У черты
Шрифт:
Гудкова нисколько не смутила внутренность избы, пропитавший ее запах, отсутствие кроватей, лавок, чего-либо еще, что могло послужить для сна. Не спрашивая деда, он сам разыскал и вытащил из запечного простенка метелку из ивовых прутьев, стал ею шаркать, подметая пол. Потом стащил с печи, где находилось дедово логово, несколько дерюжек, драный, в клочьях, кожушок, расстелил все это на полу, кинул в голова свой вещевой мешок, который, постепенно освобождаясь от грязи, какой щедро мазал его на сборном пункте Гудков, понемногу стал снова светлеть, грозя через некоторое время вернуть себе первоначальную белизну. С видимым удовольствием Гудков, не раздеваясь, лег на спину, заложив руки за голову, вытянув свои длинные ноги.
– Ложись, чего раздумываешь? – сказал он Антону. – Или ждешь, что появится пуховая перина, белоснежные простыни, подушка в кружевах? Так, дорогой товарищ, мы с тобой на германской земле будем спать…
Фраза выглядела, как не очень удачный, не очень смешной юмор, даже как совсем не смешной юмор, но пришло время – не скоро, не скоро,
– Тушить, что ль? – спросил с печи уже взобравшийся на нее дед. Его беспокоило, что в поставленной на печной выступ лампе даром выгорает керосин, который тоже с началом войны исчез из продажи в сельпо. А в запасе – всего литровая бутылка из-под кавказской воды «Боржом».
Едва дед дунул сверху в ламповое стекло и погас теплившийся на кончике фитиля огонек, как по углам, под печкой зашуршали и запищали мыши, и что-то легкое, быстрое, маленькое пробежало по брюкам и пиджаку Антона, которые он не стал снимать по примеру не раздевшегося Гудкова. Тараканы! – догадался Антон. Он вздрогнул от омерзения, хотел вскочит, выйти наружу, но подумал, как в случае с перловым супом: ничего не поделаешь, надо терпеть. Надо привыкать и к этому: к мышам, что нахально резвятся, хозяйничают в темноте нестерпимо вонючей избы, к еще более нахальным тараканам, которые шуршат лапками под самым ухом, взбираются на грудь и плечи. Не волки ведь, не сожрут…
29
…Серия полевая дорога, покрытая толстым слоем истолченной в пудру пыли, по которой недавно шли призывники, плыла в глазах Антона. На обочинах высились колючие, в металлическом блеске, будто кованные из железа, репейники в человеческий рост, никли листья лопухов, такие же серые от пыли, как и дорога. Все было серым, безжизненным, бесцветными, как на фотографии, даже небо. В лопухах и репейниках стоял серый Гудков, во что-то всматривался с нацеленностью охотника, преследующего дичь, делал быстрое движение правой рукой со сложенной ковшиком ладонью, как ловят муху, что-то схватывал, прятал за пазуху, под рубашку. Антону захотелось рассмотреть, кого он ловит. Гудков оттянул полурастегнутую на груди рубашку – за пазухой у него копошились мыши, плотный клубок мышей – наподобие пчелиного роя…
Потом было что-то еще, что-то еще… Сон затягивал Антона, как тянет омут в свою черную глубину. Чернота сжималась, густела, наваливалась тяжестью, которая могла раздавить, Антон мучился, хотел высвободиться, мотал головой, рвался телом из стороны в сторону, понимая: чтобы освободиться – надо проснуться. И наконец проснулся – с сильными сердцебиением, словно выплыл из глубины на поверхность, глотая воздух жадно открытым ртом.
За стенами хатенки шуршал мелкий несильный дождичек, булькали капли, подавшие с соломенной крыши в глиняную миску у порога, поставленную как поилка для кур. Кроме шепота дождя, бульканья капель за стенами хатенки не слышалось никаких других звуков. Только в отдалении что-то грузно, тяжело, со вздохами и уханьем как бы ворочалось и никак не могло успокоиться. Будто гигантский зверь, их тех доисторических динозавров, что были на картинках в школьных учебниках зоологии, пытался выбраться из засасывающей его трясины, напрягая во всю мочь свои гороподобные мускулы, уже почти выбирался, тяжко отдуваясь, сопя, с глухим рыком из разверстой пасти, не меньшей, чем ковш экскаватора, топал ногами, стряхивая с себя грязь и упрочиваясь на земле, и снова грузно падал всей своей многотонной тушей в трясину и опять начинал ворочаться и пыхтеть.
Но откуда взяться в двадцатом веке, в середине России, на Брянщине доисторическим динозаврам? Согнав остатки сна, Антон догадался, сообразил – нет, это за горизонтом, приглушенная расстоянием, искажающим звуки, тяжко дышит, бормочет гулом канонады приближающаяся война, не дающая себе покоя и отдыха даже ночью.
И Антона пронзило чувство трагичности того, что произошло и происходит. Что принесло нападение Германии, вмиг сломавшее нормальный ход жизни, непредсказуемо повернувшее каждую отдельную человеческую судьбу. Это чувство явилось к Антону сразу же, еще в те минуты, когда по радио звучала запинающаяся речь Молотова, и непрерывно преследовало его все время потом, во все последующие дни. Но в городе, в хаосе, сумбуре, движении больших и малых событий, плотно наполнявших каждый день, каждый час, в потоке ежедневных радиосводок, каждая из которых, сообщая об отступлении наших войск, несла в себе очередное тяжкое потрясение, в каждом заводском цехе, в звуках музыки, маршей, почти непрерывно гремевших из репродукторов, среди всевозможных сбивчивых, торопливых разговоров, пересудов разносящихся слухов, как самых мрачных, так и одобряющих, радужных, проводов на фронт со слезами и рыданиям, с напутственными криками из тротуарных толп: «Ребята, дайте им там хорошенько, покажите им, мать их… где раки зимуют!», среди волнений по поводу исчезающих с прилавков продуктов, по поводу нового порядка снабжения по карточкам и талонам, беготни Антона в политехнический институт, куда он отнес для поступления свой всего лишь за день до начала войны полученный школьный аттестат, и не знал, не мог выяснить, что теперь, с войной и массовой мобилизацией студентов, станет с институтом, будет ли он нормально функционировать или последует что-то другое, и многого, многого еще, что наполняло дни, чувства и сознание Антона, – трагизм происходящего, масштабы обрушившейся беды виделись и ощущались несколько заслоненно, размыто. А сейчас, в темноте ночи, в самый глубинный
Старика на печи Антон, однако, все же обеспокоил. Старик завозился, закряхтел, стал спускаться, привычно находя в темноте опору для рук и ног. Скрипнув дверью, вышел наружу – помочиться. Справив нужду, он не вернулся, остался на улице; должно быть, и его привлекли перекаты военного грома за горизонтом, полыхающий там свет.
При всей своей молчаливости и как бы безразличии, покорности событиям, старик тоже терзался тоской и смятением перед тем, что надвигается и на его деревеньку, на его хилый домик, на его одинокое старческое существование. Война, враги, если придут сюда, не пощадят и его. Не спасет ни старость, ни полная его безвредность для немцев, перед которыми он слаб и немощен, как малое дитя.
Дождь продолжал вкрадчиво шелестеть по соломенной крыше, все так же булькали капли в миску у порога.
Что-то шевелилось, складывалось в душе у Антона в ответ на шелест мелкого дождя, бульканье капель, кряхтение и покашливание старика, стоявшего на дворе, в ответ на все впечатления дня, непроглядный мрак и запах избенки, ставший уже не столь раздражающим. И если бы все, что бродило в Антоне, что он неясно, смутно чувствовал, не стараясь как-то определить, могло бы оформиться в какое-то одно слово, то, наверное, этим словом стало бы – родина.
Раньше, когда он говорил или думал о родине, в его сознании прежде всего возникала большая географическая карта на двух горизонтальных планках, висевшая на стене в классе. Вместе с нею родиной был и город, в котором он родился, жил, рос, его улицы – прямые, ровные, широкие наверху, на горе, на которой город стоял, и узкие, кривые, булыжные, но в густой зелени, каждая на свой манер, сбегающие к реке и просторному лугу со многими разветвлениями главного русла, затонами и заводями, полными рыбы. В эти картины, с раннего детства запечатленные в сознании, памяти, включались и пригородные места с лесными рощами и тоже с речкой, ее пологами и гористыми берегами, куда горожане выезжали в выходные дни семьями и шумными компаниями на отдых, купанье, рыбалки, ради костров с приготовлением ухи и пшеничного кулеша. Родиной была для Антона Москва, в которой он еще ни разу не бывал, но по газетным и журнальным фотографиям, кинофильмам он знал многие ее улицы, парки, наиболее выдающиеся здания. Красная площадь с Мавзолеем была знакома ему так, как будто он не раз по ней ходил, рассматривал Кремль с его остроконечными башнями и звездами на них. Москва казалась близкой, каждый день он слышал ее голоса и музыку по радио, а в полночь – гулкий бой башенных часов на безлюдной, шипящей автомобильными шинами и гукающей клаксонами Красной площади. Родиной был и Ленинград, который Антон тоже еще не успел увидеть своими глазами, но благодаря фотографиям, картинам художников, прочитанным книгам, рассказам мамы, которая в молодости там училась, этот сказочный город тоже существовал в его мысленном видении, как нечто конкретное, почти что виденное им самым: величественный Зимний дворец, золотой шпиль Адмиралтейства, серая стальная легендарная «Аврора» на Неве…
Но деревенской России он, сугубый горожанин, никогда близко, вплотную не видел, не знал, и никогда у него не рождалось ощущения, что она тоже его Родина, может, даже в еще большей степени, чем город, в котором он родился и жил, чем Москва и Ленинград со всеми своими красотами, чем все другие большие города страны, про которые он отвечал на уроках географии и мог показать на карте. А вот сейчас в безвестной маленькой деревушке, которую он толком не успел рассмотреть, в ветхой халупе древнего старика это чувство почему-то его, Антона, нашло и стало им завладевать. Он вдруг ощутил, что с полевой Россией, ее дорогами, которыми он не так уж много и прошел, с деревенским кривыми домишками и нахлобученными на них соломенными крышами, даже вот с этой случайной избушкой, что дала им с Гудковым свой бедный кров, есть у него что-то родственное, есть какая-то сращенность, связь. Не прямая, не личная, а через череду поколений, через кровь его предков, которая в каком-то количестве, но все же течет в его жилах. Отец Антона – тоже горожанин, но из крестьянской семьи, которая всегда пахала землю и сеяла хлеб, до «воли» была крепостной у барина. И более ранние поколения, тоже крестьяне, крепостные, все сплошь занимались одним только землепашеством, трудились на земле. Отец матери был сельским учителем, принадлежал к интеллигенции, но если копнуть его происхождение – там тоже крестьяне, землепашцы, соль и становой хребет русской земли…