У чужих людей

— Ты читал, Иго? — спросил как-то за ужином дядя Пауль моего отца осенью 1937 года. — Еще одна такая речь, и Австрия у Гитлера в кармане. Я наших университетских знаю: девяносто процентов из них — нацисты.

— Опять социалистическая пропаганда, — отозвался отец. — Это же всего-навсего горсточка безумцев.

Пауль, брат матери, студент-медик, жил у нас; в свои двадцать шесть лет он придерживался весьма радикальных взглядов и охотно их высказывал, рассчитывая задеть моего отца, бухгалтера сорока двух лет, и услышать от него очередную банальность.

—

Чудной мы народ — евреи, — продолжал Пауль. — Сосед прямо говорит, что пойдет на нас с ружьем. а мы сидим, смотрим, как он это ружье чистит, заряжает, целит нам в голову, и твердим свое: «На самом деле он не в нас метит».

— Что же нам, по-твоему, делать? Срочно лезть в погреб всякий раз, когда в Германии какой-нибудь буйнопомешанный толкнет речугу?

— Собирать манатки и драпать отсюда, вот что, — отрезал Пауль.

— Ну, ясно — бежать в джунгли и лопать там кокосы, — отец повернулся к матери: — Если послушать твоего братца, Франци, то, едва в Германии какой-нибудь психопат вылезет на трибуну, нам нужно сломя голову бежать в джунгли и лопать кокосы.

— Будет война, да? — тихонько спросила я у мамы, чувствуя, что к горлу подкатила тошнота. Я уже наслышалась про Первую мировую войну. Мне часто снился один и тот же страшный сон: мы с мамой сидим в подвале и теннисными ракетками отбиваем пули, упорно летящие в длинное узкое окно.

— Нет-нет-нет, — ответила мама. — Ничего такого не будет.

Я пыталась вообразить какое-нибудь бедствие, но представить ничего не могла.

Мама уже звонила в колокольчик — значит, сейчас наша горничная Польди подаст кофе. Значит, ничего страшного не должно, не может случиться, во всяком случае, настолько страшного, что нам придется спешно укладывать вещи и бежать, решила я. И перестала слушать разговоры взрослых.

Восьмого марта следующего года был мой день рожденья, мне исполнилось десять лет. А двенадцатого марта Гитлер присоединил Австрию к Германии, и мама обозвала тетю Труди коровой.

Тетя Труди, двоюродная сестра отца, и ее муж Ганс пришли к нам ужинать. Войдя в столовую, они тут же сообщили, что канцлер Шушниг [1] подал в отставку, передав власть Гитлеру. Пауль немедленно позвонил приятелю, редактору социалистической газеты; тот сказал: «Еще нет». Взрослые решили не выключать радио, ужинали молча. Внезапно музыка оборвалась, канцлер Шушниг произнес небольшую речь, завершив ее так: «А теперь хочу попрощаться с моими верными товарищами и соотечественниками, желаю всем сносного будущего». И в последний раз прозвучал гимн Австрии: «Sie gesegnet ohne Ende, Osterriech, mein Faterland» [2] .

— А гимн-то исполняют медленнее обычного, — заметила тетя Труди. — Тебе не кажется, Франци, что его играют медленнее?

— Скорее всего, поставили ту же пластинку, что и всегда, — ответила мама.

— Как ты можешь такое говорить, Франци?! А еще музыкантша! Ганси, Иго! Прислушайтесь! Гимн играют медленнее обычного, правда же? Вы согласны?

— Труди, глупая ты корова! — не выдержала моя мать. — Неужели тебе не понятно, что с нами произошло?

— А что произошло? — спросила я.

— Ганс, марш за пальто, — приказала

тетя Труди. — Ты слышал, как она меня обозвала, да еще в присутствии ребенка?

Все повскакали с мест.

— Прости, Труди, я не сдержалась, — сказала мама. — Сегодня мы все не в себе.

Но тетя Труди уже хлопнула входной дверью.

Наутро родители чуть свет увели меня из дому, и мы стали в длиннющую очередь, выстроившуюся к дверям банка на углу нашей улицы; банк так и не открылся. По улице расхаживали молодые люди в незнакомой новехонькой военной форме, приветствуя друг друга вскинутой вперед правой рукой. Мартовское утро было ясное, солнечное. На ветру развевались новенькие яркие флаги, но родители поспешили увести меня домой.

К началу мая Польди пришлось оставить место прислуги в нашей еврейской семье: мой отец получил извещение из банка, где проработал главным бухгалтером двенадцать лет, что через месяц он будет уволен. А неделю спустя сержант СС реквизировал нашу некрасивую, темную, с несообразно высокими потолками квартиру и всю обстановку, включая фортепьяно фирмы «Блютнер». Отец, вынужденный оставаться в городе до конца месяца, переселился на это время к давним добрым друзьям Кари и Герти Голд, в пустующую комнатку для прислуги. Мы с мамой уехали к моим любимым бабушке с дедушкой; более счастливого лета я не припомню.

Старики жили в деревне Фишаменд близ границы с Чехословакией, километрах в двадцати от Вены. В ту пору я была уверена, что свое название деревня получила в честь огромной бронзовой «рыбы на верхушке» средневековой башни, что высилась на центральной площади, наискосок от лавки моего деда. Теперь же я склонна думать, что деревню назвали просто по местоположению — там речка Фишер «кончается», то есть впадает в Дунай.

Дом был старый, огромный, толстостенный и довольно нескладный. Первый этаж был отдан под мануфактурную лавку. Всю первую неделю я безвыходно провела в кладовой за лавкой: с увлечением разглядывала, теребила и перекатывала рулоны тканей. Тут же сидела бабушка — она шила на продажу фартуки и платья с узким лифом и широкой юбкой, пользовавшиеся спросом у местных крестьянок; в конце концов она не выдержала и велела мне пойти к деду.

Я ушла в лавку, влезла на прилавок и стала плясать на нем, покуда дед не достал откуда-то из-под прилавка и не поставил передо мной коробку, полную медалей на лентах и художественных открыток времен «Grossen Krieg» [3] . В изящных овалах были изображены усатые мужчины в фуражках и дамы, кокетливо оглядывающиеся поверх обнаженных розовых плеч. Меня, однако, больше привлекали ящики, битком набитые шнурками для ботинок, пуговицами, щетками для волос и скрипичными струнами. Однажды за ящиками с резиновыми сапогами я наткнулась на скрипку, но, сколько ни старалась, смычка в то лето я так и не нашла.

В конце концов дедушка велел мне идти играть во двор, а чтобы я не скучала в одиночестве, отправил со мной молоденькую продавщицу Митци, тем более что она все равно простаивала без дела. Сидя на залитой солнцем крыше флигеля, мы с Митци сосали маленькие кислые виноградины с толстенной лозы, огромной упругой змеей вившейся по трем стенам квадратного двора, и такой старой, что виноград на ней уже не вызревал. Мы болтали часами, вернее, болтала я — рассказывала Митци о своих планах на будущее. Я надеялась, что, когда вырасту, стану похожей на новую подружку. Митци уже исполнилось пятнадцать; у нее были белокурые волосы, чудесный цвет лица, какой бывает только у деревенских девушек, и красивые пухлые губки. Кроме Митци, у меня в Фишаменде друзей не было, пока Пауля не выгнали из университета.