У Червленого яра
Шрифт:
— Княжичам и княжнам меньшим, деткам князя Пронского, песни пела, сказы да байки сказывала, — улыбнулась своим воспоминаниям Услада.
— Да, байки сказывать ты мастерица, — не удержался и поддел Миронег.
— Бывало сядем так у печки, они, божьи птахи, мне головки на коленки положат, а я говорю, говорю да по головкам их глажу, — по щеке Услады снова потекла слеза.
И такой она в этот момент казалась поникшей, беззащитной, без всякой надежды на лучшее, что у самого Миронега горестно сжалось сердце.
— Ну, чего ты опять реветь? — придвинулся он к девушке. — Уж не знаю, чего ты там на самом деле
Услада подняла заплаканное лицо, но ничего не ответила.
— Ты не смотри, что я в землянке живу, — Миронег чуть подался вперед, — коли надо, я серебро сыщу. Так везти виру Изяславу?
Девчонка замерла, по ее лицу было видно, что она что-то для себя решает. Миронег тоже замер, чтобы не спугнуть.
— Ты добрый, — выдохнули розовые губки, отчего по спине Миронега рассыпались шустрые мурашки, — научи меня козу доить, — улыбнулась Услада, — я справлюсь.
Вот и добейся чего от этой сказительницы.
— Сам подою, — поднялся Миронег, подхватывая котел. — Пойду подремлю. А Изяслав, говорят, отходчивый, простил бы, — кинул он, как бы невзначай.
Глава XV. Медосбор
Миронег отточенными движениями делал надрезы в подвешенных на крюки сотах и вниз плотными золотистыми струями устремлялся мед, кружа голову дурманящим ароматом. Услада, сосредоточенно сведя брови, следила, чтобы кадки не переполнялись, и разливала янтарную жидкость по небольшим горшочкам, закупоривая их берестяными крышечками и перематывая тряпицами. К удивлению бортника, его ученица оказалась на редкость старательной, с первого раза быстро улавливала как надобно, сама не стеснялась переспросить, ежели что-то смущало. Раньше Миронег провозился бы целую седмицу, не меньше, а с помощницей они слаженно управились за пару дней.
В камышах у реки наготове стоял срубленный на скорую руку плот. И здесь Услада помогала, как могла, — тонкими изнеженными ручками подтаскивала бревна, подавала веревки. Миронег ворчал: «Сам я, чего схватила, не бабья работа», — а все ж было приятно.
А вчера городская певунья подоила свою первую козу, а потом в детском восторге бегала с подойником, ворковала с умиротворенными козами и гладила кудри игривых козлят. С очагом и стряпней правда дела пока шли туго: кресало в слабых пальчиках не хотело выбивать искры, вода из котла убегала, заплескивая огонь, каша пригорала. Здесь Миронегу приходилось не зевать и вовремя исправлять чужие ошибки. Услада краснела, прикусывала губку, вставала на цыпочки за плечом, чтобы лучше разглядеть, что и как делает опытный бортник.
А уж тесто так просто измывалось над девчонкой, хватая за руки, прилипая к столешнице и пытаясь сбежать наземь. Пек Миронег себе редко, заранее настаивая хмельную закваску и перемалывая тяжелыми каменными жерновами зерно на муку. Хлопотная это работенка, а все ж без хлебушка-то как, не плавать же в вервь, попрошайничать у баб, всякий раз, как захочется отведать румяной корочки. Вот и приходилось выпекать караваи самому. А научил дед Корчун, он, казалось, умел все, не чураясь ни мужской, ни женской работы. Выжить в лесу — вот главная его наука. Теперь
— А что ты тут зимой делаешь? — бросила через плечо Услада, обернув очередной горшок.
— Лычаницы плету, — подмигнул ей Миронег, — горшки леплю.
— Вот эти? — изумилась Услада.
— Их.
— И это можешь? — и такое восхищение было в больших карих очах, что умелый хозяин невольно засмущался.
— Да чего там уметь, — небрежно отмахнулся он, — глину по осени заготовил, словно тесто глину замесил, водички чуть подливая, а там раскатывай лентами, как у девок в косах, и сворачивай из них горшок али крынку, потом скребком швы затираешь да в печь, там главное жар нужный держать, чтоб не лопнули. Не так ладно, как у градских горшечников, они на круге лепят, стеночки тоненькие…
— А ты женат был? — внезапным вопросом перебила его Услада.
Миронег отвернулся, как бы по делу, пряча лицо.
— Был, — сухо отозвался он.
— Померла, да? — тихо спросила Услада, опуская очи.
— Надеюсь, жива-здорова, — с легкой горечью усмехнулся Миронег.
— Как так, в монастырь подалась? — Услада подвинулась ближе, уже не скрывая отчаянного любопытства.
— Нет, — буркнул Миронег. — Все, управились. Иди отдохни, я пойду огонь разведу, обедать пора.
— Прелюбодейка, да ты ее прогнал, да? — не собиралась отставать Услада, не замечая, что бортнику про то совсем уж говорить и не хочется.
— Хорошей женой она была, — перестал прятать взгляд, а в упор уставился на любопытную девку Миронег, Услада покраснела, но взгляд тоже не отвела.
— Чего ж тогда? Ты к той бабе, что давеча прибегала, наведываться стал, так ее отец с братьями отобрали. Я слыхала, такое бывает.
— В байках твоих? Там и не такое бывает, — скривил губы в усмешке Миронег.
— А чего ж не хочешь мне сказаться? Я никому не скажу, — Услада осенила себя распятьем.
— А чего ты не желаешь говорить, почему тебя ищут? Я тоже про то помалкивать стану, побожиться могу, — показал крепкие зубы Миронег.
— Я дров принесу, — махнула косой Услада, разворачиваясь к поленнице.
— Отпустил я ее, — кинул ей в спину Миронег.
Услада замерла, потом медленно повернулась.
— Ты ж любил ее, по всему видно, зачем же отпустил? — сверкнули карие очи.
— Зачахла бы она рядом со мной, — вздохнул Миронег и сел на бревно.
— С чего бы ей чахнуть? — рядом присела Услада, глядя на него с сочувствием. — Ты хороший.
— Сейчас, может, и хороший, а молодой дурной был. Я ее в сечи добыл. С половцами сцепились, стан их разграбили… Ну, я ее полоном себе и забрал. Тоненькая, чернявенькая, на тебя похожа. Ты чернявенькая в кого?
— Не ведаю, я своих не помню. Так она у тебя поганая была?
— Окрестил, Еленой нарекли. В дом хозяйкой привел.
— Венчались?
— Нет, да то все равно.
— Да как же — все равно. Разве можно? — Услада придвинулась чуть ближе.
— Слушай, чего ты пристала? — возмутился Миронег. — Собирался как пообвыкнется, только не пообвыклась, как на волка на меня смотрела. Не любо ей здесь было, туда душа просилась, — он посмотрел куда-то на юг. — Мне бы потерпеливей быть, поласковей, а я злился.