У друкарей и скоморохов
Шрифт:
Васка рассказал о происхождении своего подрясника, с которым давно уже не прочь был расстаться.
— Зараз сын пана отца митрополита в Переяславе. Что ж, за спинами казаков не хорониться, правда ж, Дороше?
Дорош кивнул, скупо улыбнулся малому и сказал:
— Довеземо беспечно.
— Ты вже, Васильку, не тревожься собою. Проведём до наших, что ляхи и носом не почують. Поедем ноччю, а до свиту будем. Веди вже свого коня, а то швыдко сутение.
Когда малый появился с Голубом под уздцы, запорожцы переглянулись. Дорош спрятал улыбку в усы, а Явтух заметил
— Добра конячка, Васильку! На ней бы гетману ездить, на голубой — здалека познать можна!
Глава двадцать вторая, повествующая о встрече и прощании Васки с другом его Баженом
На рассвете Васку, согнувшегося от холода на верном Голубке, что-то заставило проснуться. Причина была не в легком, беспечном его сновидении: вместе с добрым, улыбающимся Баженом и кроткой, молчаливой Вешкой гулял он по солнечному сосновому лесу, искал грибы в мягкой хвое. Очнувшись, он увидел, что ехавшие перед ним казаки остановили коней, а Голубок успел опустить голову к траве. Над лугом клубился предрассветный туман, и слышался впереди тихий шелест, будто дождь там шёл.
— Что стряслось, дядя Явтух?
— Тихо! Конница, и багато их, — прошептал запорожец, вслушиваясь. — Свернуть не можем. З обеих сторон лужка — болото…
Дорош бежал уже, ведя в поводу коней, под укрытие темнеющего слева большого стога. Шелест превратился тем временем в чавканье нескольких сотен копыт.
— Рысят, бисови дети, ну прямо на нас, — бормотал Явтух. Дорош разрыл сено и показал малому, чтобы туда зарылся. — А добре придумал, брате! Лезай, Васильку, лезай! Може, и пересидишь.
Васка не пошевелился. Дорош пожал плечами, прижался к стогу и снял с плеча карабин. Чавканье раздавалось уже совсем близко, в тумане мелькнули показавшиеся огромными тени всадников. Явтух сбросил с головы круглую гайдуцкую шапку, наложил стрелу, присел за своим жеребцом, и повел луком, из-под брюха конского прицеливаясь.
— …`A я и говорю: «Петруха, глянь-ка в боченок, нет ли там моченого сухарика?» А Петруха мне, подлец: «Надобно было про то на той неделе спрашивать…»
Васка не сразу сообразил, что тот, в тумане, говорит по-русски. Явтух сунул стрелу в сагайдак и перекрестился. Дорош промолвил спокойно:
— Казак с Дону. Зови!
— Наши, серденько мое! — Явтух птицею взлетел в седло, хлопнул Васку по плечу (малый едва удержался на ногах), выехал вперед и гаркнул радостно:
— Пугу-пугу! Эге-ге-гей, тут казаки з лугу!
Шум копыт, совсем уж было приблизившийся, попритих.
— Дуйте до нас, — раздайся, наконец, простуженный голос. Дорош и Явтух растаяли в тумане. Васка помедлил, услышал мирный разговор, потом смех и тоже тронул поводья.
— Ось и наш хлопчик. Так, говоришь, багато вже казаков собралось?
— Тысяч с пятьдесят, не меньше, — отвечал Явтуху бородатый, с длинной пикой казак.
Снова зазвучало множество копыт, из тумана вынырнули лошадиные морды.
— Где сотник?… Здесь, пан сотник, наши посыльщики. К Тарасу Федоровичу возвращаются, важные ведомости,
— Добре… Да тут Дорош! Здорово, старый друже, от где побачились… А мы в дозор едем. Давайте, хлопцы, прямо по нашому следу, бо вытоптали, як те татары. За нами чисто. Тарасу скажить, что нас зустрилы.
Васка подъехал поближе к донскому казаку и спросил, не встречался ли ему в Переяславе Бажен из Москвы, высокий такой, весёлый?
— Бажен из Москвы? А как же! — вскинулся бородач. — И ты московский? Чудно — под Переяславом с москвичом столкнуться! Дружка своего ищи у Киевских ворот, брамы по-ихнему, там его сотня справа от брамы до башни кусок стены держит, а стоят они в каменных палатах польского старосты переяславского Ивана, как его… Заславского, вот. Там тебе покажут.
И в самом деле, в Переяславе Васка без особого труда разыскал каменицу Януша Заславского, в отсутствие вельможного хозяина занятую запорожской голотой, и там, за первой же дверью из темных, шумных и замусоренных сеней, которую решился приоткрыть, обнаружил своего драгоценного Бажена. Атаман сидел на полу босиком и, нижнюю губу выпятив, изучал прореху на кафтане.
Васка закричал и бросался к нему. Бажен поднял голову, вскочил с полу, подхватил дружка и подбросил к сводчатому потолку. Успокоившись, они принялись рассматривать друг друга.
— Вот, нашёл-таки тебя, — опустил глаза Васка. Смутился же он вот почему. Он явился к другу переодетым в добрый, с меховою опушкой кунтуш, в новой шапке, с двумя пистолями в кобурах у седла; на улицах он все ощупывай их, боясь потерять, и даже сейчас не забывал о них — не украдут ли? Обласканный счастливыми, что в живых остались, разведчиками, он думал, что и Бажена увидит чуть ли не в собольей шубе и с пищалью, чтобы ложе из рыбьего зуба да в дорогих камнях. Однако друг выглядел скорее уставшим страдником, чем весёлым, уверенным в себе победителем.
— Ну, как вы там, игрецы-резвецы? — подал, наконец, Бажен голос. — Что Томилка, ворчит по-прежнему?
— Томилка по-старому, а вот дяди Андрея нет.
— Как это нет?
Вздохнув, Васка принялся рассказывать, а пока рассказывал, старался не встречаться с пронзительными глазами атамана и потому осматривался. Друг его сидит не на полу, как показалось вначале, а на пыльном и затоптанном, но все же на ковре. На стене под маленьким, кверху суженным окошком висит распятие, и на склоненную бронзовую голову Христа, а того пуще — на забитый рядом большой гвоздь понавешено всякого оружия и сбруи. На скамье у стены лежит, епанчею с головою накрывшись, казак в стоптанных сапогах.
— Значит, мастер Спиридон говорит, что из Замка нашему Бубенисту живым не выйти?
— Так сказал.
— Хороши дела… Что озираешься? Тут духовник хозяина жил, чернец латинский. Еле мы с Яцком жилье проветрили, езувитский дух до сих пор стоит — или мнится уже мне… Келья, право: третьего и положить негде, я уж сегодня на дворе переночую… Что ж, мир праху твоему, Андрюша Бубенист. Такая уж у тебя служба была… А ты, Васка, что такой пышный? Никак на Петрушке тако с Томилкой разбогатели?