У каждого своя война
Шрифт:
– Ритка, стервь, отзынь от него! — покрикивал Денис Петрович.
А гитара звенела надрывно и залихватски: Девочки любили, а теперь их нет, И монеты были, нет теперь монет! Ах какая драма! Пиковая дама! Ты всю жизнь испортила мою! И теперь я, бедный, пожилой и бледный, Здесь на Дерибасовской стою! Два туза, а между — дамочка вразрез, Был– Как же меня Борька твой подрезает, а? — говорил в это время Денис Петрович Робке. — Договаривались, а он... Уж две недели, как должен был вернуться из своих Сочей…
– Он в Гаграх, Денис Петрович, — поправлял
Ишимбай.
– А его до сих пор нету. Дело у нас срывается, Робертино, усекаешь? Хорошее дело.
– Ус-секаю... — пьяно кивал Робка. — А я з-здесь п-при чем?
Они сидели в углу комнаты отдельно от всех, и Денис Петрович говорил доверительно, почти на ухо.
Ишимбай курил, стряхивая пепел прямо на пол.
– Мы тебя возьмем в дело, Робертино, а? Куш солидняк будет, — говорил Денис Петрович.
– К-какой куш? — не понял’ Робка, а Денис Петрович подумал, что Робка интересуется размером куша.
– Пятьдесят кусков получишь — отвечаю, — шептал на ухо Робке Денис Петрович. — А братан твой, сучара, приедет — зубами от зависти щелкать будет, — такой куш от него уплыл.
– Мой братан не сучара! — вскинулся Робка и схватил Дениса Петровича за рубаху на груди. — Ты сам сучара! Понял?! И на дело я с тобой не пойду никогда, п-понял?!
– Охолонись, щенок! — рассвирепел Денис Петрович и ударил Робку в скулу. Робка без звука завалился на пол, но тут же вскочил, бросился на Дениса Петровича, начал остервенело молотить кулаками. Денис Петрович взвыл от боли, а больше от злости, ударил Робку под дых. Налетел Ишимбай, бил своими пудовыми кулачищами. Робку свалили на пол, стали пинать ногами.
– Конча-ай, Денис! — заорала какая-то девица. — Борька приедет — он пришьет тебя за брата!
– Я ему пришью! Он на крючке у меня, ясно?! А ты заткнись, сука! Или в окно выкину! Ишимбай, научи ее свободу любить!
Ишимбай схватил девицу за волосы и сильно ударил кулаком в лицо — кровь из носа брызнула во все стороны. Девица с коротким стоном повалилась на пол рядом с Робкой.
В таком положении Робка и проснулся утром, долго не мог понять, где он находится и почему рубаха и куртка в засохшей крови, все лицо саднит от ссадин и синяков, да и все тело ноет, все мышцы болят. На кровати у стены кто-то спал, укрывшись с головой одеялом.
Дверь в другую комнату открыта, и оттуда тоже доносится громкий «кудрявый» храп. На столе — остатки вчерашнего пиршества: пустые бутылки, объедки на тарелках, вонючие намокшие окурки, лужицы пива. Робка поднялся, чувствуя боль во всем теле, потряс головой.
Увидел на столе недопитую бутылку водки, сделал несколько глотков прямо из горлышка, поставил бутылку на стол и пошел из комнаты.
Уже выйдя на улицу и вдохнув утреннего свежего воздуха, Робка медленно припомнил, что вчера произошло. На какое дело фаловал его этот змей, Денис Петрович? Из-за чего его избили? Наверное, отказался, вот и отлупили почем зря. Нет, за это не стали бы. Наверное, что-нибудь Денису Петровичу нехорошее сказал. Ах да, сучарой его назвал и с кулаками бросился. За Борьку обиделся... А где же Борька пропадает? Больше месяца нету — мать с ума сойдет... На работу Робка безнадежно опоздал — было уже полдвенадцатого. Пока доедешь до типографии, час дня будет. Как раз к обеденному перерыву. Да пошли они все к нехорошей маме! И Робка остановился перед большой пивной, что на Зацепе, пошарил в карманах куртки — деньги еще были. Ну и аллах с вами со всеми, а мы гулять будем! И он вошел в пивную, пробыл там часа три, высадил черт знает сколько кружек пива, да еще сгоношился с какими-то алкашами на троих. Алкаши, пожилые мужики, рассматривали Робкино побитое лицо, сочувствовали. Робке надоели их унылые разговоры о политике и футболе, и он поплелся домой. Как раз кончился рабочий день, народ валом валил по улицам. В освещенных витринах магазинов видны были очереди
За другую его руку держался маленький мальчишка.
Робка отшатнулся, хотел было зло выругаться и пустить в ход кулаки, но поднял глаза и увидел отца Милки, слепого танкиста с изуродованным, страшным лицом.
– Осторожно, малый... — сказал отец Милки. — Смотри, куда прешь.
– Извините... здрасьте, — нетвердым голосом проговорил Робка, медленно трезвея.
Милкин отец узнал голос, у слепых людей слух особенно обострен.
– Ты кто? — спросил он. — Что-то голос знакомый…
– Я Роберт Крохин... я у вас был как-то... у Милы в гостях был.
– A-а, помню... Отец твой тоже танкистом был, так?
– Так…
– Ну как же, помню... — Он слабо улыбнулся, и тут же печаль тенью легла на его изуродованное лицо. — Милку-то нашу вспоминаешь?
– Вспоминаю…
– Да-а, жалко Милку... хорошая у меня была дочка... осиротели мы без нее. Она говорила, любит тебя.
– Я ее тоже любил... — Робка опустил голову.
– Что ж в гости не заглянул ни разу? — усмехнулся Милкин отец.
– Да как-то... — Робка мялся, не зная, что сказать. — Я зайду, если можно. Обязательно зайду.
– Заходи, парень. Рад буду. — Он протянул Робке изувеченную обгоревшую руку, на которой не было трех пальцев, и Робка, отрезвев еще больше, осторожно пожал ее, пробормотал:
– До свидания…
– Будь здоров. Заходи. — И Милкин отец переложил из левой руки в правую свою палочку, взял за руку мальчонку, и они пошли вперед, а Робка долго слышал мелкие постукивания палочки по асфальту.
«Скотина я, скотина, — твердил про себя Робка, — ни разу не зашел к ним, скотина!» Он клял себя на чем свет стоит, и стыд жег все внутри нестерпимо. Вдруг всплыло в памяти лицо Милки, искаженное гневом и обидой, и он услышал ее презрительный голос: «Дешевка!» Как же он смог так быстро все забыть? Никогда больше не будет у него такой любви... никогда больше не встретит такую девушку. И вновь в ушах Робки зазвучал ее голос, когда она спрашивала ночью, лежа с ним в постели, спрашивала удивленно, с замиранием сердца: «А я правда красивая? Правда?» Как же он мог так быстро все забыть? Прогулки по замоскворецким переулкам... танцы во дворе под радиолу... поездки на речном трамвае по вечерней Москве-реке. Как они целовались на ветру на палубе. Под ногами дрожала металлическая палуба, по черной воде бежали искрящиеся желтые дорожки от фонарей, и в парке культуры и отдыха крутилось светящееся «чертово колесо», гремела музыка, а над танцплощадкой висели гирлянды разноцветных лампочек. Играл духовой оркестр. Ах, куда вы нынче подевались, духовые оркестры?! Пляшут, кричат и дергаются диск-жокеи, мигают фонари, плывет, клубится пиротехнический туман, взвизгивает шевелящаяся плотная масса танцующих, и каждый танцует в основном сам с собой... Сам с собой... Эй, блатари всех времен и народов, блатари огромной страны, слушайте сюда! Послушайте Робку Крохина — шпану замоскворецкую, — выросшего в коммуналке и во дворах-подворотнях, дравшегося напропалую, но всегда за справедливость, как и все его кореша, никогда не бившего лежачего, но всегда таскавшего в кармане ножичек или кастет. Ах, послевоенная безотцовщина, сколько породила ты буйных головушек, пошедших по лихой дороге тюрем и лагерей, и сколько вышло из этой безотцовщины врачей и физиков, математиков, архитекторов, биологов, художников и писателей — гордости моего народа! Каждой твари по паре! Наверное, любому новому поколению его юность кажется самой необыкновенной и знаменательной, времена, на которые пришлась эта юность, — самыми удивительными, неповторимыми и замечательными. И оно право! Но все же ни одни времена не сравнятся с теми, послевоенными, страшными, нищими и голодными, угрюмыми и в то же время радостными и гордыми, потому что совсем недавно отгремела жуткая война, унесшая десятки миллионов жизней, искалечившая десятки миллионов судеб, и все же, все же эти изголодавшиеся, нищие люди, жившие в трущобах, в тесноте, каторжно работавшие, гордо несли свои головы и на всех поглядывали свысока. Потому что они были — победители. Правы ли они в этой своей гордости и заносчивости — бог разберет! Это была гордыня нищих людей, у которых последние крохи забирало кровожадное советское государство. Наверное, такая гордыня простительна. Что у них еще оставалось? Пусть мы разутые и раздетые, голодные и холодные, но мы — победили…