного вечера на катке все мысли и желания Антона были направлены лишь на одно: снова встретить где-нибудь Лену Шуберскую, увидеть ее хотя бы издали. Он был заворожен, опьянен даже ее именем, оно звучало в нем непрестанно, дни напролет, как музыка: Лена Шуберская… Лена Шуберская…
И он ее встречал, чаще всего на улицах, иногда с Димкой, но больше – с какими-то другими, незнакомыми ему парнями. Не только Антон пылал к ней чувствами, поклонников у нее, как видно, хватало в избытке.