У истоков Третьего Рима
Шрифт:
Василий Иванович неожиданно вспомнил, что при его отце Иване Великом уже после смерти Марии Тверской и нового брака отца с Деспиной с этого храброго воеводы Василия Данииловича Холмского была взята клятвенная грамота не отъезжать в Литву на службу. Это когда тверской князь Михаил, родич Холмского заметался между Москвой и Литвой, а потом побежал все же к королю. Но все это не помешало Василию Холмскому при Иване Великом все же занять первое место в ряду московских бояр и выгодно жениться на несчастной сестре Василия Ивановича Феодосии. Брак шурина нынешнего государя длился всего год…
Только Василий знал, что
Василий Иванович протер рукой глаза. Пелена спала, тревожные мысли уступили место новым, успокоительным: ведь не на смерть, не на дыбу своего шурина отправляет, так в ссылку. Уж больно много знает, а на Белом озере не разговоришься, мало там слушателей о тайнах государя и его матери Деспины…
Василий Иванович поднял указующий перст, говорящий о том, что шурину Василию сейчас придется услышать самое главное для него, возможно, нелицеприятное, но такова воля великокняжеская, равная господней, со времен его отца Ивана Великого.
– Государю дано право казнить и миловать, наказывать и поощрять… За взятие Дорогобужа ты, князь Василий, конечно достоин награды и поощрения… Но твоя настойчивость в ходатайствах за племянника Дмитрия, ваши с ним тверские мятежные корни вызывают опасения за судьбу московского престола… Неровен час, снова боярские усобицы сотрясут престол государев… Государю твоему сейчас как никогда нужны вернейшие слуги, пусть из незнатных родов, вместо неблагонадежных храбрецов, пусть самых родовитых и знатных прошлыми заслугами… Понимаешь, куда я клоню, Василий?.. Нельзя раскачивать престол, как лодку, ходатайствами и требованиями насчет царевича Дмитрия, венчанного на царство шапкой Мономаха. Меня никто не венчал, а Дмитрию-внуку в венчании все мои братья во главе с Юрием пособляли по воле отца Ивана… Только отец мне престол завещал… Не я, а отец Иван Дмитрия-внука в тюрьму самолично спровадил… А ты требуешь племянника выпустить… И что – новые боярские смуты посеять…
Холмский попытался было возразить, промычав нечто нечленораздельное, но Василий Иванович недовольным жестом руки оборвал начавшиеся тирады своего первого воеводы и боярина:
– Неужели ты за боярские смуты и измены в государевом лагере?.. Неужели пример Глинских, восставших против короля Сигизмунда, ничему не учит бояр московских. Вот и ты, мой дорогой шурин, можешь стать Глинским, выступив за царевича и подталкивая его к престолу…
– Да нет же, – выдохнул Холмский. – Жалко невинного
– А мне, может, тоже жалко… – Ухмыльнулся Василий Иванович. – И что с того?.. Смуту, как сырость, в Русском государстве развести?.. Жидовской ереси потворствовать?.. Всех иудеев из Польши и Литвы в Москву и русские земли переселить?..
– Да нет же, – еле слышно простонал Холмский. – Только несчастного царевича из неволи вытащить… Не лишай его жизни, государь, отольются тебе его слезы невинного сидельца в темнице…
– Вот как ты заговорил – намеками, иносказаниями с угрозами… – взвился Василий Иванович. – Судьба царевича дороже судьбы государства первому боярину Руси! Наконец-то я поймал тебя на слове…
– Я так не говорил… – жалко, упавшим голосом промямлил бравый воевода Холмский, моментально сникнув, посерев лицом.
– …Не говорил, так подумал… – Жестко отрезал Василий Иванович. – Все вы так из боярской знати – не говорите вслух, а по углам шушукаетесь против своего законного государя. Только ваш государь не кровопийца, как… – Он хотел сказать, «как покойный батюшка», но вовремя осекся. – По-другому править хочу – без расправ и жестокостей… Только мне с родовитым боярством тяжело… Неужто не видишь, Василий, что тяжело мне дается сталкивать из первых боярских рядов известные фамилии и подчинять их порядку…
– Меня первым решил столкнуть, государь? – с угрозой в голосе спросил Холмский.
Василий с непроницаемым лицом царственным жестом дал понять первому боярину, что не вник в суть его жалкого ничтожного вопроса, а угроз боярских и намеков на нечто он давно не боится.
– Ради спокойствия и порядка в государстве… – Василий Иванович возвысил до небес свой звонкий голос. – …не буду щадить даже самых близких и родных. Только наказание будет их не кровавое, а милостивое… К ближайшим родичам, даже к братьям родным, когда попираются интересы государства, при малейшем столкновении, буду относиться с обычной суровостью и беспощадностью московских князей, но с подобающей милостью и без излишнего жестокосердия… Никто и никогда не назовет меня государем из кровопийц…
– …Даже по смерти в заключении царевича Дмитрия?. – осмелился сказать, твердо посмотрев Василию в глаза Холмский.
– Даже! – спокойно отрезал Василий Иванович, выдержав ненавидящий взгляд своего шурина.
Тот закрыл рукой глаза, поняв безнадежность положения царевича, да и свое тоже. Долго собирался с мыслями, прежде чем сказать важные последние слова, на которые не решился при других обстоятельствах.
– Я ведь догадываюсь, государь, почему сейчас самое время разделаться с царевичем Дмитрием, – сказал, тяжело вздохнув, Холмский. – Да и со мной тоже… Князь-изменник Михаил Глинский тебе руки развязал…
– Это уже интересно… – осклабился Василий Иванович. – Продолжай, продолжай, Василий, не теряй мысли…
– Не потеряю… Не беспокойся о моих мыслях, государь… Отравление твоего шурина, короля Александра, руками доктора, как его, Балинского, что ли… Наслышан я однако про злокозненного Балинского, за которым стояли Михаил Глинский и вся иудейская партия литовских изгнанников, выгодно оказалось как новому королю Сигизмунду, пришедшему через смерть брата к власти, так и всем литовским иудеям…