У каждого своя война
Шрифт:
Вот сзади послышался топот. Это, конечно, Костя Завалишин. И сразу раздался его злой голос:
– Че не подождали?! Друзья называется! — Костя был высокий, худющий и чернявый. Ходил он в модной вельветовой курточке с карманчиками на «молниях».
И портфель у него был настоящий, кожаный, с блестящим замком, не то что у Робки и Богдана — противогазные сумки.
– Он там ветчину жрет, а мы его ждать должны, — усмехнулся Богдан.
– Я ее и не ем совсем, если хотите знать!
– Тогда нам тащи, мы не гордые, — ехидно сказал
– Да нет, нате! — Костя расстегнул портфель, достал внушительных размеров бумажный сверток. Бумага уже успела промаслиться.
Богдан развернул, восхищенно протянул:
– Моща-а... — В свертке было два ломтя белого батона и два толстенных куска ветчины, розовой, нежной, с жирком.
– Жрите, шакалы! Специально для вас тырил! Богдан впился в бутерброд, другой протянул Робке. Они торопливо и жадно жевали, двигали челюстями, как молодые волчата. Богдан проглотил первый кусок, почмокал, вздохнул:
– Э-эх, мне бы такого папашу... я бы... — и он снова впился зубами в бутерброд.
Костя все время заискивал перед своими дружками, хотя хороводились они вроде на равных, и Робка с Богданом никогда Костю не обижали, даже защищали от других бедовых ребят. Но все равно — Костя заискивал, словно чувствовал какую-то вину перед ними. Какую, он не смог бы толком объяснить. Отец Кости был какой-то крупный конструктор, ездил на работу на черном «ЗИМе», и жили они в шикарной четырехкомнатной квартире, и была у них домработница, а Косте было почему-то неловко перед ребятами за все эти роскошества. Может, потому, что по натуре был он человеком нерешительным, легко подпадающим под чужое влияние. Наверное, поэтому мало было в его жизни самостоятельности, не приходилось думать о куске хлеба, в брюхе никогда не урчало от голода и не мучили раздумья, где раздобыть полтинник на каток или на кино, — мать давала денег столько, сколько попросишь, и никогда не интересовалась, зачем они понадобились.
И Костя был всегда рад поделиться с друзьями денежкой, вкусной едой, всем, что у него было.
– Могу такую ветчину каждый день вам таскать, — похвастался Костя.
– Давай, мы не гордые... — прошамкал набитым ртом Богдан.
У парадного подъезда была обычная кутерьма. Дрались портфелями, ранцами, полевыми офицерскими сумками, рядом старшеклассники играли в расшибалку и пристенок. Звенели монеты, слышались возбужденные голоса. Чуть погодя из вестибюля донеслась трель звонка, и все разом ринулись в подъезд. Возникла давка.
Старшеклассники как котят расшвыривали «букварей», награждая их тумаками. Ор стоял на весь переулок.
Историка Вениамина Павловича ребята любили, но побаивались. Он был человеком свирепым, мог даже нерадивому или хулиганистому ученику затрещину отвесить, орал так, что стекла дрожали, и на лбу Вениамина Павловича багровел, вспухая, широкий бугристый шрам. Кости под шрамом не было, и потому, когда Вениамин Павлович выходил из себя, шрам начинал вздуваться и опускаться, шевелился на глазах, а черные глаза
– Он же чокнутый, у него калган пробитый, — говорили про историка ребята. — С ним лучше не связываться.
Ходил Вениамин Павлович в офицерском мундире без погон, на груди внушительно красовалась широкая орденская планка. Ордена эти историк заработал на фронте, как и три тяжелых ранения.
Долговязый верзила Томилин стоял у доски и, грустно вздыхая, рассматривал крашеные доски пола и носки своих ободранных ботинок. Вениамин Павлович раскачивал на ремешке свои огромные часы и терпеливо ждал. С передней парты пытались подсказывать.
– Ну, Томилин, не томи нас. — Вениамин Павлович повернулся к незадачливому ученику. Тот еще глубже вобрал голову в плечи. — Ты сколько раз задание читал, Томилин?
– Два раза читал, — оживился Томилин. — Честное слово, два раза…
– Ну, значит, двоечку и поставим.
В это время в воздухе просвистела металлическая пулька и с сухим треском ударила в доску.
– Поляков, выйди из класса! — мгновенно отреагировал Вениамин Павлович.
– За что? — возмутился Поляков.
– За дверь.
– Почему?
– По полу, милый, по полу! — Вениамин Павлович смотрел на Полякова с ехидной усмешечкой.
– Это не я стрелял.
– А кто же?
– Не знаю.
– Тогда убирайся.
– Не пойду. — Поляков набычился, губы у него подрагивали от обиды. Стрелял действительно не он, а его сосед по парте Юрка Юдин, но выдать товарища было делом самым позорным.
И тут у Вениамина Павловича начало багроветь лицо, широкий шрам медленно вспух, будто его надули изнутри, и черные глаза сделались страшноватыми.
– Выйди вон, орясина! — загремел голос учителя.
Поляков хлопнул крышкой парты, вразвалочку, с независимым и беззаботным видом пошел из класса.
И все же, несмотря на такое бесцеремонное, грубое обращение, ребята не проклинали историка, не призывали на его голову кары небесные. Даже любили. Наверное, потому, что он никогда не жаловался на учеников ни директору, ни завучу, ни классному руководителю. Никогда не делал кляузных записей в дневниках.
Например, он давно заметил, что Робка Крохин с самого начала урока читает какие-то листки, держа их под партой, но Вениамин Павлович пока молчал, делая вид, что его это не касается.
Отличник Солодовников бойко тараторил про всякие прогрессивные деяния Ивана Грозного, про то, какую выгоду это принесло государству Российскому, а Робка, забыв обо всем и ничего не слыша, читал письмо. Богдан видел, что Вениамин Павлович косится в их сторону, хотел предупредить Робку об опасности, толкнул коленом, но Робка только досадливо поморщился, дескать, отстань.
Это письмо пришло еще вчера вечером, и прислал его брат Борька из лагерей. Тем же вечером мать прочитала его, усмехнулась, покачала головой, проговорила: