У чужих людей
Шрифт:
Десятого ноября еврей Гриншпан [12] убил в Париже какого-то мелкого деятеля нацистской партии, приехавшего с дипломатической миссией. Днем новость долетела до Вены, занятия в школе отменили, а нам велели идти домой задворками. Родители Эрвина не отходили от радиоприемника. К вечеру в дверь позвонили; на пороге стояли пожилой сосед из квартиры напротив, его жена и гигантских размеров сервант красного дерева, который им велели перетащить в нашу квартиру. Опершись на лестничные перила, за происходящим наблюдали двое нацистов в форме. Они приказали пошевеливаться, сервант — это только начало. В ту ночь они вынудили пять еврейских семей, живших в том же многоквартирном доме, переехать со своими пожитками
12
9 ноября 1938 г. Гершель Гриншпан, польский еврей немецкого происхождения, убил в Париже немецкого дипломата Эрнста фон Рата, после чего в ночь на 10 ноября (получившую название «Хрустальной ночи») немецкие штурмовики организовали массовые погромы евреев в Германии и части Австрии.
К концу следующей недели квартира Эрвина, в которой теперь теснилось пять семейств, начала походить на трущобу. Постель дяди Ойгена стояла неубранной, при каждом звонке в дверь он нырял под одеяло. Нам с Эрвином было велено на любые расспросы отвечать, что у дяди Ойгена инфлюэнца и высокая температура, хотя он на наших глазах целыми днями бродил по квартире в шелковой пижаме, а вечером они с Эрвином играли в шахматы. Дядя утверждал, что Эрвин выйдет в чемпионы.
В один прекрасный день родители Эрвина принялись укладывать вещи. Они уезжали во Францию. Пришла мама и стала собирать меня. Мы с Эрвином дали друг другу слово больше ни с кем никогда не играть в мужа и жену. Эрвин пообещал, что построит аэроплан и прилетит меня навестить.
(В 1946 году, когда я жила в Лондоне, а Эрвин в Париже, мы какое-то время переписывались, но потом он с матерью уехал в Бразилию, и связь оборвалась. Год назад я встретилась с тетей Густи: она приехала в Нью-Йорк повидаться с сестрой. Она поведала мне странную историю. Благодаря деловым связям Ойгена его семья жила в Париже прекрасно, отнюдь не так, как беженцы, рассказывала тетя. Но потом французы интернировали всех мужчин, владевших немецким. Тетя выхлопотала себе и Эрвину разрешение навестить дядю Ойгена в лагере. Без пиджака, в одной рубашке, он сидел за длиннющим столом вместе с сотнями других узников. Небритый, сильно исхудавший, выглядел он, тем не менее, здоровым. Эрвин все время держал мать за руки. Ладошки у него были ледяные, вспоминала тетя Густи, и он потом ни разу даже словом не обмолвился о посещении лагеря. Для них обоих эта тема стала запретной, и, когда французские власти передали успешно наступавшим нацистским войскам лагеря интернированных, всех евреев отправили в Аушвиц. Тетя Густи так и не поняла, доходит ли до сына смысл происходящего. Глубоко огорченная черствостью Эрвина, она отдалилась от него. Уже после войны тетя Густи обнаружила в бумажнике сына вырезанную из газеты фотографию оставшегося в живых пленника концлагеря — это был сущий скелет с голым, без единой волосинки, зубастым черепом и огромными глазами. Если напрячь воображение, можно предположить, что он напоминает дядю Ойгена. Эрвин обошел с этой фотографией немало послевоенных учреждений, надеясь отыскать фамилию погибшего отца в первых путаных списках выживших.)
Когда Эрвин вместе с родителями уехал из Австрии, наша семья, помнится, обосновалась в двух комнатках где-то на
— Теперь Пауль надумал ехать в Палестину, — сообщила бабушка. — Пауль — фермер! Вы можете себе такое представить? Да едва он ступит в комнату, как все лампы валятся на пол. Если бы ты не отлынивал от занятий, Пауль, то сейчас был бы уже дипломированным врачом. Или если занялся бы языками, как настойчиво советовал профессор Гляцер…
—Ага, отпетый нацист еще в ту пору, — прервал ее Пауль.
— Сколько раз он мне говорил: «Фрау Штайнер, у вашего Пауля просто-таки талант к языкам»…
— Сомневаюсь, что человечеству необходим еще один лингвист, — отбивался Пауль. — А вот стареющий студент-медик определенно пригодится.
Бабушка запрокинула голову и расхохоталась.
— А вдруг из меня выйдет прекрасный фермер… — Пауль притянул меня к своему стулу. — Утром я зашел в Judische Kultus Gemeinde (Совет еврейской общины) — записаться на курс по основам ведения сельского хозяйства на одной из учебных ферм. Между прочим, вы слышали, что ночью в синагогу подбросили зажигательную бомбу? Когда я пришел туда, синагога еще дымилась. Меня и еще одиннадцать человек попросили остаться и за небольшую плату убрать обгоревшие обломки.
— Поздравляю! — сказала бабушка. — В свои двадцать семь Пауль впервые заработал деньги, и как? Разборкой мусора! Сколько же ты получил?
Помедлив, Пауль буркнул:
— Три шиллинга.
— Сколько-сколько?! И их, небось, потерял?
— Там был один парнишка… — запинаясь, рассказывал Пауль. — Малорослый такой, нос красный, сопливый… И он вдруг говорит, даже если мне дадут палестинскую визу, что толку? У меня и чемодана-то нет.
Бабушка обратила на Пауля прекрасные черные глаза, всегда готовые вспыхнуть гневом:
— И ты отдал ему эти три шиллинга?
— Мамочка, на разрушении нацистами синагоги наживаться негоже.
— Негоже наживаться на нацистах?! Это еще почему? А им, значит, гоже захапать магазин твоих родителей и выгнать твоего зятя с работы…
— Но, мамуля, я именно об этом и толкую.
— Женись! — отрезала бабушка. — Найди себе жену, пусть она о тебе заботится. У меня больше нет сил.
Она заплакала.
Пауль присел на подлокотник материнского кресла и стал гладить ее по голове.
— Мамочка, да я хоть завтра начну поиски, но ты пойми: мои шансы найти женщину по душе, которой и я придусь по душе, ничтожно малы.
На этот раз бабушка не засмеялась. Махнув рукой, она отвернулась от сына.
В начале декабря прошел слух о том, что якобы разрабатывается смелый план: отправить детей на транспортном судне в Англию. Мой отец повел меня в еврейскую общину, штаб-квартира которой переехала в разоренную синагогу. По обгорелому залу бродили, как мне показалось, тысячи детей и родителей, многие вставали в очередь на галерее, где в Великие праздники обычно сидели женщины в шляпах и черных платьях. Отец принялся обходить со мной членов совета общины и каждого спрашивал, как найти невесту младшего сына моей двоюродной бабушки Иболии, — она здесь работает, втолковывал он. В итоге моя фамилия попала-таки в заветный список под номером сто пятьдесят два.
В трамвае, по дороге домой, отец взял меня за руку.
— Итак, ты едешь в Англию, — сказал он.
— Совсем одна? — спросила я. Отчетливо помню странное ощущение внезапной пустоты во всем теле. Но в словах «едешь в Англию» слышались отвага и надежда.
— Не совсем, — ответил отец. — Вместе с тобой поедут еще шестьсот детей.
— И когда я уеду?
— В четверг. Послезавтра.
У меня похолодело под ложечкой — там, где образовалась пустота.
Глава вторая
Детский пароход
На место сбора дети должны были явиться в четверг, десятого декабря 1938 года, к девяти часам вечера.
— Возьми себе мой лучший ремень из крокодиловой кожи, — предложил отец; ему хотелось подарить мне что-нибудь на прощанье.
— Иго! К чему ей твой ремень?! — сказала мама. — И потом, нас предупредили: дети могут взять с собой лишь самое необходимое. Им же придется самим таскать свой багаж. Ну-ка, возьми чемодан. — скомандовала она мне. — Сможешь его поднять?